расцеловал.
     - Ну вот, и торг состоялся! - ухмыляясь в бороду, насмешливо  обронил
купец.
     - Ты не скаль зубы! - оборвал его ухмылку атаман. -  Погоди,  сестра,
дай расчесться за тулупчик. Он со звоном выкинул на прилавок полтину:
     - Получай!
     С минуту он молча смотрел на сестру, потом спросил:
     - Плохо живешь, сестреночка?
     Клава опустила глаза, неслышно отзвалась:
     - В ладу с Васюткой моим живем. Он плотник, да у него подрядчик не из
добрых.
     Кольцо протянул кису:
     - Бери, тут все твое!
     - Ой, братик, да тут не счесть сколько!
     Купец за прилавком зыркнул  глазами  по  сторонам,  сметил  бороденку
ярыжки из сыскной избы и вдруг завопил:
     - Разбойник! Лови его!..
     Клава в испуге закрыла глаза, побледнела.
     - Ну, Иванушка, пропали теперь, - прошептала она. - Не в  добрый  час
ты с Волги сюда набрел!..
     Казак и не думал бежать. Он бережно обнял сестру за плечи:
     - Не бойся, Клава! Старое быльем поросло. Ноне...
     За криками толпы Клава не разобрала  слов  брата.  Падкие  до  зрелищ
московские люди бежали со всей Красной площади и в разноголосье кричали:
     - Лови, держи вора!
     - Беги, Иванушка! - с мольбою просила Клава.
     Через толпу в круг въехали два пристава, а с ними молодой окольничий.
Кольцо срузу узнал его-участника пира во  дворце.  И  окольничий  удивился
встрече:
     - Кто же вор? - спросил он.
     Сняв шапку, низко кланяясь,  купец,  торопясь,  рассказывал  о  своем
подозрении:
     - Много деньжищ ни за что, ни про что бабе бросил!
     - Да ты, борода, ведаешь, кто сей казак? Да то  сибирский  посол.  За
бесчестье и смуту получай! - окольничий взмахнул плетью  и  стал  хлестать
шубника.
     Словно ветром,  переменило  настроение  толпы.  Мужики  подзадоривали
бьющего:
     - Хлеще бей сутягу!
     - Братцы, братцы, гляди,  -  кто-то  закричал  в  толпе,  -  вот  он,
сибирец. Слыхано, верстает народ на вольные земли! Айда, просить!..
     Клава присмирела и ласково разглядывала брата:
     Не думала, не гадала...
     - А ты все такая же... шальная? - вспомнил прошлое Иванко.
     Сестра смутилась, потупилась:
     - Нет, шальной я не слыву. Все не забуду Василису. Грех,  братец,  на
моей душе...
     Они незаметно вошли в толпу. Счастливые, радостные, не слыша  криков,
шума, никого не видя, они рассказывали друг другу о своей жизни.
     - Прибрела я в Москву и тут свое счастье нашла, - поведала  Клава.  -
Прибилась к плотницкой артели, и заприметил меня молодой  плотник-верхолаз
Василий. И говорит мне за ужином: "Все  видно  мне,  -  много  лепости  на
Москве. Но всего краше для меня ты!". И мне по душе его смелость пришлась,
- полюбила. На всю жизнь, на верность, братец, полюбила его.  И  счастлива
я,  Иванушка!  -  она  крепко  прижала  к  себе  сына  и,  улыбаясь  своим
сокровенным мыслям, мечтательно призналась:
     - Сплю и вижу, что и мой Иванушка отменный  мастер  будет...  В  твою
память сынка нарекла, братец.
     Кольцо хотелось говорить сестре ласковое, приятное-так был  рад,  что
жива она. Он улыбнулся и, схватив мальчонку на руки, похвалил:
     - Красавец, весь в тебя, Клава!
     - Да ты посмотри на его руки! - сказала сестра.
