раз бывал у  розмысла  Юрки  Курепы  и  подолгу  у  него
засиживался. После беседы с мастерком на душе атамана становилось светло и
легко. Перед его  мысленным  взором  постепенно  открывался  иной  мир,  о
котором он мало думал до сих пор. По-иному взглянул атаман на окружающее.
     В черных  варницах,  в  которых  в  белесом  едком  дыму  так  тяжело
дышалось,  где  от  жары  и  соляного  рассола  трескались  губы,   язвами
покрывались руки и лицо, творилось большое народное дело. Напрасно  казаки
свысока смотрели на  варничных  холопов.  У  них  -  у  работных  людей  -
следовало поучиться терпению и умельству.  Об  этом  Ермак  сказал  Иванке
Кольцо. Тот удивленно пожал плечами:
     - Соль! Эка важность! Да она до смертушки  надоела  тут  всем.  Суди,
батько, сам: идешь - и хрустит под  ногами,  дыхнешь  -  и  пар  захватишь
соляной, на зубах и  то  скрипит.  А  ну  ее  к  богу,  атаман!  -  Иванко
выразительно поглядел на Ермака: - Уйдем отсюда, батько!
     - А куда уйдем? - хмуро отозвался атаман.
     - В Сибирь, на Кучумку двинем! - бесшабашно сказал Кольцо.
     - Погоди, Иванушко, рано засобирался. Надо  проведать  пути-дороги  в
Сибирь. Пусть донцы да и россейские бегуны приглядятся  к  земле  и  горам
каменным, привыкнут, тогда и тронемся, - подумав, сказал Ермак. - А сейчас
терпи, казак!
     Они сидели над рекой, с  высокого  яра  до  самого  окоема  виднелись
бесконечные пармы, увалы и тоненькие синие ленты речек. За  спиной  серели
высокие заплоты городка. Над просторами стояли  тишина,  покой.  Только  в
зеленых лугах поблескивали на солнце  косы:  строгановские  мужики  косили
пахучую траву. Сочная, буйная, она душистой  волной  ложилась  у  их  ног.
Низко над землей носились стрижи. Все было мирно, благостно, и так  весело
сиделось под жарким солнышком. Казаки разомлели и  лениво  раскинулись  на
песке.  Легкий  сон  стал  смежать  глаза,  и   вдруг   раздался   громкий
пронзительный крик. Крик повторился. Ермак и Иванко вскочили.
     - Никак бьют казаки холопов за провинность? Айда, батько, взглянем на
потеху! - весело ощерив зубы, предложил Кольцо.
     Атаман помрачнел и сказал сурово:
     - Что за потеха? Стыдись! - он оправил кафтан, надел шапку и  спорким
шагом зоторопился к городищу. За ним еле поспевал Иванко. Бежать далеко не
пришлось: крики раздавались под деревянными сводами воротной башни.
     - Родимые,  не  терзайте!  -  кричал  старческий  голос.  -  Порешите
сразу... Ух, мучители! - Раздался протяжный стон.
     - Да кто же это?  -  Ермак  вбежал  в  раскрытые  ворота  городища  и
остановился взволнованный и пораженный. На  земле  лежал  воротный  сторож
Пашко и кат беспощадно избивал его крученой  плетью.  Тощее  дряблое  тело
вздрагивало. Рядом, в бархатных штанах и в кафтане нараспашку, стоял сытый
и довольный Максим Строганов и горячил палача:
     - Подбавь хлеще!
     Ременная плеть щелкнула в воздухе,  -  кат  страшным  ударом  стегнул
сторожа.  Тот  охнул  и  замер.  Хозяин  в  досаде  сплюнул  и  подошел  к
избиваемому, крепко ткнул его в бок тяжелым сапогом.
     - Никак подох, не сдюжил? - удивленно вымолвил Строганов.
     Ермак налился кровью.
     - Что вы тут робите? За что казнили доброго человека? - он бросился к
телу и потряс за плечи: - Пашко, жив ли?
