оволочная  попугайская,  и  медная,
серебряная посуда, и ковры из белых  медвежьих  шкур,  и  киоты  в  каждой
горнице с многими рядами икон в золотых и серебряных ризах, и даже  одежда
на хозяевах, и еще - диво-дивное - часы: немецкое дело, а  тут  крепостной
осилил эту замысловатость.  Высокий,  дерзновенный  труд  покорил  казачьи
сердца. Они  поглядывали  на  свои  большие  крепкие  ладони  и  вздыхали,
завидовали чистой завистью неведомым мастерам, что вложили свои таланты  в
нетленные творения...
     На пороге самой светлой горницы Строгановы остановились.
     - Тут наша молельня, - глухо сказал Семен Аникиевич. - И  мы  просим,
атаманы, не погнушаться, помолиться с нами перед великим началом...
     Казаки  охотно  вошли  в  светлицу,  передняя  стена   которой   была
иконостасом. Светились огоньки цветных лампад,  потрескивал  ярый  воск  в
свечах. Строгановы стали впереди, перед громадным образом спаса.
     - Атамане, Ермак Тимофеевич!  -  сделав  истовое  крестное  знамение,
обратился Семен Аникиевеч.  Его  тусклые  глаза  уставились  в  Ермака.  -
Помолимся богу, и поклянись за всю дружину, что  не  будешь  зорить  наших
городков, и станешь отстаивать нас и от сибирцев, и от холопей наших, коли
в буйство впадут.
     Ермак потупился, промолчал. Безмолвие казалось Строгановым тягостным,
и Максим дерзко сказал:
     - Вы что ж молчите, аль бога стеряли? Аль души ваши нечисты?
     Атаман сердито ответил:
     - Не ты ли грехи наши отпустишь? - он прошел вперед, перекрестился  и
сурово продолжал: - Клятву даю за дружину оберегать Русь и  городки  ваши;
дело вы великое творите: соль, как и хлеб, потребны всему свету. За рубежи
русские стоять будем, а холопей мирить с вами - не казачье дело!
     Семен Аникиевич блеснул сердитыми глазами:
     - Ты хоть слово дай, что мутить их вольной жизнью не будешь!
     - Вольному - воля! О том с дружиной  поговорю,  хозяин.  Уж  коли  на
разговор пошло, уряду сделаем - мы не наемники, а дружинники  русские,  за
правду стоять будем до смертного часа, а за кривду и руки не приложим!
     - Спасибо и на том! - со злой улыбкой поклонился  Строганов.  За  ним
поклонились атаманам и племянники.
     - А теперь милости просим за стол, - пригласил дядя.
     И опять проходили новыми светлыми горницами,  пока  не  добрались  до
столовой  палаты.  Дубовая  столешница  ломилась  от  серебряной   посуды.
Посредине в серебряной чаше дымилась  стерляжья  уха,  а  по  краям  стола
расставлены чары золотые,  расписные  скляницы,  хрупкие  и  легкие.  Один
Никита Пан осмелился взять в руки такую ненадежную посудину и налить в нее
меда.
     - За хозяев! - поднял чару Пан и разом  выпил.  Обсосал  сивый  ус  и
похвалил: - Добрая мальвазия. Такое только в Венгрии пивал!
     Аника Строганов изумленно глядел на атамана:
     - Каким ветром тебя туда занесло?
     - Ветры всякие были... Хлопов паны забижали...
     Слуги в белых рубахах подавали блюдо  за  блюдом:  осетрину,  студни,
окорока  -  медвежий  и  олений,  приправленные  чесноком  и  малосольными
рыжиками. Были тут и подовые пироги с визигою, стерляди копченые, и яблоки
румяные.
     Чашники проворно наливали брагу, наливки,  настойки,  фряжские  вина,
привезенные приказчиками с Белого моря.
