На широкой площади, перезванивали бубенцами, ждали лихие тройки. Были
тут и купцы в  шубах,  крытые  добрым  сукном,  кряжистые  бородачи,  бети
боярские  в  цветных  обнорядках,  гудел  пчелиным  ульем  простой  народ:
кузнецы, плотники,  кожемяки,  гончары,  огородники.  Завидев  сходящих  с
высокого крыльца казаков, они замахали шапками:
     - Спасибо, удальцы! Порадели за русскую землю! Еще одного хана сбили!
     Сияющие, довольные казаки кланялись народу. Иван же  Кольцо,  смахнув
бобровую шапку и отдав земной поклон, объявил:
     - Слово ваше - великая честь нам. Будем робить на вас!
     Казаки расселись в санях, и тройки понесли  их  из  Кремля.  Казалось
сибирским послам, что не бубенцы  разливаются  под  расписными  дугами,  а
ликует, трепещется, как жаворонок весной, радость их  и  всех  людей,  что
колышутся морем-океаном у кремлевских стен.



                                    4

     Царь устроил в честь казаков пир в Кремле. Снова на  тройках  сибирцы
ехали через всю Москву. Из уст в уста  в  народе  шла  молва  о  сказочном
Сибирском царстве, поэтому везде радовались казакам. Простолюдины  кричали
вслед:
     - Наши! Простыми мужиками ханское гнездо разорено!
     Скоморохи на сборищах и торгах распевали песни о Ермаке, мешая правду
с небылицами, делая его родным  братом  Ильи  Муромца.  Колокола  по  всем
церквам и монастырям все еще звонили, как на пасхальной неделе.
     Тройки лихо подскочили ко дворцу. Бородатый ямщик в шубе,  опоясанной
кушаком, ловко осадил коней. Казаки вылезли из саней. Перед  ними  широкое
крыльцо Грановитой палаты.
     На ступеньках, не шевелясь, стояли по сторонам, подобранные молодец к
молодцу,  стрельцы  в  малиновых  кафтанах.   Остро   отточенные   бердыши
поблескивали на зимнем солнце.
     Казаки легкой походкой прошли в сени. Князец Ишбердей держался важно,
надменно поглядывая на рынд. Дворцовые слуги в цветных кафтанах озабоченно
подбросили под ноги казакам войлок. Князец подумал, что  тут  и  место,  -
чуть не сел. Иванко во-время ухватил его за плечи:
     - Ноги вытирай о войлок!
     Посланцы  оглядели  свои  сапоги.  Сняли  шапки,  огладили  волосы  и
степенно двинулись  в  палату.  Были  они  наряжены  в  панцыри,  даренные
Грозным, в сафьяновые сапоги с серебряными подковками. Оружие-сабельки  да
мечи - на этот раз оставили на подворье.
     Палата - обширный величественный покой с высокими расписными сводами,
в  центре   -   отделанный   золотом   и   лазурью   опорный   столб.   На
возвышениях-столы, накрытые дорогими  скатертями,  а  перед  ними  широкие
скамьи, изукрашенные индийскими и персидскими коврами.
     Под  сводами  легкий  гул,  -  рокочут  голоса  съехавшихся   гостей.
Рассаживаются все чинно, важно, - бояре  строго  соблюдают  старшинство  и
звания. Стольники в червчатых ферязях зорко следят за порядком.
     Впереди, на видном месте, за столом расселись  самые  знатные  бояре,
доживавшие свой век. В  тяжелых  парчевых  одеждах,  расшитых  золотом,  с
восковыми лицами, они походят на выходцев из загробного мира. Нет-нет,  да
и вспыхнет в их потухших глазах злой огонек - не могут угомониться старцы:
"Гляди-ка, безбородый Бориска куда забрался!". Бояре не могли  примириться
с возвышением Годунова. Повыше всех стал!
