казака: - Отбери  самых  сильных  людей  и
веди к вогуличам за рыбой. На Демьянке-реке держись, там Бояр  -  друг  не
откажет в нужде...
     Два десятка казаков на лыжах  добрались  к  демьянским  вогуличам.  К
своему счастью, на реке они встретили охотника,  который  угрюмо  поведал:
ушел князец Бояр от татарской беды, а в  пауле  засели  лыжники  Карачи  и
подстерегают русских. Казаки не сразу ушли,  дождались  ночи  и  проверили
слух, - все оказалось верным. Так и вернулись они без рыбы.  В  пути  мела
поземка, с гулом трещали льды на Иртыше, многие из казаков обморозились.
     В Искере окончились все запасы; в закромах  начисто  вымели  и  съели
мучную пыль. Жалко и непривычно было -  стали  резать  коней.  Казаки  ели
безропотно, а московские стрельцы наотрез отказались:
     - Умрем, а махан жрать не будем! Не басурмане мы!
     А на четвертый день и стрельцы поступились обычаем, стали есть пенную
кобылятину. Но и коней скоро всех прирезали, а голод не отступал. В январе
задули  пронзительные  холодные  ветры,  весь   Искер   замело   глубокими
сугробами. Ночи пошли непроглядные и тревожные. Пылали  яркие  сполохи,  и
стрельцы с суеверным страхом взирали на переливы красок в небе.  Казалось,
что необъятное полотнище свисало  с  невидимого  небесного  свода,  плавно
колебалось, развертывалось и переливалось всеми цветами радуги.
     Голодные люди, с  глубоко  запавшими  в  глазницы  мутными  очами,  с
трепетом смотрели в торжественно изукрашенное небо и  считали  сполохи  за
дурное предвестие. Они еле передвигали опухшие ноги.
     Ермак приказал забить собак:
     - Нет привычной животины, и это корм.
     Побили и съели собак. Воевода с отечным лицом  сидел  перед  оконцем,
затянутым пузырем, и скучно жевал собачину. Зимний день нехотя  и  немощно
пробирался в окно. Семен Дмитриевич полез пальцами в рот  и  тронул  зубы.
Они шатались, из синих десен потекла кровь.
     - Видишь? -  сказал  он  сидевшему  напротив  Ермаку.  -  То  болезнь
полунощных стран.  Пухнет  человек,  кровь  гниет.  Не  уйти  мне  отсюда,
схороните тут! - он поник головой.
     Хотелось атаману сказать: "Сам ты, воевода, будешь  виноват  в  своей
смерти! Не захватил запасов!". Однако пожелел его и только вымолвил:
     - Добрый человек ты, Семен Дмитриевич, а безвольный! Дух у тебя слаб.
Ходи, уминай снег, разгоняй кровь, авось жив будешь.
     - Что ты, что ты! И так еле влачу ноги! - отмахнулся Болховской.
     Снег падал беспрестанно, пушистый, мягкий, и все глубоко укрывал.  По
утрам, на  заре,  снег  розовел,  и  над  сугробами,  среди  которых  были
погребены избы и мазанки кучумского куреня,  черными  столбами  поднимался
густой дым. Рубили ближнюю березовую рощу и жгли. Но тепло не  спасало  от
голода. Опухли у многих лица, отекли ноги, из  десен  сочилась  кровь.  Не
хотелось ни двигаться, ни  шевелиться.  Упасть  бы  на  скамью  и  лежать,
лежать...
     Но Ермак не давал покоя ни казакам, ни стрельцам. Войдя в  избу,  где
на полатях и нарах лежали вповолку люди, он сердито поводил носом  и  гнал
всех в поле - работать, двигаться. Он весело кричал на всю горницу:
     - А ну, браты, с кем на кулачках потягаться!
     Лохматый  стрелец  спустил  с  полатей  нечесанную  голову  и   хмуро
отозвался:
     - Нажрался сам и потехи ищет!
