на лето, а зима на мороз!  Ничто,  пройдет  два-три  месяца,
придет веснянка, тронутся талые воды, набежит  тучка  и  прольется  теплым
дождем, смоет всю нечисть с русской земли!
     Царь понял, что совершил ошибку, и от  этого  еще  больше  занедужил.
Стан  его  скрючился,  пальцы  высохли  и  борода  стала  быстро   лысеть.
Мнительность царя усилилась: во всем он видел  измену,  наветы,  заговоры.
Его угнетало сознание потери искони русских земель. "Теперь все враги Руси
и мои враги-бояре поднимут головы  и  не  нарадуются  нашим  неудачам",  -
горько думал он.
     В пору таких тягостных раздумий, когда к  тому  же  подкрадывалась  к
нему злая телесная немочь, в  Москву  нежданно-негаданно  пришла  радость:
приехали сибирские послы с благой вестью.



                                    3

     Неделю казаки разгуливали по Москве. Толпы зевак всегда  сопровождали
их, каждый старался им угодить. Но Кольцо с нетерпением ждал,  когда  царь
позовет его в палаты. Наконец вспомнили о казаках.  На  купецкий  двор,  в
котором они остановились,  наехали  пристава,  подьячие,  окольничие.  Они
целый  день  выспрашивали,  высматривали,  а  потом  попросили   сибирское
посольство  пожаловать  в  Посольский  приказ.  Остроносый,  с   рыженькой
бороденкой подьячий, потирая  руки,  обратился  к  Иванке  Кольцо  певучим
голосом:
     - Славный атамане, дозволь  зачесть  грамоту,  писану  самим  храбрым
воителем Ермаком Тимофеевичем!
     Приказный юлил, лебезил, умильно заглядывая казаку в глаза.
     Кольцо добыл из кожаной сумы грамоту,  писанную  в  Искере,  и  подал
подьячему. Тот жадно сгреб свиток и, развернув, стал  разглядывать.  Начал
он с пышного царского титула, и лукавое  лицо  его  быстро  преобразилось.
Покачивая утиной головкой на длинной жилистой шее, он похвалил:
     - Гляди-тка, казаки, а как настрочили...  Ох,  и  умудрены...  Ох,  и
мастаки, ровно в приказах весь век терлись.
     Челобитная казаков ему понравилась.
     - Гожа! - весело сказал он и внимательно осмотрел послов. - Поедете в
Кремль, в приказ, к большому думному дьяку, а ехать вам через всю  Москву,
народу будет любо на вас глядеть, а иноземцы тож не  преминут  прознать  о
вас, потому и обрядиться надо под стать!
     - Ты о нас не тревожься! - хлопнул  подьячего  по  плечу  Кольцо  так
сильно, что тот присел и захлопал веками: "Полюбуйтесь-ка на молодцев!".
     И  в  самом  деле,  сибирские  послы  выглядели  отменно.  Плечистые,
бородатые, остриженные в кружок, он были одеты в бархатные кафтаны,  шитые
серебром, на боку у каждого сабля в драгоценной оправе. Самоцветы на шитье
и крыжах сабель так и манят. У каждого наготове дорогая  соболья  шуба,  -
такие наряды впору и думному дьяку!
     Казаки разместились в широких расписных санях, разубранных бухарскими
коврами. Три тройки,  гремя  бубенцами,  двинулись  по  кривым  московским
улицам в Кремль. Поезд  сопровождали  конники-боярские  дети,  окольничие,
пристава. А позади бежала восторженная толпа и кричала:
     - Ай да казаки! Буде здравы, воители!
     Иван Кольцо сидел на передних санях, лихо заломив  косматую  шапку  с
красным верхом. Из-под шапки-русый  чуб  волной.  Глаза  быстрые,  зоркие.
Московская молодка, зардевшаяся от мороза, загляделась на бравого сибирца:
     - Провора!
     Ямщики гнали серых напропалую. Пристяжные изогнулись кольцами, рвали,
храпели, - казалось, истопчут всю вселенную.
     - Ай, и кони! Ай, и гривачи! - похвалили в толпе.
     Хлопая теплыми рукавицами, купцы перекликались:
     - Торги, поди, пойдут бойчее. Сибирская  рухлядь,  сказывают,  нельзя
лучше!
     - Э-гей, сторонись! - крикнул передний ямщик, и людская толчая  перед
Никольскими воротами шумно раздалась, тройки вихрем  ворвались  в  Кремль.
Следом закрутилась метель. Вот Ивановская площадь, на  ней-приказы.  Подле
них всегда вертятся жалобщики, ярыжки, писчики с чернильницами на  поясах,
с гусиными перьями за ухом. Этакие вьюны любую кляузу за грош настрочат на
кого хочешь.