     Старик Шереметьев с восковой лысиной и поредевшей бородой  недовольно
толкал соседа, боярина Трубецкого:
     - Ну, куда залез? Мы-то старинного колена бояре. А твои...
     Тут готова была вспыхнуть перебранка, но  старец-боярин  поперхнулся,
захлопал подслеповатыми глазами. Пораженный до глубины  души,  он  увидел,
что сибирских послов, одетых в простые казацкие кафтаны, провели к  столу,
расположенному неподалеку от царского места.
     - Это-о  как  же?  Вовсе  безродные,  -  растерянно  зашлепал  губами
Шереметьев, да во-время  опомнился:  в  столовой  палате  немало  вертится
царских послухов,  -  услышат,  вот  и  будет  тебе  местничество.  Старец
огорченно покачал головой:
     - Гляди, вон и Ордынцев. А давно ли был мелкопоместный дворянин. Ныне
хозяин Пушечному двору. Мало, мало осталось родовитых!
     За столами,  в  богатых  фрязях,  сидели  и  громко  переговаривались
Шуйские, Мстиславские, Голицыны. В застолицу протискивался дородный  князь
Воротынский, соратник царя по Казани...
     Осторожно, как драгоценную  рухлядь,  и  почтительно  провели  вперед
ветхого митрополита. Его усадили по левую сторону от царского места.
     Иванко, прищурив глаза, с любопытством разглядывал бояр и придворных,
все больше и больше наполнявших полный зал. Гул усиливался. "Эх,  залетела
ворона в высокие хоромы! - весело подумал о себе казак. - Ожидалось ли?!"
     Послы держались настороженно, стеснительно, положив руки на колени.
     Стольники  быстро  и  ловко  уставили  столы   посудой:   серебряными
тарелками, кубками, корцами, сольницами; слуги  в  белых  кафтанах  внесли
серебряную корзину с ломтями пахучего хлеба. За дальним столом два боярина
чуть не подрались из-за места.  Старик  Шереметьев,  как  коршун,  ревниво
следивший за всем, презрительно пробубнил:
     - Худородные, а то ж не поделят места...
     Напротив фигурного, сверкающего паникадила на возвышении стоял  стол,
покрытый парчовой скатертью, а у стенки высилось кресло с высокой спинкой,
изукрашенной двуглавым золотым орлом. Вдруг распахнулись створчатые двери,
и разом погас гул. В дверях показался Иван Васильевич. Опираясь на  посох,
в длинной малиновой ферязи  с  рукавами  до  полу,  перехваченной  кованым
золотым поясом, в скуфейке, расшитой крупным жемчугом,  он  шел  медленно.
Длинный, с горбинкой,  с  нервными  подвижными  ноздрями  нос  походил  на
орлиный клюв. Тонкие бескровные  губы  плотно  сжаты,  в  углах  их  резко
обозначились две глубокие складки. Царь ни  на  кого  не  глядел,  но  все
затаились. Один за другим поднимались гости: и бояре, и  дьяки  думные,  и
стольники. Вскочили и казаки. Суровое, жестокое читалось в лице  Грозного.
Несмотря на хилый стан его, все же  сразу  угадывалась  в  нем  большая  и
непокоримая  внутренняя  сила.  В  лице  его  читалось  недоверчивость   и
брезгливость. Царь много познал в жизни, видел в детстве боярские распри и
алчность, пережил заговоры, и поэтому презрительно относился к людям.
     Безмолвие становилось тягостным. Царь подходил к своему месту, и взор
его внезапно упал на Кольцо. И сразу повеселело лицо Грозного. Неожиданная
улыбка смягчила резкие черты, и он, кивнув головой атаману, сказал:
     - Здравствуй, Иванушко. Чаю, в Сибири у вас помене чванства...
     Это прозвучало вызовом боярам, но они смолчали, проглотили обиду.
     Иван Васильевич поднялся к своему столу, поклонился гостям, и  те  не
остались в долгу - низко склонились.