     Казак Ильин - худой, одни кости выдаются - скинул зипун,  соскочил  с
лавки и сердито крикнул стрельцу:
     - Ты гляди, кривая душа, не мути народ. Ермак - один тут! Строг - это
правда, но ни твою, ни мою кроху не возьмет!
     - А чего он быстрый, как живинка, всюду? - запротестовал стрелец.
     - Духом крепок! Может, как дуб, разом хряснет,  а  не  прогнется.  За
Ермака, гляди, душу вытряхну!
     Стрелец изумленно, будто  первые,  разглядывал  Ермака.  Затем  вдруг
сбросил с полатей шубу и торопливо полез вниз:
     - Добрый мужик, сам вижу! Не хочу гнить, веди, атаман, в поле!
     Стих сиверко, тишина легла на землю, такая глубокая и  торжественная,
что каждый шорох далеко слышался.  С  трудом  передвигая  распухшие  ноги,
казаки вышли на вал. Мертвенно-бело кругом. На валу каркает ворона.
     Казаки столпились на площадке вокруг Ермака.
     - А ну, налетай! - озорно закричал Матвей Мещеряк и ударил атамана  в
бок. Ермак сброил полушубок, завернул рукава  и  с  вызовом  повернулся  к
бойцам:
     - Давай, давай на кулачки! А ну!..
     Стена  на  стену  пошли  с  кулаками   казаки.   Ермак   шел   рядом,
подзадоривал:
     - Держись, донская вольница!
     Мощный голос атамана поднял с ложа воеводу Болховского.  Пошатываясь,
он обрядился в лисью шубу и вышел на крылечко. Мороз перехватил дыхание.
     "Ух, и человечина! Силен дух, - такого никакие  беды  не  сломят!"  -
восхищенно подумал он, разглядывая Ермака, от которого валил  пар.  Ощерив
крепкие белые зубы, кипнем сверкавшие в черной бороде, атаман плечом,  как
волной, растаскивал толпу и кричал:
     - Давай, давай, сибирцы!
     Неугасимый пламень горел в этом человеке, даже голод  и  все  лишения
были бессильны против него. Мало одной телесной мощи, чтобы в тяжкое время
быть таким бодрым и звать других к жизни. Тут нужен великий дух.
     Болховской склонил бледное отечное лицо с устало мерцавшими  глазами.
"Он будет жить, а я умру!" - с грустью о  себе  и  с  душевным  теплом  об
атамане подумал он. Повернулся и ушел  в  избу.  А  позади  него,  подобно
раскатам грома, раздался неудержимый хохот: Ильин, ловко извернувшись, так
трахнул стрельца по могучей спине, что тот не удержался и  ткнул  носом  в
сугроб.  Стрелец  быстро  поднялся  и  залился  смехом,  глядя  на   него,
засмеялись и другие. Вместе со всеми  хохотал,  держась  за  бока,  и  сам
батька Ермак.
     А вокруг искерского холма попрежнему была мутная даль, белые снега  и
вздыбленные синие льды на Иртыше.
     - Хватит на сегодня! - весело  сказал  Ермак,  глядя  на  заснеженные
избы, на дозорную башенку. - Песню, браты, да разудалую! - предложил он, и
сам первый запел:
     Эх ты, камень, камешек, Самоцветный, лазоревый...
     Блестящими призывными глазами атаман смотрел  на  казаков,  отцовская
ласка светилась в них. Сотни голосов дружно подхватили и понесли песню:
     Излежался камешек На крутой горе против солнышка...
     Во все могучие легкие пел и казак Ильин, а  сам  думал:  "А  песня-то
девичья, не казачья, отчего ж она душу так поднимает?".