     Остекленевшие глаза старика безразлично  глянули  на  атамана.  Ермак
скинул шапку, потупился.
     - Гляди, Иванко, в какой цене тут ходит человек! - горько  сказал  он
Кольцо.
     - Шибко дешев! - злыми глазами казак уставился в Строганова. - За что
сказнили деда?
     - Эва! - ухмыльнулся в бороду Максим. -  О  чем  спрашивает!  Старый,
дряхлый, задарма хлеб стал жрать, три раза проспал колотить в звон.
     - А может хворый? - заспорил Кольцо.
     Строганов заносчиво сказал атаманам:
     - Кто вы такие? Хозяин тут-ка я, и что хочу, то и роблю. Моего  хлеба
вам не жалко... Убери отсюда! - показал он глазами кату  на  тело.  Уходя,
надменно бросил:
     - Гляди, казаки, не вмешивайтесь в мои дела.  Ваши  послуги  потребны
для обереженья рубежа, а тут глядеть вам нечего!
     Важный, осанистый, он грузно поднялся на крылечко своих хором, глянул
на восток и истово перекрестился:
     - Упокой, господи, душу раба нерадивого Пашко...
     Ермак сильным взмахом локтя оттолкнул ката:
     - Уйди, не оскверняй тела...
     - Ну, ты! - ощерился кат и крепче сжал плеть.
     Казаки схватились за мечи. Иванко крикнул атаману:
     - Дозволь, батько, я ему враз дурную голову сниму!
     Видя, что и впрямь казаки снесут башку, палач попятился и  скрылся  в
темном проеме башни.
     Ермак сказал Кольцо:
     - Ну, Иванушко, снесем Пашко в его светлицу!
     Они притащили убитого в полутемный чулан и положили на узкие нары, на
которых лежала связка соломы. По углам свисала пыльная  паутина  и  сквозь
нее в одном углу виднелся  почерневший  образ  Николая  чудотворца.  Ермак
огляделся и сокрушенно вымолвил:
     - Вот и все богатство сторожа. И хоронить не в чем убогого!..
     Казаки отнесли старика на погост, и казацкий поп Савва отпел панихиду
по убиенному. Было тяжко и печально на душе Ермака.
     "Мать-отчизна, - думал он - тебя ли не любит простолюдин  русский:  и
холоп, и смерд, и казак! Почему ж ты для него стала мачехой?" - думал и не
мог найти ответа на свой вопрос.
     Вечером Ермак поднялся в светлицу розмысла. Юрка  Курепа  с  поникшей
головой встретил атамана.
     - Полвека человек простоял  на  дозоре,  охраняя  наш  труд,  а  ныне
сплоховал, и вот... - Юрка не договорил, тонкие губы его задрожали.
     -  Мы  ждем  из-за  Камня  грабежников,  которые  зорят  и  пахаря  и
посадского человека, а грабежники тут, в городище - господа наши! - хрипло
выговорил атаман. - Ихх, было бы то на Волге, показал бы я боярину!.. - он
сжал кулаки, но сейчас же грустно опустил голову. - Ноне стреножили нас.
     Юрко положил тонкую руку на плечо Ермака:
     - Не кручинься, добрая душа. Привыкай! - сказал он  мягко.  -  Плетью
обуха не перешибешь. Одно и  я  не  пойму:  пошто  мучат  нас  без  нужды?
Зажирели, стало быть, господа и потехи ради своих холопов убивают...
     Розмысл прислушался: на вышке раздавались гулкие, размеренные шаги.
     - Нового дозорного поставили: служи верой и правдой. А награда... Ох,
горько, милый...
     Противоречивые думы раздирали Ермака. Уйти бы  от  Строгановых...  но
куда? На Волге войска воеводы Мурашкина.  На  Дону  тоже  не  сладко...  А
остаться, - ненавистны владыки края...
     Юрко прошелся по светлице, в  углу  присел  и,  подняв  доску,  добыл
что-то из-под пола.
