подбоченился и самоуверенно сказал:
     - Астрахань будет наша. Это истинно, как солнце на небе!
     - Хвала великому и мудрому! - льстиво выкрикнул посол...
     Визирь утомился стоять: слишком долог и беспокоен день. Солнце  опять
за стрельчатым окном склонилось низко, и от опахал нубийцев на полу лежали
длинные тени. Он подобострастно  смотрел  на  султана,  готовый  выполнить
любую его волю, но в то же время думал о своем: "Литовец оказался скуп  на
подарки, и хункер слишком долго с ним разговаривает! И стоило ли  вызывать
ученых и просвещать неверного!".
     Между тем, посол сыпал самые  напыщенные  похвалы  мудрости  султана,
уговаривая его ускорить поход на  Астрахань.  Визирь  тяжело  вздохнул  и,
воспользовавшись мгновением, когда посол замолчал, еле слышно шепнул:
     - Великий аллах да ниспошлет отдых мудрому... Зюлейка...
     Султан нахмурился, завертелся на подушках,  вспомнил  о  быстроглазой
юной наложнице из Таврии и стал рассеян. Посол  догадался,  что  аудиенция
закончена.


     Тихий вечер спустился на долину, в которой расположился Бахчисарай  -
столица крымских ханов. Взойдя на высокие стрельчатые  минареты,  жемчужно
белевшие среди яркой зелени садов, муллы призывали правоверных мусульман к
вечерней молитве, гортанными  голосами  провозглашая  символ  ислама:  "Ля
иляга илля ллагу!"
     Все  предвещало  покой  и  сладостный  сон.   Девлет-Гирей   совершил
положенное омовение и забрался на  крохотный  балкончик,  откуда,  скрытый
частой  решеткой,  с  вожделением  наблюдал  за  женами   и   наложницами,
купавшимися в бассейне, расположенном  среди  сада.  Зоркими  глазами  хан
отыскивал среди них полонянку, привезенную татарскими наездниками с Дона.
     Над круглой купальней колебались  белые  нежные  облака,  -  пенились
цветущие кусты черемухи. Под ними, в дожде лепестков,  сидела  сероглазая,
круглолицая и тонкая, как тростинка, девушка  в  желтом  шелковом  халате.
Сбросив расшитые серебром чувяки и наклонившись к воде, она любуясь собою,
заплетала пышные русые косы.  Ах,  какие  косы!  Пожилой  хан  залюбовался
стройной красавицей, забыв обо всем на свете.
     "Но зачем она так тоскливо запела?" - огорченно  подумал  он.  -  Что
только смотрит старая карга Фатьма? Для чего она приставлена к ней?  Зачем
дает она прекрасной гурии так тосковать?"
     Голос полонянки звенел тихо, нежно, как звучит в жаркий день  ручеек.
Девлет-Гирей знал русскую речь и понимал толк в плясках  и  пении.  О  чем
жалуется полонянка? Хан притаился и слышал учащенные удары своего  сердца.
Казачка пела-жаловалась:
     Я вечор гуляла во зеленом саду  Со  своею  государыней-матушкой,  Как
издалеча, из чиста  поля,  Как  черны  вороны,  налетывали,  Набегали  три
татарина-наездника, Полонили меня красну  девицу,  Повели  меня  во  чисто
поле...
     Нет, это невозможно слушать! Хан  встрепенулся,  закашлялся,  он  был
недоволен.
     "Надо сказать этой старой дуре Фатьме, чтобы отучила  полонянку  петь
такие песни! - раздраженно подумал хан. - И что за  имя  -  Клава  Кольцо?
Странные у московитов прозвища: Заяц, Волк, Кольцо!.."