     Голодный мор  вошел  в  Искер,  валил  людей.  Смерть  приходила  без
страданий. Слабел человек, опухал и  уходил  из  жизни.  Порезали  конскую
упряжь из сыромятных  ремней,  долго  варили  ее,  навар  выпили,  а  кожу
сжевали. Драли с мерзлых деревьев кору, с поникшей под шапками снега ивы -
лыко, сушили, толкли и варили горькую похлебку, от которой крутило и  жгло
внутренности. Редко-редко когда  ели  рыбу  -  с  трудом  ловилась  она  в
прорубях. Да и народ обессилел спускаться и подниматься на яр.
     А зима была в самом разгаре. Жгучий мороз сковал даже  говор,  умерла
давно и песня. Волки стаями приближались к крепостному  тыну,  усаживались
полукружьем и начинали выть, выматывая душу. Они чуяли мертвечину. В избах
светились красные глазки - горела и чадила лучина.  Время  от  времени  от
обожженного стержня отваливались  угольки,  падали  и,  шипя,  затухали  в
бадейке с водой. Умирающие казаки и стрельцы  бредили  зелеными  лугами  и
золотыми нивами. Бредили, а на утро находили их  мертвые  тела.  Сумрачно,
молча хоронили товарищей. Жгли костры, отогревали землю и рыли могилу.
     В эту пору тихо и незаметно отошел князь Семен Дмитриевич Болховской.
Обмыли его и обрядили в бархатную ферязь, расшитую жемчугом. Два  дня  его
тело лежало перед образами, перед которыми больше  не  теплились  лампады.
Отец Савва заунывно распевал над ним псалмы.
     Стрельцы провожали воеводу с печалью:
     - Ушел от нас и кто теперь выведет из гибельного края?
     Ермак не утерпел:
     - Не гибельная землица Сибирь! Все тут есть для доброго человека.  Но
пока корни злые не дают доброму семени взойти: татары в  степи  разогнали,
не дают им ни ясак нам платить,  ни  пищи  в  Искер  везти.  Пройдет  это,
отправимся!
     С Болховским пришли в Сибирь стрелецкие головы Иван Глухов да Киреев.
Они должны были после смерти боярина вести воеводские дела, но дел этих не
было. Один за другим умирали ратные товарищи, и скоро не стало хватать сил
рыть могилы, - мертвые тела уносили на вал. Днем над мертвечиной кружило с
граем воронье, а ночью приходили волки и грызлись за  человеческие  кости.
Поздно  поднималась  медно-красная  луна  и  мертвенным  светом   освещала
страшное кладбище. Дозорный казак на башенке дрожал от холода и  с  ужасом
глядел в поле: звери в двух шагах от тына терзали его товарищей. Как-то он
забрался в дозор с тугим луком. Снег отливал синевой, большие тени  зверей
двигались. Казак долго прицеливался и стрелой наповал убил волка. С трудом
он отогнал злых хищников и втащил в городок зверя. Здесь волка  освежевали
и опустили в котел. Запахло распаренным мясом. Казаки с жадностью ели.
     - Хорошо говядинка, - ухмыляясь, сказал соседу Ильин. - Гляди только,
ночью на полатях не завой!
     - Доброе мясо! - похвалил сосед.
     На другой день, с наступлением сумерек, казаки вышли на облаву.  Били
волков  стрелой,  из  пищалей,  хотя  зелья  было  мало  и  его   берегли.
Повеселели. Но звери ушли из Искера, а гоняться за ними по степи  не  было
сил.
     Истощавшие люди лежали  вповалку  и  либо  бредили,  либо  вспоминали
прежнюю  жизнь.  И  вся  она,  казалось,  проходила   в   еде.   Наперебой
рассказывали, - один ел жареных лебедей, другой поросенка, третий  набивал
чрево блинами.
     - Это все пустое, милые, - перебил один стрелец. - Я  по  три  горшка
каши съедал. На первое - греча! Разваренная, поджаренная, каждая  крупинка
маслицем, как слезинкой, подернулась. Ох, и до  чего  же,  милые,  вкусна!