     Двери посольского приказа с превеликим скрипом распахнулась,  в  лицо
ударило душным теплом. Иванко Кольцо степенно вступил в палату.  Они  была
огромная, грязная, полы немыты, всюду обрывки бумаги, рогожи, сухие  корки
хлеба. Видимо никто и никогда не убирает  горниц.  Атаман  потянул  носом,
поморщился и не утерпел, сказал:
     - Фу, какая кислятина!
     Юркий приказный с хитрым прищуром глаз бойко ответил:
     - Московские хлеба, не сибирские. Надо бы гуще, да некуда! - и развел
руками.
     Атаман сердито посмотрел на ярыжку, но  в  эту  пору  тяжелые  резные
двери  распахнулись,  и  выросший  на   пороге   кудрявый   боярский   сын
провозгласил:
     - Послов-сибирцев думный дьяк великого государя просит  жаловать  для
беседы! - он низко поклонился и отступил.
     За  большим  дубовым  столом,  в  тяжелом  кресле   сидел   вершитель
посольских дел, думный дьяк Михаил  Васильевич  Висковатов.  Широкоплечий,
бородатый и румяный, он весело уставился в казаков, неторопливо поднялся и
пошел им навстречу. Иванко быстро обежал глазами горницу. Широка, но своды
низки, слюдяные оконца узки и малы, зато покрытая цветными изразцами  печь
занимает весь угол.  На  столе  -  чернильница,  очиненное  гусиное  перо,
чистенькое, не омоченное в чернилах, а рядом знакомая челобитная  грамота.
"Как ветром занесло на стол к дьяку! Быстро обскакала!"  -  с  недоумением
подумал Иванко. Дьяк громким голосом оповестил:
     - Жалуйте послы желанные!
     Казаки низко склонились и спросили:
     - Каково здравствует великий государь?
     - Бог хранит его царское величество, - чеканя каждое  слово,  ответил
Висковатов. - Разумом его русская земля держится. Хлопотится все...
     Минуту, другую обе стороны  многозначительно  молчали.  Потом  думный
дьяк спросил:
     - Как здоровье батюшки Ермака Тимофеевича? Вельми доволен им и вашими
храбростями государь...
     Казаки низко поклонились.
     Осторожные учтивые вопросы следовали один за другим.  Иванко  Кольцо,
не теряясь, толково отвечал на  них.  Наконец  думный  дьяк,  гостеприимно
разведя  руками  и  показывая  на  широкие  скамьи,  крытые  алым  сукном,
предложил:
     - Садитесь, гости дорогие, в ногах правды нет.
     Все чинно расселись вдоль стен. Приказный начал издалека:
     - Много дел и всяких посольств приходится  вершить  государю!  -  тут
дьяк огладил пышную бороду. - Неизреченная радость видеть лик  государя  и
слышать его мудрое слово, не всякому и не во всякий час сие дано...
     Висковатов вздохнул и продолжал:
     - Чаю великую надежду я: примет вас великий государь и выслушает вашу
челобитную, но ныне шибко озабочен он другими  делами  и  потому  пока  не
жалует вас, казаков, приемом. Однако государь  милость  к  вам  проявил  и
дозволил прибыть в Кремль вместе с ним помолиться в соборе  перед  началом
великого государственного дела...
     Казаки  встали  со  скамей,  поясно  поклонились  и  в   один   голос
благодарили за оказанную милость... Думный дьяк выразительно посмотрел  на
казака.
     - Будет, как повелел государь. Его  милости  все  мы  рады,  -  низко
поклонился атаман,  не  сводя  веселых  глаз  с  приказного,  который  ему
пришелся по душе. Одно только сомнение не давало  покоя  былому  волжскому
гулебщику: "Ведает  или  не  ведает  дьяк  сей,  что  за  лихие  вольности
пожалован я царем шелковым пояском?".
     Словно угадав его мысли, Висковатов ободряюще улыбнулся и сказал:
     - Беседа наша будет приятной для тебя, гость сибирский. -  Коли  так,
не в обиду прими, - опять низко поклонился Кольцо. - Зову тебя,  дьяче,  к
нам заглянуть. Может и поглянется тебе добришко-рухлядишко сибирское?
     Приказный покраснел от удовольствия, но для видимости почванился:
     Что ты, что ты! Разве ж это можно? Люб ты мне, и потому и  покаюсь  в
слабости  греховной:  с  юности  обуреваем  любопытством,  и  не   премину
заглянуть на сокровища нового царства, преклоненного  государю...  Тришка,
эй холоп! - закричал он седобородому служителю. -  Накажи  немедля  подать
колымагу!