     Казак  взял  крохотную  руку  мальчика  в  свою  огромную  ладонь   и
внимательно оглядел ее. Ничего не заметив, он все же весело подтвердил:
     - Ну, и руки! Золотые руки. Видать, отец наградил ими  мальца!  Такой
из него мастер выйдет, что по всей Москве поискать!..
     Пошел снежок. Мягкие звездочки его запорошили густые ресницы женщины;
она раскраснелась и еще больше похорошела.
     Иванко шел рядом с ней и все думал: "Надо ж, родную душу нашел!  Жива
и весела! И слава богу, угомонилась сестричка, нашла свою стезю. А  я  вот
тронут уже сединой, а все угомону нет! Эх, казак, казак!".


     Клава привела брата на Арбат. Хоромина  из  пахучего  соснового  леса
смотрела открыто и весело. Не менее добродушно выглядел и хозяин ее -  муж
Клавы! Он по-родственному обнял Иванку и сказал:
     - Вот не ждал такой радости!
     Плотник был статен, молодецкого роста, широк плечами.  Лицо  светлое,
честное, в окладистой русой бородке.
     - Может любовался храмом Василия Блаженного - говорил он. - Так и моя
доля работенки в нем есть.  Юнцом  был,  вместе  с  наставником-верхолазом
ладил грани главного шатра. Высоко, ой высоко поднимались на лесах, только
ветер гудел в ушах. А Москва вся внизу,  -  широка  и  пестра!  Глянешь  в
сторону-извивы Москвы-реки и притоков лентами вьются среди просторов. Ныне
шапцы на храме сверкаю изразцами, глаз веселят. Довелось мне и  строителей
сего дива видеть: Барму и Постника...
     Верхолаз улыбнулся, глаза сияли голубизной.
     - Бывало, старик кликнет меня,  продолжал  он.  -  Эй,  Жучок,  ползи
вверх. Это прозвище  мне,  а  по-настоящему  Осилок  зовусь.  А  может  то
батькина была кличка... Ну, и лезу под самое небо-ладить основы  куполу...
Веселая работка, на свете нет милей такой!..
     Василий влюбленно  говорил  о  своем  мастерстве.  Клава  не  сводила
почтительно-ласковых глаз с его лица.
     - А ты покажи Иванушке, какую лепость немудрыми инструментами ладишь!
- попросила она.
     Осилок охотно снял с полатей доски со сложной резьбой. Узор  на  диво
был приятный.
     - Руки у тебя, вижу, золотые, - похвалил Кольцо верхолаза.  -  Талант
великий! Однако простор ему нужен. Айда, Василек, с нами в Сибирь-хоромы и
храмы строить!
     Лицо женки зарделось,  вспомнила  Ермака,  так  и  хотелось  спросить
брата: "Все так  же  недоступен  он?  Суров!".  Но  смолчала  и,  подумав,
ответила за мужа:
     Погодить нам придется, братец. Вот сынок подрастет,  тогда  и  мы  за
войском тронемся.
     Плотник согласно кивнул Клаве:
     - Будет по твоему, хозяюшка...
     Казак весь вечер прогостил у сестры и, как никогда, на  душе  у  него
было уютно и тепло.
     Пока Кольцо  отсутствовал,  на  подворье,  где  остановились  казаки,
появились люди разного звания и ремесла.  Таясь  и  с  оглядкой  просились
беглые люди:
     - Возьмите, родимые на новые земли!
     - Не всякого берем,  -  оглядывая  просителя,  рассудительно  отвечал
черноусый казак Денис Разумов. - Нам потребны люди храбрые, стойкие, в бою
бесстрашные, да руки ладные. Сибирь - великая сторонушка, а мастеров в ней
пусто.
     - Каменщик я, -  отвечал  коренастый  мужик.  -  Стены  ладить,  домы
возводить могу.
     - А я - пахарь, - смиренно кланялся второй, лохматый, скинув треух.
     - По мне охота-первое дело, белковать мастак! - просился третий.
     - А ты кто? - спросил Денис чубатого гиганта с посеченным лицом.
