ночь,  работая  изо  всех  сил  веслами,  стрельцы
неслышно проплыли мимо крутоярья, на котором еще не так  давно  красовался
курень хана Кучума. К полудню струги достигли  Оби.  Здесь,  против  устья
Иртыша, Мансуров облюбовал место и велел ставить город-крепостцу.
     Опасность крепко спаяла стрельцов. Выносливые кряжистые воины  хорошо
владели не только пищалью, но и топором и заступом. Прежде  чем  на  земле
пала  зима,  возник  малый  городок,  хорошо  окопанный   высоким   валом,
защищенный крепким тыном. Пушку водрузили на  рубленой  башенке  и  отсюда
сторожили нежданного врага. Наслышанные о горьком опыте  Ермака,  стрельцы
навезли припасов - муки и сухарей.  Зиму  встретили  сытыми.  Да  и  рядом
протекала река, изобильная рыбой, и к тому же пустынная.
     Ударил ядреный, хваткий мороз. Стрельцы с неводом смело вышли на Обь,
пробили проруби, и рыжая могучая волна подхватила невод, унесла в глубь.
     - Эх, и река!  Эх,  и  круговерть!  -  хлопая  рукавицами,  любовался
быстрым течением кучерявый стрелец, давний рыбак. - Тащи сети.
     Вспотевшие молодцы еле вытащили их. Что  за  рыбины  бились  в  сети!
Осетры да стерляди, как поленья да кряжи!
     Привезли рыбу к воеводской избе. Дорогой ее хватил  и  сковал  мороз.
Мансуров вышел в волчьей шубе, высокий, жилистый.  А  стрельцы  перед  ним
мороженных осетров ставили, - саженный тын возводили.
     - Ай, любо! - Воевода крякнул от восторга. - Ну и  край!  В  реках  -
рыба красная, в лесу - дичь неисчислимая, а в земле, уж помяните мою душу,
непременно свои клады. Разве ж можно покидать такую землю? Грех,  смертный
грех!..
     Уснули леса, заваленные снегами, крепким льдом укрылись Иртыш и  Обь,
но стрельцы не унимались. Понимали они: от бодрого человека всякая блажь и
хворь бежит. На широком просторе устраивали  молодецкие  потехи,  кулачные
бои. В рысьих шапках  и  добрых  шубах,  подпоясанных  красными  и  синими
кушаками, они начинали бой - выходили стена на  стену,  а  когда  в  запал
входили, скидывали на ходу шубы, кафтаны и  полукафтанье,  рысьи  шапки  -
молодецки об лед, и оставались в одних рубахах. Колотили  кулаками  гулко,
хлестко, как ладными цепами колотят рожь мужики. И так жарко и лихо  было,
так удало бились, что пар из голенищ шел!
     Все шло хорошо, беспокоило только соседство  с  Сейдяком,  но  он  не
тревожил. Здесь, в Сибирской Югре, ниже жили остяки, всегда  расположенные
к русским.
     "Не они ли убегали от Кучума и при всяком  удобном  случае  принимали
нашу строну?" - успокаивая себя, думал Мансуров.
     Прошла неделя, другая, третья в покойных хлопотах. И  вдруг  дозорный
заметил с вышки рослого, шибко бегущего на лыжах человека, а за ним других
людей - поменьше ростом. Люди поменьше гнались за рослым.  По  ухваткам  и
размашистому шагу первого дозорный стрелец определил: "Крепок,  охотницкая
душа! Борода, как у русского. Ишь на ветру как треплется!  А  что  это  за
людишки гонят его, как медведя?".
     Стрелец прижал руку к бровям:
     - Никак остяки гонят казака? Эй, хваты! - крикнул он вниз караульным,
- отчиняй ворота, свой бежит! И откуда только сей чертушка брался?
