колице
встретить его, незахотела  взглянуть  ему  весело  в  глаза  и  прошептать
знакомые, но такие волнующие слова, от которых вся кровь разом  загоралась
в жилах. Охваченный тревогой, казак соскочил с коня, пустил его ходить  на
базу,  а  сам  устремился  в  избенку.  Распахнув  дверь  и...  замер   от
неожиданности.
     Прямо перед входом, на широкой кровати лежал, раскинувшись, Степанка,
и, положив голову на его жилистую руку, сладко дремала Уляша. Гость открыл
глаза и ахнул:
     - Ермак!
     - Что ты! - открыла глаза Уляша, и застыла от страха.
     - Так вот вы как! - скрипнул зубами Ермак. - Вот как!
     Все молчали, ни у кого не находилось ни слова.  Степанка  поднялся  и
стал проворно одеваться.  Ермак  прислонился  к  стене  и,  мрачно  блестя
глазами, следил за ним. Долго длилось  тяжелое  молчание.  Наконец,  Уляша
легко спрыгнула с ложа и, подбежав к Ермаку, упала на колени:
     - Прости...
     - Не подходи! - прогремел Ермак И, распахнув дверь, выбежал  на  баз.
За ним легкой тенью устремилась Уляша. Обнял, обвила руками казака:
     - Любимый мой, ласковый прости!..
     Ермак остановился:
     - Ты что наробила, гулящая?
     Уляша бросилась на землю, охватила его колени и, целуя их, говорила:
     - Заждалась я... От тоски... Любить крепко буду, только прости!..
     Ермак схватил жену за руку, до страшной боли сжал запястье и заглянул
в лицо. Она не застонала, смотрела широко раскрытыми глазами в его  глаза.
Дрогнуло сердце Ермака.
     - Ладно, не убью тебя! -  проговорил  он.  -  Но  уйди,  поганая!  Ты
порушила закон! Уйди из моего куреня!
     Ермак оторвал от себя руки Уляши, оттолкнул ее и, не глядя  на  хмуро
стоявшего поодаль Степанку, пошел к коню. Похлопав по крутой шее  жеребца,
он проворно вскочил в седло и, не оглядываясь, поскакал в степь.
     Ермак мчался по степи, по ее широким коврам  из  ковыля  и  душистых,
медом пахнувших трав, и не замечал  окружающей  его  красоты.  Сердце  его
кипело жгучей ревностью, злобой и жалостью. То хотелось вернуться и  убить
обманщицу, то было жалко Уляшу и тянуло простить и приласкать ее.
     Долго кружил Ермак под синим степным небом. Путь  пересекали  заросли
терновника и балки. Подле одной  из  них,  из  рытвины  внезапно  выскочил
старый волк с рыжими подпалинами и понесся по раздолью. Конь захрапел, но,
огретый крепко плетью, взвился и стрелой рванулся по следу зверя. Лохматый
и встрепанный серый хищник хитрил, стараясь уйти от погони: петлял, уходил
в сторону, но неумолимый топот становился все ближе и ближе...
     Ермак настиг зверя и на полном скаку сильным ударом плети  по  голове
сразил его. Зверина с кровавым пятном, быстро растекшимся по седой шерсти,
перекувырнулся и сел. Он сидел, хмуро опустив лобастую  голову  и  оскалив
клыки. Глаза его злобно горели.
     - Что, ворюга, к табуну  пробирался?  -  закричал  Ермак  и  быстрыми
страшными ударами покончил с волком...
     Возбуждение Ермака прошло. Угрюмо глянув на зверя, он повернул коня и
снова поскакал по степи. Но теперь уже тише было у него на  душе,  схватка
со зверем облегчила его муки.