     Дьяк степенно поднялся со скамьи. Враз подбежали два рослых  боярских
сына и обрядили его в добротную  бобровую  шубу,  крытую  золотой  парчой,
одним махом водрузили на  голову  высокую  горлатную  шапку.  Они  бережно
повели дьяка под руки через большую душную избу Приказа, распахнули дверь,
еще бережливее свели с высокого крыльца и усадили в колымагу.
     Шел Иванко за Висковатовым и озорно думал: "Ишь, как чванится, старый
кобель! Однако ж умно пыль в очи пускает, такие в посольских  приказах  ой
как гожи! А  будь  годков  пять  назад,  попался  бы  ты  мне  в  руки  на
Волге-матушке, ух, и поговорили бы с тобой милый..."
     Дьяк не заметил шальных огонько в глазах казака. Величавым  движением
руки он пригласил Кольцо в колымагу  и  усадил  рядом  собой.  Неслыханная
честь! Иванко расправил  усы,  крикнул  сопровождавшим  его  казакам:  "На
конь!" - и развалился в колымаге, будто и век в ней ездил. Кони  тронулись
по бревенчатой мостовой, вешники заорали:
     - Дорогу боярину!
     Впереди побежали скороходы, щелкая кнутами. Кругом возка  в  пробежку
заторопились холопы. Думный дьяк сидел каменным идолом, посапывал.
     - Эй, смерды, дорогу! - все время выкрикивал верховой.
     Проехали через густые толпы в Зарядье. На широком  дворе,  обнесенном
тыном, купецкие амбары. Колымаги двинулись  под  шатровые  ворота.  Холопы
извлекли боярина из возка и поставили на ноги.
     - Веди, показывай рухлядь!
     Кольцо поклонился, опустил руку до земли:
     - Жалуй боярин в хоромы. В амбар только купцу в пору. Жалуй,  высокий
и желанный гость! - с подобострастием пригласил Иванко думного дьяка и так
стал его обхаживать, что тот крякал от удовольствия. Сохраняя достоинство,
Висковатов покровительственно снизошел:
     - Люб ты мне, атаман, веди в свою горницу!
     Дородный дьяк прошел через широкие сени и ступил в большую  светлицу.
Завидев боярина, сидевшие здесь казаки разом  подскочили,  сняли  с  гостя
горлатную шапку, сволокли  шубу  и  усадили  на  скамью,  покрытую  густой
медвежьей шкурой. Висковатов внимательно оглядел  горницу.  В  углу,  пред
образами, переливаются  цветными  огнями  лампады,  теплится  свеча  ярого
воска. Тишина и полумрак. Дьяк остался доволен осмотром,  но  для  прилику
спросил:
     - Всем ли ублаготворены, казаки?
     Вместо ответа Иванко  Кольцо  выставил  перед  гостем  короб  и  стал
выкладывать рухлядь-нежных соболей, будто подернутых по хребту серебристой
изморосью, чернобурых лис и горностаюшек. "Что за чудо-меха!"  -  у  дьяка
захватило дух. Он протянул руку  и  погладил  мягкую  и  пушистую  соболью
шкурку. Из  под  широкой  ладони  с  нежного  меха  заструились  синеватые
искорки.
     - Хороша рухлядь! - после долгого любования,  с  завистливым  вздохом
вымолвил боярин. - Ай, хороша!
     - Коли так, гость желанный, боярин наибольший, бери, все тут твое!  -
весело предложил Кольцо.
     Думный дьяк запустил руку в бороду, задумался.
     - Не знаю чем отблагодарить за такой дар. - Он  снова  загляделся  на
мягкую рухлядь, провел по ней ладонью, теплота меха передалась его сердцу.
- Спасибо, милый, спасибо, храбрый воин, - поблагодарил  он  Иванку.  -  Я
первая твоя заступа перед государем.
     Сибирские меха опять уложили в короб,  боярина  обрядили  и  угодливо
усадили в колымагу, а в ноги положили дар.
     И снова вершник закричал:
     - Эй, люди, дорогу. Боярин едет. Э-гей!..
     Дьяк покачивался на ухабах. Сладко прикрыв глаза и  протянув  руку  в
короб, ворошил соболей: "Ай и рухлядь, ну и радость боярыне будет..."
     На другой день казаки чинно  и  благолепно  двинулись  в  Кремль.  По
правде сказать, у Иванки Кольцо  засосало  под  ложечкой  от  сомнений.  В
Кремле жили царь, митрополит,  разместились  приказы,  и  невольный  страх
закрадывался в душу. Однако атаман овладел собой и горделиво  нес  голову.