     Расстроенный Девлет-Гирей выбрался  из  своего  укрытия  и  прошел  в
опочивальню, у  порога  которой  ожидал  раб  Абдулла  -  поверенный  всех
сердечных тайн хана. Повелитель хотел сказать ему о своем  неудовольствии,
но слуга опередил его. Одутловатое желтое лицо раба было  встревожено,  он
беспокойно взглянул на хана и тихо сказал:
     - На небе солнце, а на земле ты самый счастливый из смертных. Великий
хункер сподобил тебя своим фирманом, чауш только что прибыл из Стамбула  и
ждет тебя, мудрый хан.
     Девлет-Гирей вздрогнул:
     - Гонец? Что же ты молчал?
     Раб упал ниц и жалобно заголосил:
     -  Прости,  благородный  и  великий  хан,  не  смел  нарушить   твоих
размышлений...
     "Поход  на  Астрахань!"  -  сразу  догадался  Девлет-Гирей  и,  чтобы
отдалить неприятную весть, сказал:
     - Вели накормить гостя из моих блюд и напоить из моих сосудов!
     Всю ночь не мог заснуть хан. Мысли о полонянке отлетели,  их  сменили
другие, тревожные и опасные.  Девлет-Гирей  понял,  что  ему  не  избежать
похода.  Хункер  Селим  коварен,  мстителен  и  жесток.  Хан  прошелся  по
опочивальне, добыл ларец, извлек  из  него  бараньи  кости.  Раб  Абдулла,
лежавший у порога, подобно сторожевому псу, быстро вскочил: он  догадался,
- повелитель будет испытывать свою судьбу.
     - Раздувай огонь на жаровне! - повелел хан рабу.
     Среди обширного покоя стояла жаровня с холодными  углями.  Повелитель
любил смотреть на раскаленные угли и нередко  среди  ночи  заставлял  раба
раздувать мангал.
     Раб быстро вздул огонь, и угли один за другим стали  желтеть;  прошло
мало  времени,  а  на  жаровне  уже  лежала  груда  раскаленного   золота,
охваченного синеватыми струйками легкого пламени. По опочивальне  от  него
шло тепло и легкий угар. Хан бросил на красные угли бараньи лопатки, а сам
улегся на диван и вскоре задремал.
     Когда он открыл глаза, в распахнутые окна  глядело  черное  бархатное
небо с крупными  яркими  звездами,  слышался  заглушенный  лепет  струйки,
сбегавшей  из  родника  в  купальный  бассейн.  Девлет-Гирей  потянулся  и
вспомнил:
     - Кости!
     Раб быстро разгреб потухшие угли, и на дне мангала,  из  золы,  добыл
бараньи лопатки, потемневшие, но крепкие и целые. Хан  повеселел,  гаданье
успокоило его, - в поход можно было идти без опасения.
     Однако утром Девлет-Гирей хоть и льстиво принял султанского чауша, но
все же пожаловался на тяжести и опасности пути в безводной степи. Он сунул
чаушу кожаный мешочек с дарами и снабдил его письмом к хункеру.
     Жаловался и печалился хан, что туркам ни зимой, ни летом нельзя  идти
на Астрахань. Зимой  в  степях  свирепствуют  страшные  вьюги  и  жестокие
морозы, и турки все померзнут. Летом травы  в  степи  сгорают  от  солнца,
источники пересыхают, и  войска  погибнут  от  безводья.  И  еще  устрашал
Девлет-Гирей турского султана:
     "У меня верная весть, что  московский  государь  послал  в  Астрахань
60000 войска, если Астрахань не возьмем, то бесчестье  будет  тебе,  а  не
мне, а захочешь с московским царем  воевать,  то  вели  своим  людям  идти
вместе со мною на Московские украины, если которых городов и  не  возьмем,
то, по крайней мере, землю повоюем и досаду учиним".
     Надеясь  на  щедрые  поминки,  но  сильнее  всего   боясь   турецкого
соседства, Девлет-Гирей послал гонца и к царю Ивану Васильевичу оповестить
его о том, что турецкие войска готовятся идти под Астрахань,  и  было  бы,
дескать, лучше, если бы царь отдал султану Астрахань добром.