     У высокого кургана, над которым кружили стервятники, Ермак свернул  к
одинокому деревцу и остановился у ручья, серебряной  змейкой  скользившего
среди зеленой поросли. Расседлав жеребца  и  стреножив  его,  казак  жадно
напился холодной воды, поднялся на бугор и, прислонясь спиной к идолищу  -
каменной бабе, сел отдохнуть. Над ним  синело  бездонное  небо.  Глядя  на
него, Ермак гадал: "Что-то теперь с  Уляшей?  Ушла  она  или  дома  сидит,
плачет и ждет?".
     От этих дум снова пришла скорбь к казаку. "Уйдет? Ну  что  ж,  должно
быть, так и надо! Дорога  казачья  трудная,  опасная.  Не  по  ней  ходить
семейному. Эх, Уляша, Уляша - покачал головой Ермак,  -  думал  -  сладкий
цветок ты, а ты змеей оказалась, головешкой!".
     До вечера он просидел у каменной бабы.  А  потом  -  снова  на  коня.
Обратно мчал так, что ветер свистел в ушах. Вот и Дон, а  вот  и  знакомый
плес! По степи к броду шумно тянулась овечья отара. Пастух Омеля, одетый в
полушубок с вывернутой кверху шерстью, завидя Ермака, обидно крикнул:
     - Припоздал, станичник, прогулял свою бабу!
     - Что такое? - хрипло, чуя беду, спросил Ермак.
     - Утопла твоя Уляша! Утром с яра кинулись, и конец ей...
     Ермак пошатнулся в седле и ни слова не сказал в ответ.
     - Не слышишь, что ли? Выловили девку из Дона, и Степанка  унес  ее  к
себе в курень. Мертва твоя Уляша... Эх ты, заботник!
     На третий день всей станицей хоронили жену Ермака. Несли ее казаки  в
тесовой домовине. Позади всех, опустив голову, тяжелым шагом брел  вдовец.
И видел он, как рядом с гробом, припадая на посох,  плелся  сгорбленный  и
потухший в одночасье Степанка.
     Когда комья земли застучали по домовине, станичник примиренно сказал:
     - Вот и угомонилась горячая кровинка, доченька моя. Спи тихо во  веки
веков!
     Ермак промолчал. Ушел с могилы суровый и угрюмый.
     В эту же ночь он, собрав ватагу самых  отчаянных,  вместе  с  Брязгой
умчался в степи, пошарпать у ногаев и горе развеять. Станичники,  проведав
об этом, одобрили:
     - Пусть выходит... Хорош и отважен бедун: ему не с бабами  ворковать.
Ему конь надобен быстрый, меч булатный да вольное поле-полюшко...


     Давно казаки  не  видели  подобного  в  степи:  с  татарской  стороны
налетело птицы видимо-невидимо,  и  станичные  горластые  вороны,  которые
кормились по казачьим задворкам,  завели  драку  с  прилетными.  Сказывали
понизовые казаки, что  и  у  них  подобное  случалось  в  Задонье.  И  еще
тревожное и неладное заметили на дальних выпасах  пастухи-табунщики  -  от
Сивашей, от  поморской  стороны  набежало  бесчисленно  всякого  зверя:  и
остервенелых волков, и  легконогих  сайгаков,  и  кабаны  остроклыкие  шли
стадами, ломали донские камыши и рыли влажную землю в дубовых рощах.
     Видя суету в Диком Поле, бывалые люди говорили:
     - Худо будет! Орда крымская на Русь тронулась. Кормов  много,  вот  и
тянет степью на порубежные городки!
     А в одно утро мать разудалого казака  Богданки  Брязги,  -  рослая  и
сильная станичница, - увидела в  донской  заводи  плавающих  лебедей.  Как
белоснежные легкие струги под  парусами,  горделивые  лебедушки  рассекали
тихую воду, ныряли, в поисках добычи,  а  потом  поднимали  гибкие  шеи  и
перекликались. Никакого дела им не было до людей. Но лишь казачка  подошла
к воде, они издали гортанный  крик  и,  размахивая  розоватыми  на  солнце
крыльями, поднялись ввысь.