Смакуя, рассказчик закатил глаза.
     - Перестань, пес! - закричали на него казаки, но стрелец не унялся  и
продолжал:
     - На второе - каша пшенная с постным маслом и жареным луком. Эх,  так
пузу и гладит!..
     - Уймись, дьявол! Уймись!  -  истошно  закричал  на  полатях  пушкарь
Петро. - И без тебя тоска в брюхе...
     Стрелец и ухом не повел. Огладил бороду, подмигнул лукавым глазом:
     - Ну, тут, други, третье подползает - горшок  с  сарацинским  пшеном,
весь распаренный, промасленный! Ах, господи, какой дух  идет.  Беру  ложку
и...
     - Убью, истязатель! -  заревел  пушкарь  и  замахнулся  на  стрельца.
Корчась от голода, Петро повалился на скамью. - Ухх!..
     - И мне худо, браты! - обронил Ильин, напялил рысью шапку и вышел  из
избы...
     Перекосив лицо, на полати полез третий, и все его  большое  костлявое
содрагалось от судорог.
     - Растравил-то как! Ох, господи, - перекрестился поп Савва и икнул от
спазмы в чреве...
     Ермак, сколько мог, не давал людям залеживаться: по-прежнему гнал  на
мороз, на свет. Солнце все раньше выплывало из-за окаема, и  под  ним  уже
влажно лучился и искрился снег, но мороз не спадал.
     - Гляди ж ты, солнце на лето, а зима на мороз! - примечал Ильин.
     Яр к Иртышу был гол и потрескался от стужи. Подобно выстрелам,  гулко
лопались лесины и камни. На солнце люди казались восковыми,  у  многих  на
коже появились струпья.
     Казак на дозорной башне в лунную ночь увидел, как через вал  метнулся
человек в  чекмене  и  ножом  отхватил  кусок  мерзлого  тела.  Караульный
содрогнулся, стало не по себе. Он догадался: стали есть мертвечину...
     Ермак ходил в панцыре и в шеломе. Двигался  он  прямо,  но  медленно.
Лицо  его  было  серым,  резко  выдавались  скулы,  в   кучерявой   бороде
прибавилось седых волос.
     После Сретенья дни стали яснее, морозы сдали, и пушкарю Петру удалось
порядком наловить стерлядей.
     - Погоди, браты, теперь умирать не пора! - радостно  закричал  он  на
всю войсковую избу. - Чую, весна идет. Переможем голодную хворь!
     Наступил март, зазвучала капель. По  утрам  с  крыш  свисали  ледяные
сосульки и горели на солнце янтарем. В  полдень  изрядно  пригревало.  Все
подолгу стояли в затишье и наслаждались первым теплом.
     Смерть как бы в раздумье остановилась.  Неделю  не  было  умерших.  В
конце марта на  припеке  стал  таять  снег,  побежали,  запенились  первые
ручейки, а в овраге загомонила, ломая лед, Сибирка-река.
     Днем на талые снега спускался  густой  туман,  и  дозорный,  стоя  на
вышке, среди влажной мглы, чутко прислушивался: как бы татарские всадники,
прознав про беду, не вломились в Искер!
     На заре  из  ближнего  леса,  укрывшего  восточные  сопки,  донеслось
чуфырканье. Казак встрепенулся  и  замер,  восхищенно  вслушиваясь.  Среди
торжественного бедмолвия снова волнующе близко прозвучало: "Чуфы-ш-ш!.."
     - Ах, боже мой... Ах, диво-дивное... Весна! - вслух подумал казак,  и
светлая радостная улыбка озарила его лицо. Ему живо представились  большие
темные птицы, которые грудью бились и валили одна другую на  талую  землю.
Бились птицы смертным боем - клювами, крыльями, когтями.  Кругом  сыпались
черные с синеватым отливом перья, и падали на снег яркие  капли  крови.  -
Теперь уж наверняка идет весна! - повторил дозорный и жадно вздохнул.