     Хозяева слегка захмелели, а казачьи головы крепкие,  стойкие.  Максим
разрумянился, взглянул на притихшего дядю и закричал:
     - Чем  мы  не  бояре...  Мы  повыше  бояр  у  царя!  Пусть,  как  мне
желается... Эй, други!
     Тут распахнулась резная дверь  и  павой  вплыла  красавица.  Нарядна,
пышна и лицо открыто. Тонкого шелка рукава до земли, а на голове кокошник,
унизанный жемчугом.  В  ушах  -  серьги  самоцветные.  Ступила  маленькими
ножками, щеки зарделись, глаза опущенны от смущения, а в руках - поднос...
     - Батько! - прошептал Иванко Коольцо. - Век не видывал такой.  Сейчас
из уст ее выпью радость и умру...
     Ермак ухмыльнулся в бороду:
     - Этак в жизни ты, Иванушко, много разов умирал...
     - Маринушка-женушка!  -  крикнул  охмелевший  Максим,  -  аль  ты  не
боярышня? Порадуй гостей...
     Красавица степенно поклонилась атаманам, и лицо ее  под  слоем  белил
ярче вспыхнуло. Она подошла к Ермаку и ласково попросила:
     - Испей кубок, батюшка!
     Атаман встал, поклонился и выпил  чашу  меда.  Обтер  губы  и  трижды
поцеловался  с  молодой  хозяйкой.  После  того  она  двинулась  к   Пану.
Польщенный вниманием, учтивый днепровский казак схватил чару и  пал  перед
Строгановой на одно колено:
     - Виват! Пью за невиданную красу у  сего  камского  Лукоморья!  -  он
выпил и поцеловал только руку у красавицы.
     Максим хотел крикнуть: "Так не положено на Руси!", но под пристальным
взглядом жены смутился и затих. Красавице по душе пришлась учтивость Пана.
     "Ай да Никитушка!" - похвалил его мысленно Ермак.
     Медведем ткулся в щеку раскрасневшейся Маринушке Матвей Мещеряк.  Она
отвернулась и поморщилась от его поцелуя.
     Последним выпал черед Иванке Кольцо. "Эх!  -  горестно  взъерошил  он
кудрявый чуб. - Всю исцеловали, а мне остатним быть!" Однако не отказался,
засиял, беря чару с крепким медом, медленно пил его и все глядел и не  мог
наглядеться в синие очи хозяйки.  Она  подставила  как  жар-цвет  пылающую
щеку, но казак клещем впился в губы. И столь долог и  горяч  был  поцелуй,
что Семен Аникиевич закашлялся, заперхался от недовольства, а  племянничек
Максим вскочил весь красный  и  большой  братиной  опол  брякнул.  Кольцо,
покручивая усы, нехотя отошел.
     - Эх, браты, будто с неба свалился я  в  застолицу!  -  разочарованно
сказал он, садясь в круг.
     А Максим на один миг перехватил взгляд Маринки,  который  горел,  как
яркая свечечка, и теплом провожал казака...
     Дядя Семен Аникиевич во хмелю безудержно хвастал:
     - Мы не бояре, а князья  издревле.  Род  наш  высок  и  возвышен  был
всегда. Прапрадед наш - татарский князь  Спиридон  -  два  ста  лет  назад
перешел из Золотой Орды к Дмитрию Ивановичу Донскому - большого мужества и
ума князю. И тут хан за это обиделся до самой  печени  и  Орду  поднял  на
Русь. Грозил:  "Все  смету  и  пометаю  в  огонь  за  то,  что  наилучшего
сманили!". Дмитрий Иванович пожелал испытать верность Спиридона  и  послал
его с войском  против  своих.  Хан  яростно  набросился  на  войско  наше,
потеснил его, а праотец наш угодил в полон. Привезли его в Сарай и  ножами
сострогали мясо с костей...
     Глаза старика вспыхнули, он вспылил:
     - Верьте, не верьте, - истин бог, с  той  поры  и  повелись  на  Руси
Строгановы! Кровинушка наша - княжья...