     - Аль не видишь, казак! -  бесшабашно  ответил  тот.  -  Одного  поля
ягодка. Под Азовом рубился, из Кафы убег, - не под стать русскому человеку
служить турскому салтану, хвороба ему в бок!
     - Вижу, свой брат. А  ну,  перекрестись!  -  сурово  приказал  Денис.
Беглый истово перекрестился. Денис добыл кувшин  с  крепким  медом,  налил
кварту и придвинул к рубаке. - А ну-ка, выпей!
     Прибылый выпил, завистливо поглядев на глячок.
     - Дозволь и остальное допить! - умиленно попросил он.  -  Не  мед,  а
радость светлая.
     - Дозволяю! - добродушно улыбнулся Денис  и,  глядя,  как  тот  жадно
допил, крякнул от удовольствия и сказал весело: - Знатный  питух!  А  коли
пьешь хлестко, так и рубака не последний. Поедешь с  нами!  И  тебя  беру,
каменщик, и тебя, пахарь,  -  за  тобой  придет  в  поле  хлебушко-золотое
зерно!..
     Три дня грузили обоз всяким добром, откармливали коней. На четвертый,
скрипя полозьями, вереница тяжело груженных саней  потянулась  из  Москвы.
Клава и верхолаз  Василий  провожали  казаков  до  заставы.  Слезы  роняла
донская казачка, прощаясь  с  братом.  Улучив  минутку,  стыдливо  шепнула
Иванке:
     - Передай ему, Ермаку Тимофеевичу, поклон и великое  спасибо!  Скажи:
что было, то быльем  поросло.  Нет  более  шалой  девки.  Придем  и  мы  с
Васильком в сибирскую сторонушку города ладить...
     Кони вымчали на неоглядно-широкое поле, укрытое снегом. Дорога виляла
из стороны в сторону, сани заносило на раскатах, подбрасывало  на  ухабах.
Атаман оглянулся: Москва ушла в сизую муть,  на  дальнем  бугре  виднелись
темные точки-Клава с мужем.  Еще  поворот,  и  вскоре  все  исчезло  среди
сугробов.
     Далека путь - дорога, бесконечна песня ямщика! Мчали  на  Тотьму,  на
Устюг. Тянулись поля, леса  дремучие,  скованные  морозом  зыбуны-трясины,
глухие овраги. Под зеленым месяцем, в студеные ночи,  на  перепутьях  выли
голодные волки.
     Через северные городки сибирцы ехали с гамом,  свистом  и  озорством.
Только Ишбердей, покачиваясь, пел нескончаемую песню:

                        Кони холосо,
                        Шибко холосо бегут,
                        А олешки много-много лучше...
                        Эй-ла!..

     На ямщицких станах живо подавали свежих коней: грозен  царский  указ,
но страшнее  всего  озорные  казаки.  Прогонов  они  нигде  не  давали,  а
торопили. В Устюге отхлестали кнутами стряпчего, посмевшего  усомниться  в
грамоте.
     Ширь глухая, до самого  окаема  простор.  Хотелось  потехи,  показать
удаль. Лихо мчали кони,  заливисто  звучали  валдайские  погремки.  Давили
яростных псов, выбегавших из подворотен под конские копыта. В лютую темень
горлопанили удалые песни.
     Раз спьяна налетели на сельбище, прямо к воротам, застучали,  чеканом
рубить стали:
     - Распахивай!
     Тотемский мужик не торопился. Ворота вышибли, к избе подступили:
     - Жарь порося!
     На пороге вырос приземистый мужик, с мочальной бородой, брови белесы,
а глаза - жар-уголь. В жилистой руке топор-дровокол.
     - Не балуй, наезжие! - пригрозил он и  шагнул  вперед.  -  На  мякине
сидим, а вы мясного захотели.
     - Бей! - закричал бесшабашный гулебщик, один из пяти казаков.
     - Погоди, - строго сказал мужик. - А если, скажем я тебя  тюкну!  Что
тогда станется?