     Стрельцы распахнули ворота и  выбежали  вперед.  Завидев  их,  остяки
остановились. Бородатый сильный мужик  одним  духом  добежал  до  городка,
очертил лыжами перед  стрельцами  полукруг,  осыпав  их  мелким  искристым
снегом, и разом остановился. Смахнул заячью ушанку, вытер ею потное лицо и
глубоко вздохнул:
     - Ух, и упрел! Как лося гнали!
     Стрельцы поразились русской речи:
     - Да кто ты? Откуда, удалая голова?
     - Казак Ильин, ермаков воин! - крепким  басом  отозвался  бородач,  и
радостная улыбка озарила его обветренное лицо. - Добрался-таки до своих!
     - Да как ты узнал? - допытывался дозорный.
     - И, милый, слухом земля полнится. От простых добрых людей  дознался,
что прибрел в сибирскую сторонушку наш русский человек. Эх, до чего сердце
зажглось от радости. Дай обниму! - Казак, как матерый  медведь,  навалился
на первого подвернувшегося  стрельца  и  облапил  его.  -  Родной  мой!  -
троекратно расцеловался.
     Казака отвели к воеводе. Тот с удивлением  разглядывал  заросшего  до
бровей охотника. С недоверием, не перебивая, выслушал рассказ.
     - Да как же ты уберегся от татарской лютости?  -  все  еще  не  веря,
спросил воевода.
     - В лесу один, как зверь, таился. Выходил к  остяцким  паулям,  женки
жалели, рыбой кормили, сохатиной...
     - Ишь ты! - покрутил головой воевода. - А  кто  тут  княжит  ноне,  в
Кодской земле?
     - Лугуй князец. От Кучума отшатнулся и к нашим не пристал. Боюсь, как
бы сюда не вышел...
     - А выйдет - для него  подарунок  есть!  -  многозначительно  ответил
воевода. Нетерпелось ему узнать о Ермаке. Вызвал к себе стряпуху  и  велел
накормить казака.
     Крупная, с широкими  бедрами,  стряпуха  полезла  в  русскую  печь  и
ухватом подцепила горячий горшок.
     - Господи боже, да что же это за радость? - умилился казак: - И печка
всамделешная, и рогач наш, деревенский, и баба своя, в два обхвата.  Будто
на Руси! - и, обротясь к румяной молодайке, спросил: - Ты что ж, одна тут?
И осмелилась идти в такую сторонушку?
     - Не одна я, а со своим хозяином. Стрелец он. Уж и наплакалась я, и в
ногах у  воеводы  навалялась,  пока  с  собой  взял.  Упросилась.  А  что,
сторонушка разве плоха? Я - архангельская, и так мыслю, что и край не хуже
нашинского. Ешь, родимый!
     Она накормила Ильина досыта, доотвала. Ему бы выспаться на палатях, -
приметил казак их у горячей печки, - да опять воевода позвал к себе и стал
выспрашивать про Ермака.  Так  до  полуночи  и  прогудели  они  шмелями  в
горенке...
     Утром казак проснулся от глухого гомона, вскочил и в одних портках  и
рубахе выбежал на улицу.
     - Что-сь такое? - тревожно спросил он у первого попавшегося навстречу
стрельца.
     - Не видишь, что ли? - сердито отозвался  тот.  -  Все  наше  зимовье
остяцкая рать обложила. Так и мечут стрелы тучами! Князец Лугуй их привел.
И все кричит: "Уходи, не то побьем!"
     Казак Ильин вернулся в избу, быстро оделся и отправился  на  тын.  На
дозорной башне уже  распоряжался  воевода.  Остяки,  обряженные  в  легкие
пушистые малицы, вооруженные топорами, с  криками  лезли  на  яр.  Другие,
припав на колено, пускали стрелы. С  пронзительным  воем  они  проносились
через крепостцу. Ильин выпросил  простой  плотницкий  топор  и  вместе  со
стрельцами укрепился на валу. Отсюда виднелась снежная пелена широкой Оби,
по ней на оленях, запряженных в нарты,  разъезжали  сотни  остяков,  пешие
толпы их торопились к русскому зимовью. Вот на  четверке  добрых  быков  с
ветвистыми  рогами,  размахивая  хореем,  минуя  всех,  к  яру  устремился
маленький остяк в малице, изукрашенной  цветным  узорьем.  Он  воинственно
что-то выкрикивал и ошалело гнал олешек.