     Гонец быстро вернулся и поминок на этот раз с собой не привез.
     Царь московский отвечал Девлет-Гирею решительно и сердито:
     "Когда то ведется, чтобы взявши города, опять отдавать их?"
     Одна  за  другой  последовали   неудачи.   Хункер   Селим   не   внял
предостережениям и отправил в Кафу (Феодосию) пятнадцать  тысяч  спагов  и
две тысячи янычар, вручив начальство  над  ними  Касим-паше.  Девлет-Гирею
оставалось покориться воле султана. Выделив пятьдесят тысяч  конников,  он
приготовился к походу.


     31 мая 1569 года Касим-паша тронулся в донские степи. Огромная конная
и пешая рать потянулась из разных направлений к Переволоке. Из  Азова  шли
турки-янычары на своих лохматых выносливых конях. Татары пересекли Перекоп
и держали путь на станицу Качалинскую. Туда же из Азова  поплыли  турецкие
каторги (суда), груженые пушками,  зельем,  снарядами  и  богатой  казной.
Гребцами на судах сидели две с половиной тысячи невольников, среди которых
было много русских полонян. Их охраняли от побега всего  полтысячи  турок.
Плыли против течения, добирались медленно. И полоняне все ждали, - вот-вот
наскачут русские и отобьют их. Но пустынна была степь, безмолвными  лежали
на берегах  казачьи  городки,  покинутые  станичниками.  Янычары  и  спаги
двигались вдоль Дона по изумрудному ковру трав, который распахнулся  перед
ними  от  горизонта  до  горизонта.  Конские  копыта  беспощадно  попирали
необычайной  красоты  узоры,  расцвеченные   белыми,   красными,   желтыми
тюльпанами.  Орда  привыкла  к  пестроте  степных  просторов,   к   ясному
бирюзовому небу, к ласковому солнышку, к аромату трав, к  радостной  песне
жаворонка и, не замечая всего этого, лилась,  как  шумящий  мутный  поток,
смывающий все на своем грозном пути. Там, где прошли всадники,  оставалась
пустыня. Позади орды сиротливо  лежала  оскверненная  земля,  вились  тучи
дыма, пустыми оставались колодцы, и убегало все живое  -  зверь  и  птица.
Только вчера ковыль кишел разной дичью: дрофами, перепелами, журавлями,  -
сегодня  позади  ордынских  коней  над  испепеленной  землей  простералось
безмолвие. Даже рощицы и береговые заросли  исчезли.  Недавно  над  Доном,
раскачивая густыми кронами, шумели пахучая черемуха, ольха и вяз, а сейчас
ветер разносил пепел потухших костров. Вот здесь, на перепутье  караванных
дорог, приветливо лепетала листвой густая рощица, и у прозрачной  кринички
в знойный полдень спасались караванщики и становились на отдых  пастухи  с
овечьими отарами, теперь тут осталось обезображенное место и грязная лужа.
И когда погасал закат, спускался  вечер  в  пелене  туманов  и  поднимался
багровый месяц, а на землю ложилась обильная крупная роса, тогда казалось,
что вся донская степь плачет горькими слезами в большом горе.
     Впереди  янычар,  в  окружении  многочисленной  охраны,  в  золоченом
паланкине,  водруженном  между   горбами   высокого   верблюда,   восседал
Касим-паша, безмолвно и равнодушно взирая на степи. Мягко шлепая  по  пыли
большими ступнями, подняв голову, верблюд с презрительным выражением важно
нес своего господина. За верблюдом,  раскачиваясь,  шел  второй,  неся  на
спине голубой паланкин, а из-за шелковых  складок  его  порой  выглядывали
жгучие глаза любимой наложницы Касим-паши.