     - Весточку, видать,  приносили!  -  сокрушенно  вздохнула  казачка  и
пожелела, что спугнула лебедей.
     Беспокойство в степи, между тем, нарастало. Тучами  снимались  птицы,
ветер доносил гарь, и на далеком окоеме столбами вилась пыль.
     Есаул, заглядывая вверх, предостерегал караульного на вышке:
     - Гляди-поглядывай!
     - Глаз не спускаю с Поля! - отзывался казак,  и  впрямь,  как  сокол,
оглядывал просторы.
     - Стой, есаул, вижу! - однажды закричал он.
     Дозорщик заметил на горизонте быстро движущиеся точки.
     - Гляди, скачут! Что птицы, несутся!
     - Наши? - спросил есаул и по шаткой стремянке торопливо  поднялся  на
маячок.
     Вместе с караульным он стал разглядывать дали. Всадники вымахнули  на
бугор, и казаки признали своих.
     - Слава господу, наши бегут станицей! - облегченно вздохнул есаул.
     По  тому,  как  бежали  кони,  поднимая  струйки  пыли,  и  держались
всадники, остроглазый часовой в раздумье определил:
     - Наши-то наши, но бегут шибко. Знать, беда по следу торопится!
     - Чего каркаешь! - сердито перебил  есаул  и  прищурился.  Увидел  он
теперь, что ватажка мчалась во всю лошадиную прыть, точно  "на  хвосте"  у
всадников висел сам сатана.
     Клубы пыли все гуще, все ближе. Кони скакали бешенно  и  дико  -  так
уносятся они от волка или злого врага.
     - Вести несут! - сурово сказал есаул и, не  задумываясь,  повелел:  -
Бей в набат!
     Частые  тревожащие  удары  нарушили  застывшую  тишину  и   разбудили
станицу.
     По куреням на базах, у кринички, где женки брали воду, пошел зов:
     - На майдан! На майдан!
     С разных сторон на площадь бежали казаки, на ходу надевая  кафтаны  и
опоясывая сабли. Начались шум, толкотня, перебранки. Лишь  старые  бывалые
казаки, украшенные сабельными рубцами, шли неторопливо,  чинно,  горделиво
держа головы. Они-то наслышались, накричались и повоевали на  своем  веку!
Всякую тревогу и невзгоду  перенесли,  в  семи  водах  тонули  и  выплыли,
истекали кровью да не умерли, - живуч казацкий корень, - и теперь  многому
могли поучить молодых и ничего не страшились.
     На станичную улицу лихо ворвалась ватажка удалых:
     - Эй, погляди, среди них татарин! - закричала женка.
     - Брысь отсель! - огрызнулся на нее густобородый дед. -  Кш...  Кш...
На майдане - не бабье дело.
     Молодка вспыхнула, порывалась на дерзость, но вовремя  одумалась:  за
неуважение к старику могли тут же, на майдане,  задрав  подол,  отхлестать
плетью.
     "Фу ты, ну ты, старый кочет!" - озорно подумала она  и  нырнула,  как
серебристая плотвичка, в самую гущу толпы.
     Вот, наконец, и  ватага!  Кони  взмылены,  лица  у  казаков  усталые,
пыльные. У иных кровь запеклась. Впереди Петро Полетай, а рядом Ермак. Тут
же позади и Богдан Брязга и Дударек. Увидя сына, мать всплакнула:
     - Жив, Богдашка! Кровинушка моя...
     Среди  казаков  на  чалом  ногайском  коне  сидел  молодой   татарин,
обезоруженный, со скрученными за спину руками.
     Ватажка въехала в толпу. Потные кони дышали  тяжело,  с  удил  падала
желтая пена. Одетые в потертые чекмени, в  шапках  со  шлыками  из  сукна,
удальцы держались браво. Пробираясь сквозь толпу,  они  кланялись  народу,
перекликались с родными и знакомыми:
     - Честному лыцарству!