     Грозный сел, и в палате снова зарокотали голоса.
     Проворные палатные слуги стали быстро разносить  по  столам  кушанья.
Царь подозвал глазами хлебников, и те начали оделять гостей ломтями хлеба.
     В первую очередь румяный слуга в белой ферязи  подошел  к  атаману  и
громко сказал:
     - Иван Васильевич, царь русский и великий князь московский,  владелец
многих царств, жалует тебя, своего верного слугу, Ивашку Кольцо, хлебом!
     Постепенно  все  были  наделены  хлебом.  Царь  поднялся   поклонился
митрополиту:
     - Благослови, отче, нашу трапезу!
     Митрополит  в  белом  клобуке,  на  котором  сиял   алмазный   крест,
благословил хлеб-соль:
     - С миром кушайте, чада...
     Кухонные мужики в  вишневых  кафтанах  притащили  в  палату  огромные
оловянники и рассольники, закрытые  крышками.  Молодцы  в  белых  кафтанах
корчиками разливали из  них  по  мискам  и  терелкам  горячее.  Молодец  в
бархатной ферязи, голосистый провора, объявил на всю столовую палату:
     - Шти кислые с говядиной!
     Казаки изрядно проголодались и  без  промедления  взялись  за  ложки.
Стали есть укладно, по-хозяйски. Молодец в ферязи шепнул Иванке:
     - Ты шибко, атаман, не налегай. Пятьдесят перемен ноне...
     - Этак брюхо лопнет,  -  засмеялся  Кольцо,  и  не  успел  он  глазом
моргнуть, как миску со щами будто ветром сдуло. Проворы-слуги уже подавали
другую миску - с ухой курячьей... В  жизни  так  не  едали  казаки.  Рыжий
сотник Скворец, работая ложкой зажаловался:
     - И отведать толком не  дадут.  В  малых  годах  и  в  больших  силах
сохой-матушкой землю пахал. Одно и знал, что  хлебушко-калачу  дедушка.  А
тут зри...
     Перед ним поставили уху щучью с перцем, и он замолк. Кушанья менялись
так быстро,  что  с  толку  сбились  казаки.  Подавались  на  стол  и  уха
стерляжья, и уха из плотвы, из ершей, карасевая сладкая, уха  из  лещей...
Словно изо всех озер и рек наловили рыбы для царского пира.
     - Оно так и есть! - похвалился молодец в бархатной ферязи, - в бочках
везут рыбицу со всех земель нашего царства, живая плавает...  -  Он  круто
повернулся и оповестил звонко:
     - Пироги с визигой!
     Кольцо вздохнул: "Всего не переешь! Поберечься надо!"
     Изобильно угощали. Грузные бояре ели неторопливо, потели, иные рыгали
от сытости.
     Бойкий и говорливый молодой боярин подсел к Иванке:
     - Старайся, атаман, царь жалует за радости, за Сибирь...
     Иванко Кольцо испробовал лебедя,  которого  царь  прислал  со  своего
стола. Все завистливо смотрели на казака, а он думал:  "Добр  царь,  людей
ценит по делам да разумению. У старых бояришек умишко  выветрился,  вот  и
наверстывают чванством, а то не любо Ивану Васильевичу!".
     Стольник поднес атаману золотую чашу с медом и оповестил:
     - Жалует тебе, атаман,  великий  государь  медом  ставленным!  Иванко
бережно взял золотую чашу, поклонился царю и заговорил:
     - Бояре, служивые люди и весь честной  народ,  что  собрался  тут  на
пированье. Великий государь и преосвященный владыко, хочется  мне  горячее
слово молвить, да не горазд я в сем деле. Скажем одно: жаждут наши  сердца
верой и правдой послужить отчизне. Поднимаю сей кубок за здоровье царское,
за государя Ивана Васильевича, коего ни я, ни потомки наши не  забудут  за
то, что на веки вечные утихомирил татар. Разорил он волчьи  логова-царства
Казанское и Астраханское, а ныне взял под свою  высокую  руку  Сибирь.  Во
здравие! - он залпом осушил чашу и оборотил ее вверх дном над головой.