     Казаки слушали этих вестников ранней весны и ликовали.
     И еще большая радость неожиданно  постучалась  в  крепостные  ворота.
Когда с осторожностью, на ранней заре, распахнули их, в  город  пронеслись
вереницы  нарт:  вогулы  и  остяки,  минуя  враждебные  татарские  отряды,
привезли мороженую рыбу и дичь, а за ними пробрались и  татарские  люди  с
вьюками, наполненными бараниной.
     Мещеряк бережливо поделил запасы.
     - Весна идет, а может и задержаться. Поскупиться надо! -  по-хозяйски
рассудил он.
     В один из мартовских дней дозорный  с  вышки  заметил  подозрительное
движение  на  почерневшей  дороге.  За  холмами,  перелесками,   казалось,
колыхалась темная широкая змея. Снег слепил глаза, ярко светило солнце,  и
в утреннем чистом воздухе ясно слышалось конское ржанье и рев верблюдов.
     Казак ударил сполох.
     - Идет! Карача идет! -  закричал  дозорный,  и  сразу  все  пришло  в
движение.


     Двенадцатого марта войска Карачи плотным кольцом охватили  Искер,  от
Иртыша до Сузгуна. Целый день скрипели груженые сани, ржали  кони,  ревели
верблюды и  доносилась  перебранка  татарских  лучников,  разъезжавших  по
дорогам и тропам. Задымились костры, клубы черного дыма тянулись по  ветру
и заволокли Искер.
     Ермак поднялся на дозорную вышку и пристально оглядел  лагерь  врага.
Его не испугала грозная орда, окружившая крепостцу.
     - Что будем делать, батька? -  дрогнувшим  голом  спросил  сторожевой
казак.
     - Биться станем! Карачу погоним! Эва, как  ноне  по-весеннему  ликует
солнышко! - Помолодевшими  глазами  Ермак  показал  на  осиянные  просторы
заиртышья. Там темнели проталины и над ними вились птичьи стайки.
     Атаман не боялся за городок, - валы и тыны казаки обновили на  славу.
На башнях - пушчонки. На скатах косогора  пометан  "чеснок"  -  шестиногие
колючки; невидимые, припорошенные  снегом,  они  будут  калечить  людей  и
коней.
     Еще раз обежав придирчивым взглядом оборону, Ермак спустился с  вышки
и пошел к пушкарям, калившим ядра. Атаман наклонился к медной  "голубице",
прицелился глазом, - ствол "покрывал" дорогу, на которой скопились  тысячи
лучников.
     В эту пору в разных концах татарского лагеря вдруг забили барабаны  и
раздался пронзительный вой.
     Держа тугие луки, лучники на скаку пустили стаи  оперенных  стрел  и,
стегая плетями коней, ошалело понеслись на  Искер.  С  визгом  летели  над
тыном стрелы, многие железным или костяным наконечником попадали в крепкое
бревно, и от него отскакивали щепки. Одна из таких стрел насмерть пронзила
пушкаря Петрушку. Он силился подняться, шептал побелевшими  губами  что-то
невнятное, но глаза его быстро меркли. Вскоре Петро затих.
     Ермак взял из рук павшего пушкаря пальник, на конце которого  краснел
огонек, и крикнул:
     - Казаки, пищали готовь! Гости враз двинутся!
     Ветер взметнул пламя костров, издалека виднелись  жаркие  жала  огня.
Пронзительно  завизжали  сопелки,  и  конная  татарская  лава,  как  серое
полотнище,  заколебалась,  развертываясь  на   быстром   скаку.   Всадники
неугомонно вертелись в седлах, крутили над головами саблями и выли. Из-под
копыт коней летели снег и комья мерзлой земли.
     - Бить  ворога!  -  закричал  рыжий  рослый  пушкарь  и  с  пальником
устремился вперед.