     - Ты не думай, что люди о том не узнают, - сказал он Ермаку, держа  в
руках свиток. - Все узнают. Капля по капле я сливаю  все  обиды  в  сосуд.
Хочешь, я зачитаю тебе, сколько бед натворили господа. Слушай!  -  розмысл
развернул свиток и  стал  негромко  читать:  -  "Людям  ево  крепостным  и
крестьянам ево чинятца многие напрасные смерти в темнице, сидячи в  колоде
в железах тяжких, седят года по три и  четыре,  и  больше,  и  умирают  от
великого кроволитья от кнутьяных побоев без отцов духовных, морят дымом  и
голодом. Уморен Семенка Шадр,  Ждан  Оловешников  да  Офанасий  Жешуков  в
колоде и в железах дымом уморен... а положены на старом городище, погребал
их Андрей поп, а ныне тот поп Андрей живет в вотчине  на  Каме  на  Слудке
служит у храму, да в вотчине их на Усолье уморен  в  колоде  и  в  железах
человек их Ярило без отца духовного"...
     Ермак сидел неподвижно и слушал. Слова Юрко жгли его сердце. "Вот что
творится тут!" - гневно думал он.
     Меж тем розмысл свернул свиток и пообещал:
     - Ноне к сему списку причислю воротного сторожа Пашко.
     - Что нам, казакам, после  этого  робить?  -  в  раздумье  проговорил
Ермак.
     Курепа с великим сочувствием поглядел на атамана:
     - Я тож много мыслил о судьбе человеческой, и так порешил  для  себя.
Лежу в ночи и спрашиваю себя: "На  кого  хлопочешь,  Юрко?".  И  споначалу
отвечал: "Известно на кого, на  господ  Строгановых!".  Но  совесть  потом
подсказала мне: "Врешь,  Юрко,  на  Русь,  для  народа  стараешься  ты!  А
Строгановы тут только присосались к нашему делу!".
     - Что ж, верно ты удумал,  -  нетвердо  согласился  Ермак.  -  Первая
забота наша о Руси, и что на пользу отчизне, то и роби!
     - Трудно нам, батюшка, ох как трудно под Строгановыми  ходить!  -  со
страстью вымолвил Курепа. - Но сейчас бессильны холопы  сробить  что-либо.
Одна утеха - в мастерстве. Всю душу  и  сердце  в  него  вкладываю.  Знаю,
вспомнят о нас внуки. Мастерство ведь живет долго, ой как долго! Возьмешь,
скажем, ожерелье или саблю добрую и увидишь, какое диво сотворил мастерко.
И спросишь самого себя: "Да кто ж творец был такого чуда?". Труд прилежный
никогда не пропадает понапрасну.
     Ермак покачал головой:
     - Хорошо сказал ты, старый, да не все ладно в твоих словах. Ежели так
думать, то, выходит, и от Строгановых польза. Нет, милый,  тут  что-то  не
так. Миловать их нельзя!
     - Нельзя! - подтвердил, блеснув глазами,  Юрко.  -  Коли  такая  речь
пошла, об одном хочу спросить, да боюсь...
     - Не бойся, говори, что на сердце! - ответил Ермак.
     - Дай мне клятву нерушимую, что рука твоя никогда  не  поднимется  на
трудяг!
     - Клянусь своей воинской честью, - торжественно сказал Ермак и, встав
со скамьи, перекрестился перед образом, - убей меня громом, ежели  я  выну
меч против холопа и ремесленника!
     - Гляди, атаман, блюди свое слово! - Розмысл подошел к Ермаку,  обнял
и трижды поцеловался с ним.
     За слюдяным окошком погасла вечерняя зорька. В колокол отбили  десять
ударов. Ермак прислушался к ночной тишине и засобирался на отдых.
     Но и на отдыхе, в постели, не приходил к нему покой. Обуревали тяжкие
думы. Ворочаясь, атаман вспоминал смерть Пашко, и сердце его вновь и вновь
наполнялось гневом и неприязнью к Строгановым...