     Ильин вгляделся в лихого наездника и вдруг признал:
     - Браты, да это сам князец Лугуй торопится!
     За Лугуем толпами  устремились  его  воины.  Коренастые,  медноликие,
некоторые в шеломах, - они торопились на зов князьца... Вот  первая  волна
их выхлестнула на высокий яр и бросилась на тын. Привычный  к  опасностям,
казак  Ильин  спокойно  выжидал.  Он  видел  белые  острые  зубы,  смуглые
разгоряченные лица, охваченные злостью  глаза  и  примеривался.  И,  когда
первый, крепкогрудый, в короткой  малице  и  в  бухарском  панцыре,  остяк
поднял над тыном голову в шеломе, он размахнулся и ударил его; враг  разом
осел и покатился вниз. Войдя в ярость, казак кричал разудало:
     - Подходи-ка еще! Чей черед! - он бил топором наотмашь, размахивал им
вправо, влево.  На  скупом  солнце  зловеще  сверкало  острие,  и  многие,
перехватив его блеск, в страхе скатывались вниз.  Упрямо  стояли  на  валу
стрельцы, - они били врага копьями, рубили бердышами.
     Напрасно надрывался в истошном крике князец Лугуй, - остяки не  могли
осилить стрельцов. Воевода Мансуров, глядя на тучи стрел, на орущие толпы,
хмуро думал: "И с чего сдурели? Эх, князец, попади-ка ты ко мне в руки, уж
разделаюсь по совести..."
     Весь день продолжались воинственные крики  остяков  и  визжали  тугие
стрелы. Десятка два израненных стрельцов ушли с вала, но  городок  устоял.
Замерцали первые  звезды,  и  на  Иртыш  надвинулась  ночь.  Князец  Лугуй
повернул свои нарты и устремился в снежную муть, за ним толпами потянулись
и его воины.
     В избе воеводы топилась печка. Стряпуха  с  засученными  рукавами,  с
подоткнутым сарафаном проворно орудовала рогачами. В  темном  закутке,  за
печкой, трещал сверчок. Все шло тихо,  по-домашнему,  мирному,  даже  и  в
думки не приходило, что только сейчас бились у валов и  через  зимовье  со
свистом летали стрелы, поранившие немало людей. Воевода, не снимая панцыря
и шелома, сидел у тесового стола и сосредоточенно думал. Вдруг он оживился
и крикнул:
     - Позвать пушкаря!
     Наклонив голову, чтобы не удариться о приолоку, в избу вошел  рослый,
статный  молодец  с  умными  глазами.  Он  мигом  смахнул  шапку  и  низко
поклонился Мансурову.
     - Как твоя голубица, исправна? - спросил воевода. - Ядра есть?
     - Все есть и все в готовности. Каменны  ядра  на  огне  калить  буду.
Пойдут - я их разз-у-ва-жу! - бодро отозвался пушкарь.  Был  он  складный,
неторопливый и, по всему видать, дело свое знал.
     - Ну, иди с миром, - сказал воевода. - Да гляди-поглядывай, - завтра,
чаю, опять надо драться.
     Отпустив пушкаря, Мансуров снял шелом и стал есть.


     Утром, едва только занялась поздняя заря, на берегу  снова  закричали
остяки. Их толпы стали гуще, смелее.  Впереди,  на  нартах,  опять  князец
Лугуй, а позади него шесть стариков, несших рубленного из толстой коряжины
идола "Словутея". Вокруг идола, извиваясь в дикой пляске, стуча  в  бубен,
кружились два шамана. Лисьи хвосты и шкурки зверьков, нашитые на их парки,
развевались. Заунывный  звук  бубнов  разбедил  Ильина.  Казак  вскочил  и
побежал на вал. Стрельцы изумленно разглядывли диковенное зрелище.