Внезапно  сердце  его  обдало  теплом:  в   перламутровой   мгле   зимнего
московского утра по мосту через Неглинную навстречу  сибирцам  на  быстром
коне проскакал свой брат - донской казак.  В  синем  кафтане,  в  шапке  с
красным верхом, на боку-кривая турецкая сабля; станичник промчался лихо.
     - Ах ты, чертушка! Ах ты, ухарь! - зависливо похвалил Кольцо.
     По взвихренной конником струе снега засеребрились искры...
     В  небе  только-только  заалело,  из  предутренней  синевы  выступали
зубчатые стены Кремля. Сумеречно, того и  гляди  оступишься.  Несмотря  на
январскую стужу, река еще не замерзла,  чернела  среди  снегов.  От  речки
Неглинки валил пар, на берегу - кучи навоза. Глубокий, широкий ров  пролег
между Кремлем и Красной площадью. Над Москвой разносился благовест. Густым
медным басом гудит колокол на соборной  звоннице,  ему  вторят  на  разные
голоса колокола других церквей.
     Кольцо и казаки по  мосту  беспрепятственно  вступили  в  Кремль.  На
Ивановской площади говорливая толпа. У рундука -  деревянного  тротуара  -
сидит нищая братия-божедомы, юродивые.  Вокруг  все  затихло.  С  красного
крыльца узорчатого терема сошел царь. Казаки с  нескрываемым  любопытством
разглядывали государя и свиту. "Так вот  он  каков,  грозный  царь!"  -  с
волнением подумал Иванко. Царь  был  высокий,  худощавый;  стан  погнулся,
бороденка реденькая. Парчевая ферязь на нем сияла алмазными  пуговицами  и
драгоценными камнями на бортах. На  голове  государя-круглая,  отороченная
соболем и усыпанная сверкающими лалами и смарагдами шапка  Мономаха.  Лицо
царя  хмуро,  глаза  пронзительны.  Он  медленно  вышагивал  по   рундуку,
покрытому  сукнами,  постукивая  высоким  посохом,  отделанным  золотом  и
самоцветами. Четверо румяных, совсем юных рынд  в  высоких  шапках  белого
бархата, шитых жемчугом и серебром, окружали его.  Всходило  солнце,  и  в
лучах его засверкало серебро длинных опашней, блеснули  длинные  топорики,
вскинутые на плечи. Позади царя в торжественном молчании следовали бояре в
тяжелых парчевых шубах, опричники. Впереди, на приличиствующем  расстоянии
от государя, несли "царское  место",  обитое  красным  сукном  и  атласом,
оттененным золотыми галунами.  Ближние  опричники  царя  держали  над  его
головой большой алый "солношник",  который  ослепительно  сверкал  золотым
шитьем. Во главе шествия, с выпяченным животом,  пыхтя  выступал  дородный
боярин, одетый  в  яркую  алую  ферязь  с  жемчужным  воротом  и  собольей
оторочкой. Подобно соборному протодьякону, боярин басил на всю  Ивановскую
площадь:
     - Крещеные народы, колпаки долой! Великий государь  шествует.  Эй-ей,
шапки долой! Кто не снимет, кнутом того!
     Толпа покорно обнажила головы. Молча, неторопливо царь  прошел  мимо.
Впереди широко распахнута тяжелая дверь в  собор,  из  которого  доносится
стройное пенье и видны мерцающие в полумраке огоньки лампад и свечей.
     Царь торжественно вошел в собор и  стал  на  подножье,  возле  своего
кресла. Придворные окружили его.  Казаков  поставили  недалеко.  Кольцо  в
собольей  шубе  держался  важно,  степенно.  Глядя  на   своего   атамана,
подтянулись и казаки.
     В сводчатом высоком  соборе  полумрак,  в  холодном  воздухе  густыми
витками поднимается сизый пахучий дымок росного ладана.
     Иванко не слышал ни  возгласов  митрополита,  облаченного  в  дорогие
ризы, ни песнопения хора, - мысли  его  унеслись  далеко.  Казак  думал  о
Сибири. "Как там батько Ермак Тимофеевич? Знал бы он, как привечают нас на
Москве, возрадовался. А то ли еще будет!".