     Племянники сидели и  равнодушно  слушали  россказни  старика.  Максим
незаметно толкнул плечом Ермака, прошептал:
     - Сейчас про Луку Строганова похвалится!
     Верно, старик горестно  подперся  высохшей  рукой  и,  как  заученное
поведал:
     -  Нечестивые  казанцы  изменой  пленили  князя  Василия  Васильевича
Темного. Смута пошла  по  русской  земле,  и  Москва  скорбна  стала,  яко
вдовица.  Погибал  слепец-князь.  Но  тут  опять-таки  Строгановы  послугу
царству оказали. Лука Строганов выкупил князя из татарского полона. А  кто
таков Лука? Внук Спиридона и дед моего родителя Аники.  Зри,  казаки,  кто
таков я, Семен Аникиевич, разумей, чей корень! - он перстом ткнул  себя  в
грудь. - Вот каков я! - Но тут последние силы оставили старца, хмель  взял
свое, - Строганов склонился на стол и сейчас же засопел.
     - Уснул, - умаялся дедун! - улыбнулся Максим. - То верно, что  головы
у Строгановых ясные и видят они далеко. И сошлись мы теперь,  казачки,  на
одной дорожке, одним узелком связали  нас:  хочешь  не  хочешь,  а  против
Кучумки дерзай!
     - Казаки - народ дерзкий, неуступчивый. Татары и  ногайцы,  да  турки
издавна им знакомы! - сдержанно сказал Ермак: - Не раз схватывались в бою.
Правда тут не Дон и не Волга -  теплая  водица,  да  зато  сердце  казачье
горячее, лихое...
     - Браты, выпьем за это! - выкрикнул Иванко.  -  Дон  перед  Камой  не
посрамится!..
     Никита Строганов пододвинулся ближе, сказал:
     - Сибирский хан платил ясак Москве, а ноне побил царских послов и  от
дани отказался. Ходит войной на Юргу, а те извечно данники  Руси.  Царевич
Маметкул, яко волк голодный, рыщет по нашим вотчинам, а мы слуги царевы...
     Максим, как эхо повторил:
     - Мы - слуги царевы, и надумали мы позвать вас уряд написать... Вот и
писчик наш! - указал он на тощего подьячего  с  оловянной  чернильницей  у
пояса. Тот жался у порога и ждал, когда хозяева позовут.
     - О чем будет уряд? - по-хозяйски спросил Ермак, и его быстрые  глаза
уставились в хозяев.
     - Мы вам дадим одежду всякую, сукна и холста, деньги и припасы, а  вы
правдой служите! - выговорил Максим  тихо,  льстиво,  оглаживая  рыжеватую
бороду.
     А братец Никита продолжал:
     - А коли тесно воле  казацкой  станет  у  нас,  сбегаете  за  Камень,
зипунов добудете у сибирского хана.  И  в  том  мы  помога,  -  наделим  и
пушками, и пищалями, и свинцом, и зельем, и другие ратные запасы дадим  из
амбаров. Царь прекословить не будет, земли  там  наши  лежат,  только  сил
нет...
     - Что ж, - отозвался Ермак, - на то казак родился, чтоб русской земле
пригодился. О поиске в сибирскую сторонушку поразмыслю,  а  теперь  погоди
уряду писать! - кивнул он на подьячего,  выхватившего  из-за  уха  гусиное
перо. - Не торопись, дьяче, пока казак скаче!..
     За окном сумерничало. На  дворе  слышалась  казачья  песня  -  гуляла
дружина. И слышался вкрадчивый голосок стряпчего:  -  Вы,  повольники,  не
шумите сильно, женок не трогайте! Грех может выйти...
     И вслед за этим раздался бас Саввы:
     - Ты, Мулдышка-писчик, закрой пасть. Бить будем!
     В покои неслышно вошел слуга и стал зажигать свечи. Ермак поднялся  и
поклонился хозяевам:
     - За хлеб-соль благодарствуем...
     Один за другим атаманы тихо покинули хоромы.