     Остяки шли к зимовью весело, приплясывая.  Из  туманной  дали  к  ним
подъезжали все новые и новые нарты. Все теснились  к  идолу.  Огромный,  с
разукрашенными кровью губами, он медлено колыхался среди толпы.
     - Гляди, какого лешего себе топором сотворили! Тьфу! - сплюнул казак.
- Тож бог выискался!
     Идол был вырублен грубо, тяжеловесен, и остяки с трудом дотащили  его
до реки. Сюда же доставили и двух скуластых малых, одетых в парки,  но  со
связанными руками.
     Казак Ильин побагровел:
     - Сволочи, самоедских малых притащили! Жечь  будут,  чтобы  задобрить
Словутея!
     Шаманы продолжали кружиться и бить в  бубны.  Они  вертелись,  трясли
головами, дико выкрикивали и, подбегая к самоедским малым, замахивались на
них ножами. Те, понурив головы,  безропотно  стояли  среди  беснующихся  в
пляске остяков.
     Воевода поднялся на дозорную  вышку  и  разглядывал  бушующие  толпы.
"Сейчас натешатся, намолятся идолу и кинутся на зимовье, - прикидывал  он:
- Выдержим ли?" И, наклонившись к пушкарю, приказал:
     - Ты, брат, наведи на Словутея, да так тарарахни по идолу, чтоб  гром
раскатился по всей Кодской земле! А ну, милый!
     Пушкарь  навел  свою  голубицу,  сдвинул  брови  и  ждал  воеводского
приказа. Он не сводил  глаз  с  толпы.  Вот  схватили  связанных  малых  и
поволокли к идолу. В толпе был и князь Лугуй. Он шел и подплясывал в  такт
бубну.
     - Годи же, я тебе, старой лисе, подсыплю жару под хвост! -  пригрозил
воевода и  сказал  пушкарю:  -  Ну,  Васятка,  подошло,  в  самый  раз,  -
трахни-ка!
     Пушкарь поднес зажженный фитиль, и по всему обьскому раздолью  грянул
гром. Выстрелу отозвались  дали,  и  от  этого  грохот  умножился  и  стал
страшней. Раскаленное ядро угодило в грудь размалеванному идолу и разнесло
его в щепы. Князец Лугуй упал головой в снег и задрыгал ногами.
     Шаман в разорванной парке и с разбитым бубном  полз  на  карачках  от
страха.
     Торопившиеся на олешках остяки быстро  свернули  нарты  в  сторону  и
погнали вниз по Оби.  Воинство  очухалось  и,  не  ожидая,  когда  русский
пушкарь ударит во второй раз, пустилось в бега.
     Только князь Лугуй, придя в себя, не пожелал уходить. Он сел на нарты
и, размахивая хореем, направил олешек в городок. К  зимнику  он  подъезжал
важно, как к завоеванной крепости. Ему распахнули ворота, дали вымчать  на
площадку. Окружив оживленной толпой, вытолкали вперед казака Ильина:
     - Спроси его, зачем примчал сюда? Не покружилось ли у него в голове?
     Казак спросил вояку:
     - Ты кто и почему наехал в крепость?
     - Я - князь Лугуй, победитель Кодской земли! -  с  гордостью  ответил
он. - Русский хорошо гром  делал.  Словутея  -  нет!  Ай-яй,  что  наделал
русский огненный стрела. Русь велика, и я хочу  в  Москву,  чтобы  с  моим
братом-царем поговорить.
     Воевода вышел навстречу князьцу, ощупал его:
     - Жив-здоров? Ну, хвала богу. Гляди, в другой раз не попадайся!
     Лугуй головой покачал:
     - Зачем? Надо Москву!
     - Коли решил замириться, отвезем на Русь! - согласился воевода.  -  А
теперь жалуй в гости...