     - Тихому Дону!
     Позвякивали уздечки, поблескивали сабельки, покачивались  привешенные
к  седлам  саадаки  с  луками  и  стрелами.  Лица  у  ватажников  строгие,
обветренные. Выбритый до синя гололобый татарин испуганно  жался,  жалобно
скалил острые зубы, а у самого глаза воровские, злые. Его проворно стащили
с коня и толкнули в круг. Спешились и казаки.  Кони  их  сами  побрели  из
людской толчеи. Волнение усилилось, хлестнуло круче,  людской  гомон  стал
сильнее.
     Минута, и все затихло: из  станичной  избы  показались  старики.  Они
несли регалии: белый бунчук, пернач и хоругвь - символы атаманской власти.
За седобородыми дедами важно выступали есаулы, а среди них атаман.
     Ермак вытянул шею и подивился казачьему кругу.  На  этот  раз  с  еще
большей  важностью  двигался  тучный  Бзыга.  Пот  лился  с  его  толстого
обрюзглого лица, слышно было, как дыхание со свистом вырывалось из  груди.
Атаман задыхался от ожирения. Но как ни пыжился,  ни  надувался  важностью
Бзыга, а все же уловил Ермак в его глазах скрытую трусость.
     Площадь замерла, и только  в  голубой  выси  хлопали  крыльями  сизые
турманы. Такое затишье наступает обычно перед грозой.
     - Сказывай, казаки,  с  чем  пожаловали?  -  громко  окрикнул  атаман
ватажников.
     Петро Полетай выступил вперед и чинно поклонился.
     - Браты, атаман и все  казачество!  -  чеканя  каждое  слово,  громко
сказал он. - Турецкая хмара занялась  с  моря  и  Перекопа.  Идут  великие
тысячи: янычары и спаги, а с ними крымская  орда.  Под  конскими  копытами
земля дрожит-стонет! Идут, окаянные. Дознались мы, рвутся басурманы  через
донские степи на Астрахань...
     - Слышали, станичники? - возвысив голос, спросил атаман.  -  Слышали,
что враг близко?
     - Слышали, слышали! - отозвались в толпе.
     - А еще что видели? - снова спросил Бзыга.
     Петро полетай поднял голову и продолжал с горечью:
     - Видели мы своими очами - горят понизовые станицы. Дети  и  женки...
Вот полоняник скажет, кто сюда жалует!
     Сильные руки подхватили татарина и вытолкнули на видное место.
     - Сказывай, шакал, кто на Русь идет?
     Татарин съежился, как под ударами хлестких бичей. Заговорил быстро  и
еле внятно.
     Переводчик,  громоздкий  усатый  казак,  старый   рубака,   пробывший
четверть  века  в  полоне  у  крымчаков,  перехватывал  трусливую  речь  и
переводил:
     - Просит не убивать.
     - А сам с чем шел, не наших ли женок и детей рубить да  насильничать.
Спрашивай его, бритую образину, о другом! - зашумели вокруг.
     Атаман сделал рукой знак.  Казаки  опять  стихли,  сдержали  страсти,
охватившие их сердца. Переводчик спросил пленника и выкрикнул:
     -  Сказывает,  сам  Касим-паша  с  большим  войском  идет,  а  с  ним
Девлет-Гирей спешит с мурзами. Орду ведет. Из Азова плывут турские ладьи с
пушками и ядрами. Из Кафы янычары добираются. И еще  сказывает,  трое  ден
тому назад передовые татарские загоны в четыре перехода отсель были.  Жгли
степные заимки, низовые городки...
     - Стой, мурло  татарское,  -  перебил  полонянина  атаман,  -  говори
толком, кто орду ведет: сам ли Девлет-Гирей  или  сынки  его,  стервятники
подлые! Чем оборужены и что затеяли?
     Татарин снова залопотал.