     Казалось, орды движутся среди безбрежной и безмолвной пустыни, но  за
ними зорко следили сотни настороженных глаз. Казачьи ватажки, скрываясь  в
балках, неустанно стерегли врага. Гортанный  говор,  ржанье  коней,  свист
стрелы, пущенной из тугого лука, - все, все, что исходило от  врага,  было
слышно чуткому уху казака.
     Ермак, крадучись, с  полусотней  шел  следом  за  дикими  всадниками,
сметавшими все на своем пути. И горько-горько становилось на душе  казака,
когда впереди подымались густые  клубы  дыма,  -  ордынцы  жгли  встречную
станицу. Завидев зловещее зарево, Ермак сумрачно сдвигал брови. Он недавно
появился в Диком Поле, но сердцем, всем своим  существом  чувствовал,  что
это своя, русская, на веки  веков  русская  земля!  Заслышав  плач,  Ермак
нещадно нахлестывал  коня,  и  горе  было  ордынцу,  если  он  отставал  с
захваченными полонянками, - казаки беспощадно рубили хищников. Лицо Ермака
бледнело, глаза туманились, когда он видел за конем  ордынца  заарканенную
казачку с распущенными по ветру волосами;  он  весь  наливался  кровью  и,
налетев на своем дончаке на врага, со страшной силой опускал тяжелую саблю
на голову насильника.
     Казачья  полусотня   уничтожала   турок   где   только   могла.   Она
предостерегала врага всюду -  на  перелазах,  у  водопоев,  на  пастбищах.
Турецкие янычары жаловались Касим-паше:
     - Шайтан казак: есть он тут и нет его! Откуда берется шайтан?  Нельзя
отойти в степь, нельзя нарубить дров для костра! Велик аллах,  мудр  паша,
помоги нам!  Многомилостливый  и  храбрейший  посланник  хункера,  разреши
повернуть коней в степь и потоптать казаков!
     Касим-паша, словно коршун на высоком  кургане,  держался  неподвижно,
замкнуто и молчал. Он понимал, нельзя уходить за казачьими сотнями.  Разве
поймаешь дым в голубом небе:  он  всклубится  и  растает:  так  и  казачьи
ватаги, - они есть сейчас, но  они  рассеются,  чтобы  заманить  янычар  в
болота.
     На привалах, у голубого Дона, ставили золотой шатер  для  Зулейки,  и
Касим-паша уходил в  него.  Он  садился  на  пуховики,  тянул  из  кальяна
ароматный табачный дым, слушал песни и смотрел пляски наложницы.
     На донских просторах буйствовала весна. Степь зеленела, гудела,  пела
многочисленными голосами налетевшей отовсюду птицы, травы наполняли воздух
благоуханием, и полуобнаженная Зулейка ах как  хорошо  плясала!  В  сердце
старого паши  проснулась  молодость,  но  лицо  его  продолжало  сохранять
высокомерие и самодовольство.
     Сегодня янычары прошли небольшим полем и  потоптали  его.  Касим-паша
вспомнил об этом и похвастал:
     - Русский народ над полем потел, а наш конь его пшеницу  съел.  Слава
аллаху!
     Плохо понимал Касим-паша  военные  дела,  не  знал,  не  ведал  Дона!
Равнина, синяя река, курганы, ковыль и среди него  черепа  коней.  Это  на
первый неопытный взгляд. Но Девлет-Гирей, крымский хан, знал, что  в  этом
необъятном  просторе  раскинулись  глубокие  речные  долины,   бесконечные
овраги,  балки,  сплошь  покрытые  непролазными  кустарниками,  местами  -
черными и красными лесами, а  то  и  топкими  болотами.  Низины  пропитаны
водой, обильно заросли шумным камышом, над ручьями непроглядные  талы,  на
поймах - высокие сочные травы.
     Мстителен Дон, неуступчив Дон! Много заросших стариц,  много  проток,
рукавов, огибающих бесчисленные острова. И везде, во всех  этих  тайниках,
глушицах, - казачьи становища, юрты, скрытые городки.