     В эту пору наскочил на тройке  Иванко  Кольцо,  разогнал  гулебщиков.
Хозяин опустил топор, почесал затылок.
     - Доброе дело удумал. Спасибо за помогу, - поклонился он. - А  то  бы
крови быть. Ты запомни, молодец, и своим  скажи:  едут  они  Русью.  Живет
здесь, в сельбищах и починках,  народ  беглый  из  Новгорода  великого,  с
Ильмень-озера. Мы ране всех прошли тутошние пустыни и за  Югорский  камень
хаживали. Народ по лесам осел не трусливый. Нас чеканом, а мы топором. Тут
и байке конец.
     По решительному виду тотмича понял атаман, что народ тут упористый  и
не пужлив...
     Края дикие, пустынные, завьюженные. Борзо скачут кони, но быстрее  их
весть о казаках летит. В слободе,  у  часовни,  казаков  встретили  поп  и
староста. Священник благословил сибирцев:
     - За добро и храбрые дела Русь не забудет. Открыли дороги на простор.
     Староста поднес Иванке Кольцо на деревянном блюде  хлеб-соль.  Учтиво
поклонился атаману и спросил:
     - Гуторят люди про Сибирь. Скажи, скоро ль можно в ту землю идти?
     - Скоро, скоро! - ответил Кольцо и обнял старосту. - Оповещай  народ,
пусть, кто похочет, хоть сейчас идет в Сибирь:  смелому  и  трудяге-первое
место.
     - За посулу спасибо, атаман, - хозяйственно ответил староста, -  чую,
что пойдут людишки. Каждый свою долю-счастье будет искать!..


     В пуховых перинах заснули леса, поля. Дороги  зимние  ведут  напрямик
через скованные озера, реки. Под полозьями саней гудит лед.
     "Эх, сторона-сторонушка, родимая, сурова ты! - ласково подумал Иванко
и вдруг вспомнил: - В Чердынь, к воеводе Ваське  Перепелицыну,  непременно
завернуть! Поворачивай коней в город!..
     Издалека над бугром,  засинели  главки  церквей  и  церквушек.  Снега
искрятся, над ними темнеют острозубые тыны, башенки,  а  вот  и  ворота  в
крепость.
     Иванко торопит ямщиков:
     - Живей, живей братцы! Воевода, поди, нас заждался!
     А сам сердито думает: "Погоди, Васька, мы еще  с  тобой  посчитаемся.
Эвон как ты сдержал свое слово! За жизнь и милосердие  к  тебе  изветы  на
казаков пишешь!"
     Кони спустились к реке Ковде и понеслись вскачь. А Чердынь на  глазах
вырастает: все выше и выше. На воротной башне дозорный ударил  в  колокол.
Из калитки выскочили стрельцы, изготовились. И тут в подъем, на угорье,  с
бубенчатым малиновым звоном вымчали лихие  тройки.  Снег  метелью  из  под
копыт. Вырвались на выгон и поскакали напрямик.
     У градских вород ямщики  разом  осадили  распаленных  бегом  рысистых
зверей. В санях, в развалку, в дорогой собольей шубе, - купец.
     - Кто такие? Откуда? - закричали стрельцы.
     - Не видишь кто! - поднял властный голос Иванко Кольцо. От его окрика
стряпчий, что юлил у ворот, быстрехонько  юркнул  на  крылечко  воеводских
хором и скрылся за дверью. С порога радостно закричал:
     -  Ой,  батюшка  мой,  ой  всемилостивый  воевода,  счастьице  к  нам
привалило-купцы  понаехали.  Обоз,  мать  пресвятая,   конца   краю   нет!
Московские   гости,   -   буде,   родимый,    кого    постричь.    Дозволь
отписками-загадками мне заняться!
     Воевода грозно взглянул на стряпчего:
     - С такими купцами я сам управлюсь! - Он поднялся, накинул шубу, взял
посох и вышел на крыльцо. Крикнул стрельцам:
     - Распахивай ворота!