     Гости все последовали примеру, хотя иным боярам и не хотелось пить за
"истребление боярских родов".
     Князь Ишбердей ел все и хвалил:
     - Богат царь, сыт много... Жалко места мало.
     Особенно понравились ему меды. Но после четвертого  кубка  он  пролил
вино на камчатую скатерть, свалился под стол и захрапел.
     Царю понравилось казачье слово, и он послал Иванке вторую чашу.
     - Сие самое дорогое, - предупредил  молодой  боярин.  -  Не  вино,  а
огонек! - и опять он прокричал величание.
     - А теперь дозволь, великий государь, выпить за наш русский народ. Он
большой трудолюб и помога в помыслах твоих, Иван Васильевич!
     Выпил, опрокинул вторую чашу казак, и не захмелел. Даже видавший виды
Грозный покачал головой:
     - Кто крепко пьет, тот смертно бьет!
     - Твоя правда, государь! - встали и поклонились казаки.  -  Мы  через
смерти, через беды, через горе шли и все перенесли-перетерпели.  А  таких,
батюшка Иван Васильевич, нас не счесть. Не повалить Русь  потому  никакому
ворогу!..
     От здравиц у многих бояр захмелели головы, не слушались руки. Дорогое
вино проливалось на скатерть, на редкостные ковры,  устлавшие  скамьи,  на
ферязи, на парчевые шубы, но никто не замечал этого...
     Митрополит тихонько удалился,  когда  гомон  стал  сильнее.  Кухонные
мужики внесли в гиганском корыте, кованном из серебра, саженного осетра.
     Иванко Кольцо весело крикнул на всю палату:
     - Вот так рыбица. Из Хвалынского моря пришла,  в  Астрахани  была,  и
Казань не минула, - ныне все берега -  русские,  и  земля  наша  велика  и
сильна. Слава тому, кто побил татар!
     - Слава! - сразу заорали сотни здоровых глоток. А слуги подносили все
новые золотые и серебряные кубки и чаши, в которых играли искрами  пахучие
цветные вина.
     Царь только губами прикасался к кубкам и сейчас же их сменяли новыми.
Столы дубовые гнулись от богатых чаш и братин.
     - Бедны мы, бедны! - криво усмехаясь,  пожаловался  Иван  Грозный:  -
наши  соседушки-короли  и  герцоги  богаче.  Кланяться  им  придется  мне,
сиротинушке! - в голосе Грозного звучала лукавая насмешка.
     - Кто кому поклонится, еще поглядим! - выкрикнул бородатый Шуйский. -
Под нашими ядрами, под Псковом, король Батур  шею  вывихнул  от  поклонов.
Крепок городок Псков, не разгрызть русский орешек иноземцу - зубы сломает!
- псковский  воевода  выпятил  широкую  грудь,  блеснул  крепкими  чистыми
зубами.
     - А ты скажи-ка лучше, - предложил царь, - какое слово ты ему шепнул,
что он на рыжей кобыле немедля убрался в Варшаву?
     Шуйский улыбнулся, и эта улыбка озарила солнцем  его  приятное  лицо.
Воевода поклонился Грозному, развел руками:
     - А сказал я ему русское петушиное слово... А  какое,  -  то  каждому
русскому  известно!  Все  захохотали.  Под  сводами  загудело,   задрожали
подвески в паникадилах.
     Все подняли кубки, а у царя в руках  оказался  хрустальный  и  в  нем
играл бился золотой огонек-старинный русский медок. Иван  Кольцо  вскочил,
выкрикнул:
     - Дозволь, великий государь, выпить  за  сложившего  голову  донского
атамана Мишку Черкашенина! Дозволь нам, казакам, родимый!