     Церковная служба длилась долго, обо всем можно было передумать.  Царь
устало сидел на горнем месте и, полузакрыв  глаза,  слушал  пение.  Кольцо
незаметно подвинулся вперед и стал разглядывать Грозного. Иван Васильевич,
которому было пятьдесят с небольшим лет, выглядел старцем: под  глазами  -
большие дряблые мешки, все лицо избороздили морщины, редкая  седая  борода
висела клочьями. Держался царь  надменно.  Внезапно  Кольцо  встретился  с
устремленным на него взором Грозного.  Не  выдержал  казак,  под  страшным
взглядом царя потупился, и невольный страх охватил его. "Вот  откуда  идет
его сила! - с трепетом подумал казак. - Очи сказывают, сколь  силен  он  в
неистовствах!"
     Вдруг кто-то толкнул Кольцо в бок и сердито прошептал:
     - Ты, казак, не больно заглядывайся на пресветлый царский лик. Молись
богу да кланяйся!
     "Уши и око государево, - хмуро покосился на  шептуна  Иванко,  и  вся
кровь заходила в нем ходуном. - Эк, сколько этой нечисти  расплодилось  на
Руси. В другое время он поучил бы шпыня,  а  ноне  терпи!"  -  вздохнул  с
сокрушением и стал неистово креститься.
     Настроение царя за последние дни стало  значительно  лучше.  Причиной
этому  оказались  вести  о  Сибири.  Царь  воспрянул  духом:  хоть   здесь
благополучней, чем на Западе. Дела  на  западной  границе,  действительно,
были  плохи.  Военные  неудачи  раззадорили  врагов.  Польша  не  пожелала
заключать  с  Русью  прочного  мира  и  довольствовалась  лишь   короткими
перемириями. Тревожно было на ливонском  рубеже.  Иван  Васильевич  затеял
дружбу  с  легкомысленным  владельцем  острова  Эзеля  -  датским  принцем
Магнусом, думая через него достичь успеха. Он провозгласил принца  королем
Ливонии, на самом деле сделав его  вассалом.  По  тайному  сговору  Магнус
осадил Ревель. Юный вассал не сумел выполнить  обещанного.  Он  безуспешно
простоял под Ревелем тридцать недель и был прогнан  на  свой  безрадостный
остров.  Надежды  вернуть  берега  Балтики  рухнули.  К  этому  добавились
внутренние государственные неурядицы  и  нездоровье  Ивана.  Беспорядочная
жизнь и разного рода вредные излишества привели к тяжелому недугу, который
с каждым днем все сильней овладевал царем. Он одряхлел, упал духом и часто
раздражался.  Число  казней  увеличилось.   Словно   упиваясь   кровью   и
страданиями русских людей, Грозный сделался  еще  неукротимей  и  злобнее.
Вместе с тем Иван Васильевич горько сознавал весь ужас и всю тяжесть своих
поступков и своего положения. Не так давно он написал в  своем  завещании:
"Ум мой покрылся струпьями, тело изнемогло,  и  нет  ныне  врача,  который
исцелил бы меня. Хотя я еще  жив,  но  богу  своими  скаредными  делами  я
смраднее мертвеца.  Всех  людей  от  Адама  и  до  сего  дня  я  превзошел
беззакониями и потому всеми ненавидим и никому я не нужен, и всех я  люблю
несмотря на больное, алчное сердце мое".
     И  вот  в  тяжелый  час  пришла  радость:  восточные   границы   Руси
отодвинулись далеко за Каменный Пояс, и вслед за Казанским и  Астраханским
царствами пало последнее татарское ханство -  Сибирское.  Царь  ободрился,
взор его стал яснее. Он приложил персты ко лбу и, делая крестное знамение,
подумал: "Обуреваем страстями, много злого учинил  я,  но  инако  не  мог,
господи... бояришки измену чинили, раздорами жили. Кровь пролитую, все мои
прегрешения  простит  Русь  ради  творимого  великого  дела-укрепления   и
объединения уделов и возвеличивания государства нашего".
     Из собора Иван Васильевич вышел успокоенный и облегченный  мыслями  о
Сибири. Над площадью сияло  солнце;  снег  искрился,  звонко  хрустел  под
ногами. В красноватых отблесках горели, как жар, купола  церквей  и  вышки
расписных теремов. Звон колоколов  сливался  с  башенным  боем  фроловских
часов. Тысячи голосов раздавались на морозном воздухе. Из толпы на  рундук
выбрался  юродивый,  босоногий,  оборванный,  с  веригами  на   груди,   и
загнусавил:

                            Идет божья гроза...
                            Горят небеса...
                            Огнем лютым...

     Стрелец  взглянул  на  кликушу  и,  показывая  ему   крепкий   кулак,
пригрозил:
     - Закрой хлебало. Ну-у!..
     Царская свита степенно удалилась к теремам. Казаки подошли к соборной
звоннице и залюбовались ею.
     - Высоченная! - воскликнул