     Со  скрипом  раскрылись  тяжелые  дубовые  половины.  Первая   тройка
подъехала к резным столбам. Перепелицын подбоченился и заговорил властно:
     - Кто такие? Купцы? Из каких краев? Есть ли торговые грамоты?
     Из саней проворно вылез атаман Кольцо. Не кланяясь, не снимая  шапки,
насмешливо окликнул:
     - А, Васенька, хоть и бит мной на Волге, а не узнал!
     -  Разбойн-и-к!  -  так  яростно  гаркнул   воевода,   что   стрельцы
встрепенулись и бросились к Иванке. - Как осмелился сюда казать  варнацкие
глаза? Да ведаешь ли ты, что по тебе петля  соскучилась?  Хватай,  братцы,
беглого казака! Вяжи его.
     Стрельцы кинулись было к атаману, но он выхватил из-за пазухи  пищаль
и пригрозил:
     - Но-но, не торопись,  служилые!  Нас  не  мало,  поди,  в  драке  не
осилить. Эвон сколько нас!
     К резному крыльцу бежали казаки, обозники, вершники.  Иванко  заломил
шапку с красным верхом.
     - Ты, Васька, не горячись. Веди в горницу, желанным гостем буду!
     По лицу воеводы пошли бурые пятна. Он гневно глядел то на Кольцо,  то
на его спутников.
     - Ведомо ли вам, наезжие, что сей казак по царскому указу осужден  на
лютую казнь? - громко спросил он.
     - Было все, да сплыло, Васенька! - с насмешкой  отозвался  Кольцо.  -
Давай-ка стряпчего, пусть огласит сей царский указ! - Из кожаного  футляра
казак проворно извлек свиток с большой золотой печатью на шнурах.
     Юркий приказный тут как  тут,  -  цепко  схватил  свиток,  развернул,
вгляделся, захлопал от удивления глазами, перевел взор на воеводу и  снова
впился в бумагу. Все еще не веря себе, он объявил хриплым голосом:
     - А ведь это и впрямь всамделишняя царская грамота! Господи...
     Он смахнул лисью шапку, пригладил на челе жидкие волосы,  прокашлялся
и, кланяясь воеводе, попросил:
     - Дозволь зачитать, премилостивый, сей указ. Ох, и дивно все!
     Перепелицын нехотя снял бобровую шапку, потупился.
     - Читай раздельно, с вразумлением! - приказал он.
     Стряпчий вскинул голову и торжественно, нараспев начал:
     - "По указу царя и великого князя всея Руси..."
     Он медленно, с дрожью в голосе и слезой, выступившей в уголках  глаз,
прочитал оповещение Ивана Васильевича о присоединении Сибирского царства к
Руси и милости государя к Ермаку и казачьей вольнице.  Чем  прочувственнее
читал приказный, тем угрюмей становилось лицо чердынского воеводы.
     - Что только деется! - со вздохом удивления обронил он.
     Стрельцы притихли, переглядывались. Стряпчий  последние  слова  указа
прочитал пронзительно и перекрестился истово.
     - Аминь! - объявил он. Свернул свиток и возвратил Иванке.
     - Ну, как теперь, воевода? - не спуская озорных быстрых глаз, спросил
Перепелицына атаман. -  Будешь  привечать  нас,  аль  погонишь  со  двора?
Думается мне, царский указ сполнять надо.
     - Надо, - согласился воевода.
     Стрельцы перемигнулись, некоторые не удержались и  прыснули  было  от
смеха, но подавились, встретив злой взгляд воеводы.
     - Добрых коней нам потребно, корм, вино, зелье,  -  стал  перечислять
атаман.
     - А где сие брать мне, воеводе? - спросил Перепелицын. - Сам сижу  на
худом кормлении.