     И не видно глазу врага, что  таятся  в  них  и  готовятся  к  схватке
казаки.
     На майдане деды-рылешники, седые, слепые, бородатые,  пели  о  ратных
подвигах  казаков,  о  битвах  с  неверными  среди  ковыльного   моря,   о
богатырях-станичниках, омывших своей кровью крутые берега Тихого Дона.
     Тут, на майдане, и встретил Ермак молодого смуглого казака с большими
грустными глазами.
     - Ой, диду, спой мне про татарскую неволю! - попросил печальный казак
сивобородого старика.
     Дед-рылешник вслушался в голос и сказал ободряюще:
     - Чую, со мной гуторит ладный казак. Крепок, а затосковал. Не впервое
басурману приходить на Дон: ох, и сколько костей всегда оставлял тут враг!
     - Не о том кручинюсь,  дид,  -  покорно  отозвался  казак.  -  Сестру
нехристи в полон за Перекоп увели. Кипит моя кровь...
     Внезапно на плечо казака опустилась крепкая рука и раздался уверенный
голос:
     - А коли кипит, бить надо супостата; в  землю  вгонять  нечисть!  Как
звать, молодец?
     Станичник оглянулся. Перед ним стоял кряжистый чернобородый  казак  с
веселыми смелыми глазами.
     - Иваном зовут, по прозвищу Кольцо.
     - Ну, Иванушка, садись на коня и едем в  Поле.  Едем,  братик,  одной
веревочкой, видно, связала нас судьба, вместях и татар бить!
     - Что правда, то  правда!  -  сказал  дед-рылешник,  огладив  длинную
бороду, и предложил: - Я вам бывальщину спою...
     Не послушали казаки бывальщину,  поседлали  коней  и  заторопились  в
степь. Ехали-скакали  рядом.  Ермак  пристально  поглядывал  на  товарища.
Высок, глаза большие, карие, густые  темные  брови.  Из-под  шапки  вьются
кудри. На коне сидит лихо, поведет плечом, - чувствуется сила. Орел!
     На западе догорала заря, обозначился тонкий серп месяца. Стало быстро
темнеть,   и   в   ковыле   закричали   перепела:   "Ква-ква,   пить-пить,
пить-полоть..."
     Где-то в камышах,  в  глухом  озерке  им  отозвался  бучень:  "Б-ууу,
б-у-у-у..."
     Затрещали кузнечики, в небе появилась первая звезда, за ней вспыхнуло
и заиграло семизвездие. Ночь, благостная, теплая,  опустилась  на  донскую
степь. И как только стемнело, на перепутье выбежал  огромный  серый  волк,
понюхал порубленное тело  ордынца  и,  сев  на  задние  лапы,  тоскливо  и
протяжно завыл, сзывая стаю на пир. И далеко по степи  раздалась  страшная
песня зверя...
     Казаки спугнули серого и понеслись по ковылю; скакали  по  просторам,
продирались через заросли,  оставляли  позади  курганы,  держали  путь  на
зарево костров.
     В этот вечер, тихий и  благоуханный,  к  Переволоке  подошла  орда  и
раскинулась станом в широкой балке, уходящей к  Дону.  Месяц  заливал  все
серебристым светом.  У  излучины  ржали  кони,  где-то  неподалеку  кто-то
забивал прикол для иноходца, и сотнями золотых звезд горели огни во  тьме.
У костров возились люди...
     - Турецкий стан, - шепнул другу Ермак. - Тут и высмотрим все!
     Казаки спешились, укрыли скакунов в густом тальнике, а сами уползли в
ковыль. Вот  и  край  овражины,  темные  кустики.  Затаив  дыхание,  донцы
залегли. Ермак чутко прислушивался. По степи разносился еле слышный топот;
но прислони ухо к родной земле, и она все расскажет казаку. Оберегая стан,
кругом рыскают ордынские разъезды.