                                    2

     В Орел-городок, в котором остановился для отдыха  Ермак  с  дружиной,
внезапно на взмыленном коне примчался вершник с Усольских  варниц,  писчик
Андрейко. Он проворно соскочил у  резного  крыльца  высоких  строгановских
хором, помялся, смахнул шапку, но взойти на ступеньки  долго  не  решался.
Обойдя вокруг терем, писчик легонько постучал кольцом в калитку.  На  стук
выбежала  краснощекая  стряпуха  с  подоткнутым  подолом   и   закатанными
рукавами. От бабы хорошо пахло квашеным тестом, тмином и  домашниной.  Она
удивленно уставилась на косолапого парня в затасканном стеганом тигилее.
     - Ты что, Андрейко, не в пору прискакал?
     - Бяда! - огорченно выпалил гонец. - Ух и гнал, будто серые  наседали
по следу!
     - Об этом только хозяину  будет  ведомо!  -  с  суровой  деловитостью
сказал Андрейко и попросил: - Пойди-ко живо  и  скажи  Семену  Аникиевичу,
прискакал-де Мулдышка с варниц... Ну-ну, живей!..
     - Живей, воробей!  -  передразнила  баба,  опалив  озорными  горячими
глазами парня: - Иду, иду... - Она ушла. Писчик Мулдышка  огладил  волосы,
нетерпеливо поглядывая на оконца. Стряпуха долго не показывалась.  С  Камы
налетел ветер, прошумел в деревьях. Становилось студено и скучно. Андрейко
стал считать галок, которые  с  криком  носились  над  крестами  церковки.
Наконец стряпуха позвала:
     - Иди, ирод!
     Семен Аникиевич сидел в большой  горнице,  в  широких  окнах  которой
поблескивало редкостное веницейское стекло. Большие шандалы с вправленными
толстыми восковыми свечами блестели серебром. По тесовому полу  разостланы
мягкие пестрые бухарские ковры, а при дверях  на  дыбки  поднялся  матерый
боровой медведь.
     - Ужасти! - со страхом покосился на чучело  Андрейко  и  стал  класть
земные поклоны, сначала перед иконостасом, перед которым мерцали два  ряда
цветных лампад, а потом и перед хозяином.
     Высокий, седобородый, с серыми мешками под глазами,  Семен  Строганов
выжидающе и недовольно уставился в холопа:
     - Чего в неурочный час припер?
     - Батюшка,  бяда  на  варницах!  -  завопил  Мулдышка  и  с  трепетом
воззрился на Строганова.
     - Ну, какая там еще беда? - хриплым голосом хмуро спросил  Строганов.
- Неужто опять вогулишки зашебаршили? Так мы их  разом  ныне  угомоним!  -
Семен Аникиевич сжал костлявый кулак и стукнул им по коленке. -  Казачишек
нашлю. Хваты!
     - Нет, батюшка, не вогулишки зашебаршили. Худшее  свершилось:  холопы
сомутились и побросали работенку. Теперь на руднике и на варницах раззор!
     - Да чего ты мелешь? - взбешенно вскричал Строганов. -  Может  ли  то
быть? - он вскочил и заходил по горнице.
     - Истин бог и святая троица! - истово перекрестился Андрейко.  -  Сам
еле убег. Потоп и огонь пустили!
     Строганов побагровел, сжал зубы.
     - Я им, псам покажу... В рогатках сгною! - вдруг рявкнул он так,  что
стекла в оконницах задребезжали. Мулдышка испуганно отступил к порогу.
     - Кто сей возмутитель? - грозно спросил хозяин.
     - Ерошка Рваный, он первый и почал. А народу что? Смерды - что  сухая
соломка в омете, только искру брось, - живется-то горько!  -  сорвалось  с
языка Андрейки, и он сразу запнулся.
     - Вон! - заорал Никита. - Аль я им не благодетель?.. У, шишиги...