     Казаки  разместились  в  Чусовском  городке,  но  конные  ватажки  их
стерегли  переправы,  дороги  к   строгановским   варницам,   следили   за
передвижением  вогуличей  и  остяков.  Вотчины   камских   властелинов   -
необозримый край, в котором даровыми дорогами катались многоводые  быстрые
реки, по берегам рек  -  нетронутые  леса,  кишевшие  всяким  зверьем:  по
глухоманям бродили сохатые, ревели медведи, а  в  темные  ночи  к  редкому
человеческому жилью набегали волчьи стаи и всю ночь выли.  На  востоке,  в
сизом  тумане,  виднелись  увалы,  покрытые  щетиной  ельников,  а  дальше
громоздились скалистые горы - Каменный Пояс.
     В этом необозримом и по виду пустынном краю, - по лесам, по взгорьям,
по болотинам и берегам пустынных рек, - шла  напряженная  трудовая  жизнь.
Ермак внимательно присматривался к  ней.  Посельники  от  темна  до  темна
валили дремучие леса, корчевали и жгли смолистые вековые  пни,  освобождая
землю под пашню. Углежоги неутомимо старались на хозяина, доставляя уголь.
По горным и лесным тропкам казаки нередко встречали женок и  подростков  с
коробками угля на загорбках; изнемогая от тяжелой  ноши  несли  они  ее  к
пристаням. В горах рудокопщики добывали руду. В шахтах, в могильном мраке,
в сырости и холоде, от которых всегда знобило, раздавались  упорные  удары
кайла о руду. В дудке со скрипом вертелось деревянное колесо, поднимая  из
шахты  в  ненадежных  клетушках   ржавую   породу.   В   посадах,   вокруг
городка-крепости, ютились ремесленники, неустанно работавшие на господина.
Гончары выделывали и обжигали горшки, в кузницах кузнецы из своего  железа
ковали лемехи для сох, всякое поделье, необходимое для солеварен, - разные
долота, крючья, пластины для цыреней, на пристанях готовили к сплаву лес -
смолистые бревна, дрова. Бабы на лошадях, а то и сами, впрягаясь в  лямки,
подтаскивали дрова к варницам.  И,  куда  ни  взгляни,  везде  до  полного
изнурения трудились на господина люди. Издалека по ночам  блистали  огнями
варницы. Ради варниц все суетилось вокруг:  звучал  топор,  жужжали  пилы,
выкачивали из глубоких колодцев-скважин соленую воду, наполняли ею корыта,
а потом выпаривали из нее соль.
     Хлеба не было, но соли вволю: она хрустела на зубах,  одежда  от  нее
стояла коробом, тело изъязвлялось и раны не заживали годами.
     Но не одной солью промышляли  Строгановы:  они  нагло  обирали  малые
народы, жившие в горных  лесах  и  за  Камнем.  Строгановские  приказчики,
нагрузив короба дешевой  хозяйственной  мелочишкой,  везли  ее  на  обмен.
Лежалый, сгноенный хлеб, одежная рвань, топоры, пилы, шила, огниво,  пряди
неводные - все шло за  дорогие  меха,  мороженую  рыбу,  битую  птицу,  за
самоцветы. Простой чугунный котел отдавался за столько соболей, сколько  в
нем помещалось плотно ужатых  шкурок.  Слабосильным  вогуличам  и  зырянам
Строгановы давали в долг, а после  заставляли  их  отрабатывать  на  своих
промыслах. А те, кто прятался от долгов в лесах, попадали в горькую  беду.
Строгановы напускали на  них  злых  людей,  давая  жестокий  наказ:  "Убей
некрещеного или выкинь из юрты, а жену и детей забери себе  рабами,  пусть
трудятся на тебя, а ты заодно с ними - на хозяина!"
     Ермак все  это  видел,  и  сердце  его  наполнялось  гневом.  Но  что
поделать? Он искал и не находил выхода. На Волге  все  казалось  проще,  а
здесь, в Соли Камской, он жил бок о бок с теми, кто  создавал  ценности  и
кормил всю Русь.