     - Беклербег кафийский конников ведет! - оповестил толмач. - А  с  ним
шесть сенжаков. С ордой хан Девлет-Гирей... Идут на Переволоку,  а  другие
через Муджарские степи...
     - Слыхали, станичники: орда идет, великая гроза занимается! -  поднял
голос атаман. - Рассудите казаки, тут ли, в куренях, будем отбиваться, аль
со всем Доном в Поле уйдем, день и ночь будем  врагу  не  давать  покою  и
роздыху. Как, станичники?
     -  День  и  ночь  не  давать  басурманам  покоя!  -  дружно  ответили
станичники. - Любы твои слова атаман!
     - Этой ночью станица уйдет в донские камыши  да  овражины,  в  лесные
поросли! С волками жить - по-волчьи выть. В сабли татар  и  турок!  Выжгем
все!
     - В сабли! На меч, на острый нож зверюг!
     Присудили станичники: темной ночью всем - и старым и малым - укрыться
в степных балках, в укромных  местах.  Пусть  достанутся  в  добычу  злому
татарину и жидному турку пустые мазанки да  быльняк.  А  уйдет  орда,  все
снова зашумит-заживет.
     - Ух ты, жизнь - перакати-поле! - горько усмехнулся Ермак и вместе  с
казаками побрел с майдана. Конь его уже был на базу. Хозяин бережно  обтер
полой своего кафтана скакуна  и  покрыл  ковром.  В  мазанку  не  вошел  -
вспомнил еще не зажившее. Сгреб под поветью охапку камыша и разостлал  под
яблонькой.
     Мысли  набегали  одна  на  другую.  За  соседним  плетнем  заголосила
молодица.
     "Загулявший  казак  побил,  -  подумал  Ермак,  заворочался  и  опять
вспомнил свое житье. - Набедокурила, лукавая".
     Он старался успокоить себя, но не  мог:  тревожил  женский  плач.  Не
вытерпел казак, поднялся и пошел на причитания. На  земле,  среди  полыни,
сидела простоволосая женка в одной толстой грязной рубахе, поверх  которой
накинут дырявый татарский шумпан. Молодая, крепкая, словно орешек,  только
радоваться, а она слезы льет.
     - О чем плачешь, беспутная? - строго спросил женку Ермак.
     Она вскинула на станичника удивленные глаза и ничего не ответила.
     - Что молчишь? Чья будешь?
     - Беглая, за казаком  увязалась,  а  теперь  одна,  зарубили  его!  -
всхлипывая отозвалась черноволосая.
     - Имя твое как? - смягчаясь сердцем спросил Ермак.
     - Была Зюленбека, а сейчас Марья.
     - Выходит, крещеная полонянка?
     - Сама с казаком сбегла, увела его из полона.
     - Гляди, какая хлопотунья! - удивился Ермак и одним  махом  перелетел
через плетень. - Чего же ты ревешь, раз не бита?
     - Куда мне идти теперь? Татары придут и  меня  застегают!  -  скорбно
сказала Зюленбека.
     - Не бойся, - взял ее за руку казак: - Не придут сюда бритые  головы.
А коли придут, кости сложат. Не кручинься, уберегу!
     Татарка была красива, хоть и неопрятна.  Щеки  у  нее,  что  персики,
матовые, а глаза - огоньки. Ободрилась она.  По  смуглому  лицу  мелькнула
радость.
     Ермак посоветовал:
     - Пока укройся с женками, а там видно будет. Оберегайся!
     Женщина смокла и теплыми глазами проводила Ермака...
     Закат погас. Ермак напоил коня, привязал его к  кусту  неподалеку  от
себя и растянулся на камышах, подложив под голову седло.
     Донскую землю покрыла свежая, ароматная ночь. Холодок пошел  с  реки.