     - Всем дозволяю, - милостиво согласился Иван Васильевич. - Таких, как
Мишка Черкашенин, мне бы поболе слуг! - Царь первым приложил губы к  кубку
и отпил глоток.
     Кольцо восхищенно смотрел на князя Ивана  Шуйского,  который  до  дна
осушил чару за донского казака.  "Молодец  князь,  не  гнушается  пить  за
казака!"
     Однако не все бояре  подняли  кубки  и  пили  за  Мишку  Черкашенина.
Старичок с облезлой утиной головкой, обряженный в серебристую шубу,  вдруг
замахал руками, поперхнулся:
     - Кхе,  кхе...  Где  это  видано,  чтобы  простым  человеком  царство
держалось. Боярство - столб всему, опора. Не стало многих боярских голов -
и царство оскудело. На ключ да на замок великий закрыли перед нами дверь в
море...
     Грозный потемнел,  в  глазах  сверкнул  недобрый  огонь.  Он  стукнул
жезлом:
     - Врешь, Бельский! Подлыми изменами боярскими  у  нас  волки  схитили
отецкую землю! Иван! - обратился к Кольцо Грозный. -  Скажи  сему  старцу,
кто повоевал ханов и что нашей отчизне потребно!
     Атаман раскраснелся, вся  кровь  забушевала  в  нем.  Стукнул  бы  он
плешивого старичонку-боярина, и дух из него вон! Да не  силой,  а  разумом
призывал померяться Иван Васильевич.
     - Всему миру ведомо, кто Казань  брал,  -  твердо  сказал  Иванко.  -
Бояре? Да не все! Ведомо нам, куда тянул Курбский. А мало ли  их  было?  -
Атаман низко поклонился Грозному, - задумано великое дело тобою.  Волга  -
ныне русская река, Сибирь - русская. Покончено  с  татарским  злодейством.
Сколько народу нашего губили сии вороги! Расправила  наша  держава  крылья
лебединые. А куда лететь? Известно куда, - на море, и Хвалынское,  и,  чаю
я, дойдут наши людишки встречь солнца до новых вод. А на западе...  Ух,  и
тут взломают русские врата. Дай только срок...  Твоим  разумом,  государь,
одолеем всех ворогов Руси!
     Казаки  дивились:  "Откуда  только  у  Иванки  такие  ладные   слова?
Поднаторел, видно, казак, сидючи послом в Москве".
     Иван Васильевич снял с пальца драгоценный перстень и позвал казака:
     - Иди сюда, атаман...
     Кольцо поднялся на возвышение и облобызал царю руку:
     - Не забудется твоя милось, государь...
     Бельский посинел, шевелил дрожащими губами.  Понял  боярин,  что  под
хмелем перехватил он, высказал милую думку боярства.  Его  взял  под  руку
молодой окольничий и сказал:
     - Дурно тебе, боярин, отлежаться надо...
     И увел его из Столовой  палаты.  Другие  бояре  сидели  не  шевелясь,
словно воды в рот набрали, а на сердце у них  горела  жгучая  ненависть  к
царю. Московский государь лишил их власти: когда-то они, будучи  удельными
князьями, чувствовали себя  хозяевами  и  делали  что  хотели.  Московские
князья укоротили их волю... Сначала Василий  Иванович,  отец  Грозного,  а
потом и сын - Иван Васильевич, все государство, всю власть взяли на  себя.
Много голов бывших удельных князей  скатилось  с  плеч.  Этого  боярам  не
забыть.
     Государь сидел, пристально рассматривая пирующих. Зимний день  быстро
угасал, слуги бросились зажигать  свечи  в  стенных  бра,  в  позолоченных
светильниках, которые возвышались на столах.  С  люстры  спускалась  нить,
натертая серой и порохом, она тянулась  к  каждой  восковой  свече.  Слуги
поднесли огонек к нити, и он, веселый, быстрый, поднялся вверх, обежал все
свечи, и языки пламени радостно  заколебались.  В  палате  стало  светлее,
уютнее.