     Атаман  поместился  в  светелке,  примыкавшей  к  тыну.   С   первыми
проблесками зари на дозорной башне раздавался звон.  Унылый,  тягучий,  он
поднимал всех на работу: горшечники садились  к  своему  кружалу,  кузнецы
брались за молот, и перезвон железа встречал солнечный восход. Рудокопщики
спускались в  забои.  Только  солевары  не  отрывались  от  цыреней,  пока
вываривали соль...
     Весь день в городке шумели, разносилась разноголосая речь.  И  каждый
час на дозорной башне страж старик Богдашка бессменно отбивал время.
     - И когда ты спишь, старина, если и днем и ночью бьешь в колокол? - с
жалостью посмотрел на него Ермак.
     Эх, милый, время для сна  много!  Отсыпаюсь  в  междучасье,  -  уныло
ответил Богдашка. - Мне-то что,  а  вон  трубочный  мастер,  розмысл  Юрка
Курепа, когда отдыхает, - бог весть!
     В  башенной  светелке  далеко  за  полночь  светился  огонек.   Ермак
просыпался среди ночи и часто думал: "Что ж делает этот человек, и  почему
ему дня мало?"
     - Так это и есть Юрий Курепа! - обрадовался атаман,  и  его  потянуло
поговорить с прославленным розмыслом. Атаман по шатким ступенькам поднялся
к башенной светелке и тихо приоткрыл дверь. Трубочный мастер сидел в сером
кафтане,  волосы  прижаты  ремешком,  чтобы  не  мешали  ему  разглядывать
чертежи. При скрипе двери он повернулся  к  гостю,  на  бледном  лице  его
вспыхнула добрая улыбка.
     - Батюшки, кого занесло! - радостно воскликнул он. - А  может  ты  не
туда попал?
     Ермак скинул шапку и поклонился:
     - К тебе шел... Давно собирался, хочется познать  о  соляных  местах.
Дозволь сесть.
     Розмысл  придвинул  скамью.  Атаман  уселся  и  внимательно   оглядел
светлицу. Голые бревенчатые стены, тесовый стол под окном, на нем  свитки,
краски, чернильница и пук очищенных гусиных перьев.
     - Скудно живешь, милок, - шумно вздохнул  Ермак.  -  А  дела  большие
вершишь.
     - По силе и разумению стараюсь, а живу не  густо.  Да  с  чего  добро
жить? - с грустью в голосе обронил розмысл. - Мастерство наше такое...
     Атаман строго посмотрел на Курепу:
     - Напрасно хаешь. Солевары всю Русь солью кормят, а  без  розмысла  и
солевару нечего делать. Я дивлюсь, милый,  как  ты  угадываешь  рассольные
места? Любо знать это...
     - Ты что ж, трубочным мастером удумал быть?  -  взволнованно  спросил
розмысл.
     - Куда мне! - отмахнулся Ермак: - Умом не вышел. Однако  с  юных  лет
обуреваем познать все! - атаман  придвинулся  к  розмыслу  и  продолжал  с
жаром: - У дьячка работал, и тот  грамоте  обучал.  И  думал  я,  -  дивно
устроен мир. Вот гляжу за полетом  лебедушек  и  мыслю:  человеку  бы  так
летать! - в глазах Ермака сверкнул огонек.
     Мастер Курепа посветлел, схватил гостя за руку.
     - И я такое мыслю, атаман, - признался он. - Не токмо во  сне  летаю,
но думки обуревают: "Пошто человеку не летать, разум великий ему дан?"  От
господ дознался, что на Москве холоп дерзнул  уподобиться  птице,  да  был
кнутьями бит.
     - Эх,  худо  подневольному  человеку!  -  вздохнул  Ермак,  а  Курепа
поддакнул:
     - Еще хуже, когда не токмо человека, а  разум  его  куют  в  кандалы!