     - По тебе вижу, что совсем отощал, - оглядывая  его  грузную  фигуру,
съязвил Иванко. - А не хочешь ли, воевода, еще одну утеху? Проведали мы от
Строгановых, что тобой на Ермака с сотоварищи извет написан! А как  мы  да
вдруг ударим челом царю Ивану Васильевичу на тебя за тот извет? Не сносить
тогда тебе горлатной шапке на башке. Как ты мыслишь, воевода?
     Перепелицын был смелым человеком, но царя страшился как огня. "А  что
ежели и впрямь пожалуются государю? Грозен, ой и злобен  он  на  боярство!
Делать нечего-надо смириться!" - Воевода низко поклонился послам.
     - Все будет по-вашему,  удалые  казаки.  Жалуйте  в  хоромы,  дорогие
гостюшки!
     Шумной ватагой сибирцы, а с ними князец Ишбердей  и  гулящие,  беглые
люди, которые  увязались  за  обозом  в  Сибирь  и  которых  было  немало,
ввалились в обширные хоромы.
     Весь вечер и следующий день  гости  много  ели,  еще  больше  пили  и
распевали удалые песни.  Князец  Ишбердей  все  лез  к  воеводе,  старался
ухватить его за пышную бороду.
     - Зачем такой большой и длинный?
     - Захмелел ты и несешь несуразное! - отводил руки вогула Перепелицын.
- Какой почет без бороды?
     - Эй-ла! - закричал действительно захмелевший  Ишбердей.  -  Где  мои
олешки? Скоро будут встречать! Эй-ла, помчим мы,  шибко  помчим!  Езжай  с
нами, - опять придвинулся он к воеводе. - Я  тебя  угощать  буду.  Горячая
кровь олешка, теплая кость сосать вкусно. Езжай с нами!
     Иванко Кольцо сидел на почетном месте. Веселыми глазами он  подбодрял
казаков:
     - Ешьте-пейте вволю, братцы! Боярин богат, не взыщет.  И  вы,  охочие
люди, - кивнул он в сторону приставших гулящих людей, -  досыта  тешьтесь,
чтобы долго помнить доброго хозяина...
     В слюдяные окошки лился скудный свет. Из  хором  доносились  песни  и
хмельные выкрики. Часовой на вышке вздыхал и завидовал:
     - Ух, и гуляют, идолы. Шибко весело!..
     Только на третий день  вырвались  казачьи  тройки  из  взбудораженной
Чердыни. Следом вихрем закружила метелица. Стряпчий с  обнаженной  головой
долго бежал за обозом, взывал:
     - Ой, лихо!.. Ой, горюшко!  Кто  же  мою  кожаную  кису  с  полтинами
уволок?..
     -  Будет  тебе  убиваться,  Ерема.  Не  твои  ж  денежки  плакали,  а
нахапанные  с  люда!  -  уговаривал  его  пожилой  стрелец.  -  Ну,   чего
надрываешься? Бог с ними, с деньгами: у тебя им скучно, а у казаков станет
весело!..
     Воевода, осунувшийся, посеревший, шаркая пимами,  вышел  на  улицу  и
стал прикладывать снег к голове.
     - Ишь ты! - удивился дозорный на башне. - Здоров,  а  как  упился,  -
черепушку, стало быть ломит...
     Долго еще после проезда казаков чердынцы вспоминали их.
     - Ух, и лихой народ! Много ли их, а сколько от  них  грозы  и  страху
приняли!
     Сановитый стрелецкий голова в поучении вымолвил:
     - Им,  мил  человек,   тише   ездить   не   полагается:   Кучума-хана
громители!..
     Казаки давным-давно перевалили одетый в глубокие снега Каменный Пояс.
И хотя ярки были еще у Иванки воспоминания о Москве, но думки о Сибири уже
полностью владели им.
     "Как там в Искере? Живы ли? Здоровы ли батько и казаки-братцы?"
     Над лесами, реками и долинами уже светило вешнее мартовское солнце. В
небе - светлый простор. Ишбердей встрепенулся и запел ободряюще:

                          Белокрылая
                          Улетает зима,
                          Скоро зашумит Обь-р