     А блюда все продолжали носить.
     Казаки ели и хвалили икру стерляжью, соленые огурцы, рыжики в  масле,
балычки белужьи. Еда чередовалась с медами. Князец Ишбердей лежал хмельным
под столом и бормотал свое.
     За креслом Грозного открылась скрытая доселе  дверь,  и  в  нее  тихо
вошел отлучившийся за чем-то Борис Годунов. Он склонился к царю  и  что-то
прошептал на ухо. Царь качнул головой. Как неслышно появился, так и  исчез
бесшумно любимец государя.
     Глаза Ивана Васильевича встретились с взглядом Иванки.
     Осмелевший от вина атаман сказал:
     - Гусляров бы сюда, пусть душа у всех возрадуется.
     Царь повел глазами, - и вмиг распахнулись двери, в  палату  ввалились
дудошники, скоморохи и гусляры. И  пошла  потеха.  Иванко  выбрался  из-за
стола и поклонился Грозному:
     - Дозволь плясовую?
     Видя просветленное лицо Ивана Васильевича, казак подбоченился, топнул
ногой и пошел откалывать русскую. Хорошо плясал. Чванливые бояре,  которые
с настороженностью  разглядывали  сибирцев,  вдруг  заерзали  на  скамьях,
вспомнили молодость. Эх, лихо!..
     В палате стало еще душнее. Изразцовые печи пылали жаром, пахло воском
и потными мехами. По лицу плясунов обильно стекал пот. Вдруг из под  стола
на карачках, выполз князец Ишбердей и полусонным голосом заорал:
     - Эй-ла! Давай мед!..
     Бояре и казаки засмеялись. Пляс кончился. Пошатываясь Иванко вернулся
к столу. И вдруг неожиданно вспомнил о  чердынском  воеводе  Перепелицыне.
Вспомнил и насмешливо подумал: "Что, Васька, не думал, не  гадал  о  таком
обороте?". От этой мысли Иванке стало еще веселее.
     "Ай да Ивашка, ай да сукин сын,  до  чего  дожил!"  -  похвалил  себя
Кольцо и благодарно поднял глаза на царское место. Царя уже  не  было,  он
тихо удалился из Столовой палаты.
     Грозный в сопровождении  спальничьих  прошел  длинный  коридор  и  по
каменной лестнице поднялся в свои  сокровенные  покои.  Свистящее  дыхание
вырывалось из его  груди,  руки  и  ноги  дрожали.  Давала  о  себе  знать
преждевременная  старость.  Настроение  царя  вдруг  круто  изменилось,  и
обычное в последнее время тяжкое предчувчтвие сжало его сердце:
     "Видно, укатали сивку крутые горы. Смерть сторожит  меня.  -  Грозный
тяжело опустился в глубокое кресло и  задумался.  -  Уйду  из  жизни,  кто
оберегать станет русскую землю? По кусочкам собирали  державу,  растили  с
большим бережением. И вдруг все на ветер... Бояре только часа ждут,  чтобы
завести крамолу! Нет, погоди, еще поживу наперекор всему!"
     Царь поднялся и прошелся по горнице. Вот  обширный  стол,  заваленный
пергаметными свитками, книгами - русскими и  латинскими.  Иван  Васильевич
любил читать и много писал. Строки,  выходившие  из-под  его  пера,  часто
разили его противников. Он писал с огромным жаром, просто и сильно; а если
нужно, - то и с ядом. Яду  в  нем  всегда  хватало.  Ласковой  рукой  царь
огладил толстые книги -  плоды  трудов  московских  первопечатников  Ивана
Федорова и Петра Мстиславца - "Апостол" и "Час