Прости, угостить-то тебя нечем, - смущенно засуетился розмысл  и  полез  в
кладовушку. Вернулся опечаленный. - Живу на квасе да на сухарях. Ни женки,
ни ребят, да и с чего я кормить стал бы. Что и перепадает, - на  пергамент
и бумажные  витки  перевожу.  Люблю  свое  дело!  Много  хожено,  поискано
рассольных мест. О том хочу поведать потомкам, как мы соль-минерал  весьма
потребный человеку, искали.
     - И мне любопытно это послушать! Ежели можно, расскажи, а я послушаю,
- сердечно попросил Ермак.
     - Изволь, - охотно согласился мастер. - Вижу, ты не пустознай... Наши
Строгановы спят и видят, поболе бы им соли.  Вот  и  хожу  по  Прикамью  и
дознаюсь о местах, где можно заложить соляные  трубы  и  брать  через  них
рассол. Замечено мною,  что  места  сии  покрыты  мелким  ельником,  а  то
березняком, и чаще всего на болотинах и низких местах.
     - Да таких мест - гибель кругом, так неужто под каждым соль хранится?
- улыбнулся Ермак.
     - Место низкое и ельник - еще не все, то первый знак для  мастера,  -
пояснил Курепа. - А второй, - на  зорьке  за  стадом  вместе  с  пастушком
походишь и примечаешь, как скот  себя  покажет.  Любит  коровушка  и  овца
полизать соленую земельку. А в местах диких  почаще  взглядывай  на  следы
зверя. Истопчут все, если земелька понравится,  вылижут.  Берешь  в  таких
местах глину, и на костер. Если соль в ней таится, будет трещать на огнище
и к тому ж крепко к языку прилипает. То верный знак, - место, выходит, тут
соляное. Вот оно как! И мало ли  примет  набралось  у  русского  розмысла:
ключи, бьющие из земли, - приглядись к ним, попробуй на вкус. Иные покрыты
ржавчиной; выпариваясь летом от жаркого  солнышка,  оставляют  серебристый
налет или след инея легкого по бережку протока. А то  по  засольному  духу
слышишь, где таится соль, особо по утрам да на вечерней зорьке:  стоишь  и
видишь, как потянуло сырым туманом, и дух тяжелый.  Тут  и  соль!..  -  он
говорил с увлечением, не спуская глаз с Ермака, боясь, что тот  поднимется
со скамьи и уйдет.
     Но атаман сидел, словно зачарованный.
     - Видать, любо тебе мастерство это? - спросил он.
     -  А  что  может  быть  лучше  и  светлее  моего  мастерства?   -   с
убежденностью сказал Курепа. - Пахарь да солевар самые потребные  люди  на
Руси!
     "Милый ты мой! Самый первый человек на Руси, а перебиваешься на хлебе
да на сухарях!" - с горечью подумал о мастере Ермак.
     Курепа между тем продолжал:
     - Найти место соляное трудно, а гораздо  мудренее  добыть  рассол  из
земных недр. Тут  надо  опустить  в  твердь  варничные  трубы.  Приходи  и
взгляни, как трудимся мы... Днем стараемся с трубами,  только  ноченька  и
остается для размышлений... Вот свитки! - он развернул бумажный столбец, и
Ермак увидел раскрашенные места - мелкие ельники, роднички бегущие. Все, о
чем рассказал  мастер.  И  под  рисунками  вязью  шли  строки,  написанные
усердной рукой...
     Атаман долго держал свиток и, чуть шевеля губами, читал  о  том,  как
работают ярыжки-подсобники с мастером над посадкой труб в землю.
     - Дивно! - с жалостью расставаясь со свитком, вымолвил  Ермак.  Затем
поклонился розмыслу: - Спасибо за беседу, пора идти...
     Атаман ушел, а Курепа долго взволнованно расхаживал  по  светлице,  и
снова его мыслями владела соль...


     Ермак еще не