     Не чуя под собой ног, Мулдышка быстро выкатился во двор, а  вслед  за
ним покатилось громогласное:
     - Ерм-а-ка ко мн-е-е!..
     "Спаси и помилуй, господи! - со  страхом  подумал  холоп.  -  Плетей,
плетей теперь отпустят холопам досыта! Перекалечат народа!.."
     Андрейка отвел коня на  конюшню,  а  сам  убрался  в  людскую.  Рыжая
стряпуха для прилику поворчала на писчика, а все же  налила  полную  миску
горячих щей, острым ножом отмахнула полкаравая и положила перед ним:
     - Ешь, непутевый!
     Мулдышка все жадно умял, напился шипучего кваса, ударившего в нос,  и
забрался на печь. Было сытно, тепло. Внизу  гремела  ухватами  и  горшками
стряпуха. Казалось, все шло  по-обычному,  однако  на  душе  не  унималась
тревога. В который раз Андрейко удовлетворенно думал: "Хвала богу, унес  я
таки ноги! Приказчика тю-тю, прихлопали!"
     Несомненно, не пощадили бы и Мулдышку - послуха приказчика, да  юркий
писчик не ждал, вскочил на коня да скорей сюда, в Орел-городок!
     И в который раз перед очами Андрейки опять  встала  страшная  картина
бунта работных.
     "И с чего только начался он?" - с ужасом думал писчик.


     Причина возмущения работных людей была  самая  простая  и  ясная.  От
непереносимых бед и тяжелой жизни поднялись рудокопщики и солевары  против
господина.
     Глубок и глух Вишерский рудник. Вода  так  и  хлещет  в  забоях.  Нет
тяжелее и безотраднее работы, как рудничная. Под землей и давит  часто,  и
топит работяг. А кроме всего, не жизнь, а  сплошная  маята:  рваны,  босы,
голодны, и непрестанные издевки.  Строгановский  приказчик,  рыжий  наглый
Свирид - хапуга, каких свет не видывал. Голодом народ  морит,  а  руду  на
гора давай! Умри, а добудь!
     Работали рудобои, не разгибая спины, по многу часов,  жили  в  старой
сырой землянке, где ни согреться,  ни  просушить  мокрую  одеженку.  Народ
надрывался, десны кровоточили,  зубы  шатались:  каждый  день  мужиков  на
погост таскали. В куль рогожный да в яму! Не каждому пологалась домовина в
строгановской вотчине.
     Частенько в рудник наезжал сам Свирид, молча расхаживал по рудничному
двору и присматривался к работе горщиков.
     - Богатимо живете, хлопотуны! - язвительно кричал он на весь  рудник:
- Гляди-ко, совсем мало толченой коры в хлебушке. Зажирели, лентяи!
     В последний приезд  на  рудник  приказчик  Свирид  позвал  артельного
кормщика и наказал ему заправлять кашу сусличным маслом.
     Попробовали горщики, и сразу ложки на стол:
     - Жри сам, толстое пузо! Мы - не псы...
     Всем скопом рудокопщики разом поднялись  со  скамей  и  вышли  из-под
навеса, под которым размещались слаженные из теса непокрытые столы. Горщик
Елистрат Редькин крикнул работным людям:
     - Братцы, доколе терпеть будем каторгу? Пойдем к Свириду да усовестим
его по-божески!
     Погомонили,  поспорили,  выбрали  самых  толковых,  в  том  числе   и
Редькина, и направили для беседы к приказчику. Пришли  на  обширный  двор,
обнесенный крепким тыном. И  только  выступили  вперед,  за  ними  сторож,
диковатый татарин Бакмилей, - раз, и мигом ворота на запор!
     - Ты что робишь? - с тяжелым предчувствием спросил у него Елистрат.
     - Ни что... Хозяин так приказал. Тихо, а то сам знаешь!  -  оскалился
татарин.
     Из хором вышелл Свирид, тяжелый,  в  подкованных  сапогах,  кулаки  -
гири. Остановился на крылечке и зычно закричал.
     - Кто из вас со словом пришел?