Казак лежал и смотрел  в  безмятежную  глубину  неба,  по  которому  плыли
золотые пчелки-звезды. А на душе было тревожно. Где-то  рядом,  на  шляху,
который  скрывался  за  темным   бурьяном,   женский   жалостливый   голос
запричитал:
     - Ах, родная, что опять будет? Дон наш родимый, ласковый,  укрой  нас
от злой напасти, от лихой беды...
     Далеко на окоеме занялось кровавое  зарево:  должно  быть  загорелась
дальняя станица...



                                    2

     Росла и наливалась крепостью русская земля. Несмотря на то, что  царь
Иван Васильевич Грозный неудачно воевал за искони русские берега  Балтики,
русский народ достиг  невиданного  доселе  могущества  и  силы,  и  далеко
раздвинул пределы молодого государства. Русские люди встречь солнцу  дошли
до Каменного Пояса, прочно обосновались на суровых берегах Студеного  моря
и плавали на смоляных ладьях  на  далекий  и  сказочный  Грумант.  Грудами
костей усеяли родную землю, но остановили монголов и спасли  этим  Европу.
Не иссякла сила нашего  народа.  Сломив  владычество  Орды,  он  и  дальше
утверждал  свою  независимость.  Последние  царства,   образовавшиеся   на
обломках Золотой Орды, - Казанское и Астраханское,  пали,  и  Волга  стала
русской рекой. Наймит польской шляхты Стефан  Баторий,  с  его  полками  и
ландскнехтами, не мог взять Пскова и позорно ушел  потому,  что  стойкость
русских людей оказалась крепче стен каменных.
     Сила и крепость Русского  государства  вносили  беспокойство  в  душу
турецкого султана Солимана великого. Он считал себя верховным  повелителем
и защитником мусульман во всей вселенной,  и  покорение  московитами  двух
магометанских  царств  на  Волге  страшно  встревожило  его,  и  он  писал
ногайскому мурзе Измаилу с превеликой тревогой:
     "В наши магометанских книгах пишется так, что пришли времена русского
царя Ивана: рука его над правоверными высока.  Уж  и  мне  от  него  обида
великая: Поле все и реки у меня поотнимал, да и Дон от меня отнял, даже  и
Азов город доспел, до пустоты поотымал всю волю и Азов. Казаки его с Азова
оброк берут и не дают ему пить воды  с  Дона.  Крымскому  же  хану  казаки
ивановы делают обиду великую и какую срамоту  нанесли,  -  пришли  Перекоп
воевали. Да его же казаки какую еще грубость сделали - Астрахань взяли,  и
у нас оба берега Волги отняли и ваши улусы воюют. И то вам не срамота  ли?
Как за себя стать не умеете? Казань ныне тоже воюет.  Ведь  это  все  наша
вера магометанская; станем же от Ивана обороняться за один... Ты б,  Ислам
мурзу, большую мне дружбу свою показал: помог бы Казани  людьми  своими  и
пособил бы моему городу Азову от царя Ивана казаков..."
     Сильно был смущен повелитель правоверных Солиман успехами русских.  И
еще горше становилось у него на  сердце  от  сознания,  что  Астрахань  не
только не захирела, но с появлением  русских  оживилась  и  стала  большим
караванным путем на Русь. Со всего Востока сюда наезжали расторопные купцы
с товарами - из Шемахи, Дербента, Дагестана, Тюмени, Персии, Хивы,  Бухары
и  Сарайчика  -  вели  бойкий  торг.  Струги  и  ладьи,  груженные  самыми
разнообразными  изделиями  и  тканями,  плыли  из  Астрахани  по  Волге  и
расходились по всей Руси, и это еще сильнее  связывало  берега  Каспия  со
всей русской землей. Солиман сознавал торговое значение  Астрахани  и  еще
больше злобился на Москву. Была и другая причина душевных волнений султана
- ущемленное самолюбие азиатского владыки. Русский царь Иван Васильевич  в
своем пышном титуле стал именовать себя не только царем Московским и