     К полудню все стихло. Остяки разъехались в свои паули.  Князь  Лугуй,
наевшись и напившись досыта, не снимая парку, завалился под стол и тут  же
отошел ко сну.


     Добровольно пришедшего  князьца  Лугуя  весной  отправили  в  Москву.
Поехал он в дальнюю дорогу в  сопровождении  десятка  родичей.  На  многих
нартах везли большие мешки, набитые лучшей рухлядью -  песцами,  соболями,
горностаями и куницами. Добирались до  столицы  долго;  проехали  Сердынь,
Вологду, - князец на все пялили очи  и  поражался.  Взглянув  на  церковь,
воскликнул:
     - О, это больше, чем мой чум. Тут и живет царь?
     -  Нет.  Тут  пребывает  господь-бог,  -  со  смирением  ответил  ему
священник.
     Князец Лугуй покачал головой:
     - Твой бог богаче и сильней Словутея, коль забрался в такой чум.
     Остяк с удивлением выслушал колокольный звон и сказал об этом:
     - Твой бог любит  большой  шум.  Наш  шаман  делает  маленький  звон:
динь-динь!
     Князьца с почетом доставили в Москву и поместили в  боярские  хоромы.
Дородный дьяк Посольского приказа, приставленый к нему, сказал:
     - Оглядись тут. Потом к царю на поклон пойдешь, а допрежь того в баню
отправишься. Добрый пар кость сладко тешит.
     Князьца свели в жарко истопленную баню. С  него  сняли  парку,  потом
малицу, потом майнсуп - короткие штаны  из  оленьей  кожи,  стащили  унты.
Худенький голый князец, с засохшей грязью на теле,  с  испугом  глядел  на
здоровущих боярских холопов. Заплетающимся от страха языком он спросил:
     - Теперь в котел меня? Ой-ей, не хочу!..
     - Еще что удумал? Котел  поганить  будем  из-за  тебя!  -  засмеялись
холопы.
     Раздетый боярин, брюхатый и волосатый, прикрикнул на челядь:
     - Брысь, окаянцы! Кто позволил вам шутковать над гостем: то князь, не
простой смерд!
     Слуги притихли, под руки увели Лугуя в  мыльню  и  ополоснули  теплой
водой.
     - Ой, холосо! Шибко холосо! - похлопал князь себя по впалому животу.
     Лугуя отменно напарили,  напоили  квасом,  одели  в  чистое  белье  -
льняные портки и рубаху. Князец долго щелкал языком и  хвалил.  Но  больше
всему ему  понравились  меды.  Развалясь  в  предбаннике,  боярин  глазами
показал на ковш. Холопы проворно наполнили  его...  Второй  ковш  поднесли
князьцу. Как припал гость к нему, так и не оторвался. Выпил, утер губы,  -
внутри жар пошел.
     - Шибко холосо! - похвалил он...
     Баня князьцу понравилась. Через три дня  его  с  привезенными  дарами
отвезли к царю.  Федор  Иоаннович  обласкал  его.  Говорил  с  ним  тихим,
смиренным голосом. Лугуй стоял перед троном и не сводил  глаз  с  парчевой
одежды царя. Он осторожно протянул руку и потрогал ее:
     - Холоса парка. Мне бы такую...
     - Кланяйся, кланяйся! - толкали его в спину бояре.
     Князец упал на колени и возопил:
     - Я наберу много, много соболей, тысячи горностаев  и  сотни  сороков
песцов и отошлю на Русь. И каждый остяк будет знать,  что  холоса  Москва.
Царь, отпусти меду...
     Федор Иоаннович  улыбнулся,  оглянулся  на  ближнего  боярина  Бориса
Годунова. Тот шепнул:
     - Отпусти его, государь, с миром.
     Князьца Лугуя отпустили в Кодскую землю с почетом. Перед отъездом его
нарекли Василием. Взяли с него  клятву,  что  всегда  останется  верен,  и
проводили восвояси. Возвращался он через Чердынь,  вез  бочки  меду,  а  в
особом кожаном коробе - царскую грамоту.