     - Погоди! - поднял руку Ермак. - Не спеши, с  толком  бей.  Подойдут,
тогда и пахни жаром!
     Конский топот все ближе и ближе. Все замерло в ожидании. Слышно,  как
под панцырем стучит сердце. Пушкари глаз не сводят с  Ермака.  "Когда  же,
когда? Вот, ироды, мятелью несутся! Как пурга воют!"
     Из темноты конской лавы вырвались сильные кони, а отчаянные  всадники
еще больше нахлестывают их, ярят.  На  весеннем  солнце  беглыми  молниями
сверкают клинки. Уже видны оскаленные зубы конников, пар рвется из конских
ноздрей...
     - Ух, ты! - вскричал пушкарь: - Терпежу нет!
     Ермак сжал зубы, не отозвался. Рука его крепче легла на рукоять меча.
     Черная стая всадников рядом,  и  тут  Ермак  широко  взмахнул  мечом.
Дружно рявкнули пушки, прозвучали стрелецкие пищали.
     Скачущий впереди всех  черногривый  иноходец  сразу  встал  на  дыбы,
завертелся  и  грузно  ударился  в  снег,  придавив  всадника.  На   скате
копошились покалеченные люди и кони. Вороной  скакун  силился  одняться  и
мучительно ржал  на  все  поле.  Потеряв  коней,  многие  татары,  однако,
продолжали двигаться вперед, стрельцы из бойниц в упор били в них.
     Из-за дымных костров выкатилась  и  понеслась  новая  яростная  волна
конников.
     - Огонь!
     Снова покатное поле окуталось пороховым  дымом,  который  смешался  с
горечью костров. И вторая волна захлебнулась, хлынула назад.
     Раскинутый в снегу "чеснок" калечил коней и убегающих людей.
     На перепутье дорог, на высоком коне, в седле, украшенном  серебряными
насечками, в зеленой бархатной шубе на лисьем  меху,  в  окружении  свиты,
сидел тщедушный Карача. Он  тянулся,  выпячивал  грудь,  но  от  этого  не
становился величественнее.  Лицо  с  кулачок,  фигура,  как  у  подростка,
придавали ему беспомощный и жалкий вид. Но в узких глазах  мурзы  светился
неугасимый злобный огонек. Этот маленький и слабый старик крепко держал  в
своей власти татарских всадников и окрестные улусы. Недаром про него  сеид
говорил: "Один Карача стоит тысячи быстрых джигитов!".
     Но сейчас Караче  не  помогали  ни  ум,  ни  хитрость,  ни  безмерная
наглость, - воины его не могли с налету взять Искер. Со стыдом  и  злостью
они возвращались в лагерь, к кострам. Карача  укоризненно  молчал,  и  это
было страшнее бича. Все знали, как он мстителен и коварен.
     День  угасал.  Опять  зажглись  тысячи  костров.   На   фоне   зарева
беспрерывно  двигались  караваны  и  проносились  стремительные  всадники.
Взобравшись на дозорную башенку,  Ермак  долго  оглядывал  степь:  большим
полукружьем, плотной стеной вырастал воинский стан Карачи.
     С этого вечера  началась  осада  Искера.  Татары  к  валу  больше  не
подходили, но грозили издали:
     - Поморем голодом!
     Каждый день по дорогам к стану Карачи подъезжали все  новые  конники,
вооруженные луками, копьями и арканами.  Среди  них  были  и  всадники  из
далеких ногайских улусов - искатели легкой наживы.  Карача  во  все  концы
рассылал стрелы с красным оперением, призывавшие на войну с  русскими.  Он
отбирал самых красноречивых посыльщиков, которые могли не только  передать
стрелу, но и зажечь сердце пламенным словом. Они клятвенно уверяли  татар:
"Конец пришел неверным. Они закрыты в Искере  и  не  уйти  им  оттуда.  Их
поразит наша стрела и голод. Идите, идите скорей