     Горщики вытолкали Редькина. Он  подошел  к  приказчику,  степенно,  с
достоинством поклонился, а руки закинул за спину.
     - Ты это как с хозяйским  доверенным  собрался  разговаривать?  Шапку
долой, смерд! - Свирид внезапно размахнулся плетью, и  раз!  -  выхлестнул
Елистрату глаз. Лицо горщика мгновенно залилось  горячей  кровью.  Рудокоп
закрылся ладонями, а другие гневно закричали:
     - Неясыть, крови тебе нашей мало! За что  покалечил  человека?  Мы  к
тебе за советом, с добрым словом явились, а ты...
     - Ах, вот вы как заговорили,  смерды!  -  заревел  Свирид  и  крикнул
Баклимею: - Псов с цепи спусти! Ату их!..
     И пошел травить псами. Ух,  и  потешил  свою  душу  приказчик!  Когда
Бакмилей распахнул ворота, со двора еле выбрались оборванные,  истерзанные
горщики. Закрыв глаза, пошатываясь, за ними шел и Редькин. Вслед  уходящим
Свирид крикнул:
     - Вот теперь и сусличье сало в самый раз сгодится! От него  все  раны
да язвы заживают скорехонько...
     Елистрат крепко сжал зубы, смолчал, только желваки на щеках вздулись.
     Старуха Карповна - горщицкая ведунья - промыла ему выхлестнутый глаз,
завязала рану тряпицей.
     - И как это он тебя гораздо! Горюн ты мой, горюн! - вздыхала бабка. -
Окривел ты, Елистратушка, на весь век...
     Редькин не упал духом. Твердо ответил лекарке:
     - Окривел я, родимая, только взором, зато душа моя выпрямилась.  Знаю
теперь, как с приказчиками говорить!..
     Подобрал Елистрат верных товарищей, взял с них клятву.  Глухой  ночью
забрались они в хоромы Свирида, да так тихо, так осторожно,  что  ни  один
пес не забрехал. Распахнули  двери  в  покои,  а  на  пороге  вдруг  встал
Бакмилей. Татарин от неожиданности угодливо  осклабился,  а  у  самого  от
страха глаза забегали:
     - Ты... Ты...
     - Ну, вот и посчитаемся, пес! - и молодецким  ударом  кайла  Елистрат
уложил татарина. - Кровь за кровь!
     Дружки в эту пору ломами выбили  дверь  в  опочивальню  приказчика  и
кинулись к постели. Пуста и тепла перина, а  из-под  ложа  торчат  большие
красные пятки.
     - Эй, Свирид, вылезай, а  то  гвозди  в  пятки  вгоним!  -  пригрозил
Редькин.
     Приказчика выволокли за ноги из-под кровати и усадили за стол.
     - Вишь, все раны наши затянуло от  сусличного  сала!  -  с  насмешкой
сказал  Елистрат.  -  Спасибо.  Отблагодарить  пришли,  и  тебе   угощенье
припасли. - И положил Елистрат перед приказчиком  дохлую  мышь.  -  Ну-ка,
отведай!
     - Да что ты! Да побойся бога, милый! - взмолился Свирид.
     Редькин сверкнул единственным глазом, шевельнул кайлом.
     - Ешь!
     Под смертной угрозой сожрал лютый приказчик мышь. Ел и молил:
     - Не  бейте  меня,  ребятушки!  Пожалейте  ради  семейного,   детишек
много...
     - А ты нас пожалел? - строго спросил Елистрат и  показал  на  выбитый
глаз: - Из-за кого на всю жизнь окривел?
     - Сглупа я погорячился, братцы, - заканючил Свирид.
     - А из-за кого повесилась на лесине сестренка моя? Не ты  ли,  бугай,
изнахратил ее? -  непримиримо  сказал  приказчику  второй  горщик,  бороду
которого прошибла густая проседь.
     Приказчика повязали, и каждый выкладывал перед строгановским  выжигой
все свои наболевшие обиды и кровь. Слово