     "И нашим воеводам, которые ныне на Усть-Иртыше, на Оби, новый городок
поставили, на Лугуя  князя,  и  на  его  городки  наших  ратных  людей  не
посылати, и воевати его не велети, и дани на нем, и на его городках, имати
не велети, и поминков и посулов с них не имати".
     У грамоты  той  привешена  красная  восковая  печать,  а  на  обороте
подписано: "Царь и великий князь Федор Иоаннович всея России."
     Приказные люди и холопы обнажали головы перед развернутой грамотой, и
это князьцу нравилось. Щелкая языком, он говорил всем:
     - Холосая грамота... Сильная...
     Весной он выплыл на Обь, и воевода Мансуров со  стрельцами  вышли  из
городка встречать Лугуя. Съехались  окрестные  о  стяки.  Князец  приказал
выкатить из струга бочку меда и угостить подданных. Они пили, а Лугуй  все
рассказывал про Москву, царя, про баню и про то, как его окрестили.
     - Шибко в малую воду садили, не влез весь! А в бане, - ух, как парко!
     Остяки быстро выпили мед и недовольно крикнули князьцу:
     - Почему мало захватил меду?
     - Ой-ей, - покачал головой князец. - Нельзя больше. Еще будет хлеб! -
он велел принести со струга несколько зачерствелых караваев,  -  остяки  с
удовольствием съели их.
     - И хлеба мало! - пожаловались они.
     - Будет холосо. Шибко холосо! Я привез!  -  Князец  достал  из  мешка
семена ячменя и стал бросать в грязь.
     - Погоди! - сердито  сказал  старшой  крепостцы  Золотов.  -  Так  не
годится! - он отобрал у князя мешок с семенами и  веско  объяснил:  -  Эх,
князец, православные так хлеб не сеют!  Выходи  завтра  и  полюбуйся,  что
будет. И свои народцы приводи!
     На другой день сладили деревянную соху,  впрягли  конька  и  вспахали
земельку. На полюшко вышел сеятель  и,  как  повелось  на  Руси,  выступая
мерным шагом, высеял семена.
     К Троице ячмень взошел. Все ходили дивоваться: рос хлеб могуче, буйно
и сулил хороший урожай. Каждое утро стрельцы выходили и любовались хорошей
нивой. Все они болели цынгой, чаяли свежего хлебушка! Подошла пора, ячмень
выколосился, зацвел, стал наливаться. Но вдруг с Обдории  подули  холодные
ветры, в одно утро упал иней и погубил весь посев.  Наехал  князец  Лугуй;
узнав о беде, сказал самоуверенно:
     - Я говорила: хлеб холосо, а рыба и олешки лучше!


     Слабодушный Федор Иоаннович не опечалился, когда узнал,  что  воевода
Иван Глухов и казаки оставили Сибирь. Он повелел воротить беглецов  назад.
Добавив к ним триста ратников, царь приказал  воеводам  Василию  Сукину  и
Мясину  Ивану,  да  письменному  голове  Даниле  Чулкову  идти  в   помощь
Мансурову.
     С большой тяготой дошли до сибирских мест ратники и там  узнали,  что
Мансуров выбыл в Москву, а острожек укрепил и уберег в дружбе  с  князьцем
Лугуем.
     Воевода  Сукин  вел  себя  в   новом   краю   осторожно,   пристально
приглядываясь ко всему. На север, восток и  юг  раскинулись  бескрайние  и
неизвестные просторы, среди которых кочевало много племен и  народов.  Все
они пребывали в непрестанном движении, угрожая  смести  небольшой  русский
отряд. Трудно было стать твердой ногой в  этом  незамиренном  краю.  После
тщательного ознакомления с сибирским краем, воевода ясно представил  себе,
что власть Руси здесь до тех пор будет шатка и непрочна, пока  русские  на
важных путях и реках не возведут