     Прямо огромный костер, на нем черный закоптелый котел, - татары варят
махан. Гортанный говор нарушает тишину. Ордынцы пьют  кумыс,  покрякивают,
похваливаются, полами пестрых халатов утирают потные лица.
     Прямо за  большим  огнищем  -  золотой  шатер,  полы  распахнуты.  На
пуховиках сидит Касим-паша. Золотится  огонь,  отблески  его  сверкают  на
парчовой одежде паши, а над логом раскинулся  через  небо  жемчужный  пояс
Млечного Пути.
     Ермак видит... На пестром ковре в шатре бесшумно движется  в  пестрых
шароварах и зеленых сапожках смуглая наложница. Слышен повелительный голос
Касим-паши, но слов не разобрать. Казак сплюнул  и  хмуро  подумал:  "Эко,
воин, идет на Русь, а с бабой нежится!" Ему бы, старому, дома сидеть!".
     Иван Кольцо вынул стрелу, приложил к тетеве. Не миновать  тебе  беды,
старый коршун! Ермак глухо ахнул: оперенная  стрела  с  визгом  пронеслась
через  костер  и  пронзила  шатер.  В  эту  минуту   наложница   заслонила
Касим-пашу, и стрела угодила ей в сердце. Обливаясь кровью, Зулейка  упала
на ковер. Старый паша трусливо оглянулся и  захлопал  в  ладоши.  Набежали
янычары, закричали, указывая в темноту.  Ермак  понял,  что  пора  уносить
ноги. Бесшумно уползли казаки; когда сели на коней и  унеслись  далеко  за
курганы, Ермак сказал:
     - Люб ты мне, Иван, но горяч и хочешь взять врага срыва!  Коли  бить,
так надо бить наверняка!
     Кольцо не сразу отозвался, потом схватил Ермака за руку:
     - Кровь взыграла, верь мне, в другой раз не промахнусь!
     Они  выехали  на  возвышенность,  и  перед  ними   опять   показались
бесчисленные огоньки в степи.


     15 августа турецкие суда подошли к Переволоке и стали сгружать  арбы,
заступы, пушки и ядра к ним, порох, свинец, мотыги,  кирки  и  мешки.  Над
Доном носились потревоженные чайки. Ржанье коней  и  людской  говор  гулко
разносились по  воде.  Касим-паша  и  Девлет-Гирей  в  сопровождении  мурз
выехали в степь. Указывая на восток, в ту  сторону,  где  текла  величавая
Волга-река, паша сказал:
     - Велик путь  до  Итиля,  но  сбудется  воля  мудрого  из  мудрейших,
великого хункера Селима, - соединим две реки, как двух сестер. Ройте канал
и по нему пойдут наши каторги и поплывут воины...
     Девлет-Гирей ухмыльнулся в бороду, подумал:  "Не  исчерпать  воду  из
Дона, не перетаскать землю на таком просторе,  который  под  силу  одолеть
только доброму коню!" Однако  он  промолчал  и  подобострастно  поклонился
Касим-паше.
     Ранней зарей на  необозримом  пространстве  степи  вытянулись  тысячи
копачей  с  мотыгами,  заступами  и   приступили   к   прокладке   канала.
Пронзительным скрипом  оглашали  степь  большеколесные  арбы,  на  которых
отвозили землю. Орды татар относили землю  в  полах  халатов,  в  походных
сумах. К полудню солнце поднялось высоко  над  раскаленной  равниной;  оно
палило, жгло, изнуряло зноем. Сбросив одежду,  полуголые  воины  Селима  с
рвением били в землю кайлами, вгрызались в нее заступами;  пыль  клубилась
над ратью, смешиваясь с дымом костров, на которых в больших котлах ордынцы
варили конину. Воду для питья брали из Дона, но  берега  его  подстерегали
врагов. Стоило турку или татарину ступить в