дору Иоанновичу доложили об успехе Елецкого, он  грустно
улыбнулся и сказал:
     - И чего бежит гордый старец? Старого уже не воротить, русские  воины
не уйдут вспять из сибирской землицы!
     Царь велел выдать служилым людям за их подвиг по полтине на воина,  а
воеводе прислал похвальную грамоту. Это ободрило Федора Елецкого, и  он  с
еще большим прилежанием принялся за утихомирение татарских волостей. Но  и
Кучум был попрежнему неукротим: он появлялся там,  где  его  меньше  всего
ждали. Много погибло в схватках его верных сподвижников, немало  попало  в
плен, силы хана слабели, но чем больше вставало перед ним трудностей,  тем
злее и упрямее становился он.  Его  вестники  тайно  объехали  только  что
присоединенные к Руси волости - Тереня, Любар  и  другие,  и  подняли  их.
Скопища татар шли на помощь Кучуму, и он грозил  нападением  на  Тары.  Но
былого не воскресить, - при  первой  встрече  с  русскими  ратными  людьми
скопища рассеялись. И опять одинокий и мрачный Кучум  ушел  в  Барабинские
степи. Он играл с огнем, и это, видимо, согревало  его  старое  сердце.  В
дальних кочевьях хана поджидали  восемь  жен,  и  каждая  горда  была  его
непреклонностью. После блужданий по степи, Кучум любил посидеть у  мангала
и при  свете  раскаленнных  углей  послушать  песенку  последней  и  самой
красивой жены Сайхан-Доланге "о соломинке". Его настроению  были  созвучны
слова этой песенки.

                 Храбрый молодец свое копье точит в крови,
                 А бесстыдник проводит ночи без сна...

     Нет, старик не бездельничает! Он злобно огрызается. Он готов в  любой
час и в  любую  погоду  быть  на  коне!  Но  будет  ли  ему  счастье,  как
Темир-Ленку?


     А в эту пору в Москве,  в  тысяча  пятьсот  девяносто  восьмом  году,
скончался царь Федор Иоаннович и  на  престол  взошел  Борис  Годунов,  на
сестре  которого,  Ирине,  был  женат  покойный.  Государственная   власть
досталась Годунову после упорной  жестокой  борьбы  со  знатными  боярами,
считавшими его  за  выскочку.  Еще  при  жизни  Федора  Иоанновича,  более
расположенного  к  монашеской  жизни,  чем  к   управлению   государством,
фактически всеми делами вершил Борис. Где лестью, где уговорами,  а  то  и
угрозами, ему удавалось держать бояр в повиновении. Гордые своим старинным
происхождением, они до глубины души ненавидели  этого  потомка  татарского
мурзы, выехавшего на Русь еще в XIV веке. Особенно люто ненавидели  Бориса
Мстиславские  и  Шуйские,  которые  его  возвышение  приняли   за   личное
оскорбление. Коварные и мстительные они задумали против Годунова  заговор,
намереваясь его убить на пиру у  Мстиславского.  Однако  Годунов  оказался
хитрее, коварнее и, главное, предусмотрительнее  их.  Заговор  не  удался.
Тогда бояре стали уговаривать Федора  Иоанновича  развестись  с  бездетной
Ириной. Умный Годунов разгадал тайные замыслы своих врагов, и они  жестоко
поплатились - иные были казнены, другие насильственно пострижены в  монахи
и сосланы в дальние монастыри. Годунов забрал еще большую силу и, чувствуя
близкую смерть царя, подготовил  все  к  захвату  государственной  власти.
Умирающий Федор  Иоаннович  в  присутствии  патриарха  Иова  убеждал  свою
молодую  супругу  постричься  после  его  смерти  в  монахини.   Патриарх,
державшийся очень тихо и осторожно, ласково сказал царю:
     - Живи, государь, многие лета! Рано о смерти и монашестве  думать.  И
кому же тогда занимать престол?
     Хилый,  с  глубоко  запавшими   скорбными   глазами,   Федор   поднял
пожелтевшее пергаментное лицо и сказал блаженненьким голосом:
     - В престоле бог волен.  А  ты,  Иринушка,  пойди,  пойди,  милая,  в
монастырь замаливать наши прегрешения...
     Крепкотелая, большеглазая Ирина, весьма склонная к  лени  и  любившая
теплые перины и пуховики, страшно боялась всяких беспокойств и хлопот. Она
покорно склонила голову и ответила царю:
     - Об этом говорено меж нами, Феденька.  Как  сказано  тобою,  тому  и
быть!
     В самом тысяча пятьсот девяносто седьмого года царь  Федор  Иоаннович
сильно занемог и почти не вставал  с  постели.  В  январское  утро  тысяча
пятьсот девяносто восьмого года он тихо  скончался.  Супруга  его  наотрез
отказалась от престола; на девятый день после  кончины  мужа  она  ушла  в
Новодевичий монастырь  и  постриглась  в  монашество  под  именем  инокини
Александры.
     При поддержке приверженного ему патриарха Иова  и  обласканных  им  в
свое время людей Борис Годунов занял престол царя  всея  Руси.  Не  только
одно властолюбие толкало его к этому, -  в  нем  сильно  говорил  инстинкт
самосохранения. Он хорошо понимал: не займи он высокого положения,  с  ним
мигом расправятся обиженные  знатные  бояре.  Чтобы  завладеть  симпатиями
народа, торговых людей и служилых людей,  новый  царь  щедро  осыпал  всех
милостями, сложил многие недоимки, объявил разные льготы и, что важно было
для Сибири, освободил подвластные народы на целый год от ясака, "чтобы они
детей своих и братью, дядей, племянников и  друзей  отовсюду  призывали  и
сказывали им царское жалованье, что мы их пожаловали, ясаку с них брать не
велели, а велели им жить безоброчно, и  в  городах  бы  юрты  и  в  уездах
волости они полнили".
     Освободив сибирцев на год от ясака, Борис Годунов решил внести полное
успокоение в сибирской земле, покончив навсегда с ханом Кучумом.
     Четвертого августа тысяча пятьсот  девяносто  восьмого  года  по  его
приказу  из  Тары  к  берегам  Оби  выступил  воевода  Андрей  Воейков   с
четырьмястами  казаков  и  ясачными  людьми  и  прошел  по  отпавшим  было
татарским  волостям.  Нарушители  присяги  жестоко  поплатились  за   свое
коварство.
     На берегу озера Ик воевода разбил шатер и чинил суд  над  пленниками.
Нагретый  воздух  синим  маревом  струился  над   ковыльными   просторами.
Серебристое озеро лежало,  нежась  среди  зеленых  берегов.  Над  камышами
шумели стаи уток, гусей и лебедей. Привольно и широко распахнулось голубое
небо, пронизанное солнечным сиянием. Томила  неслыханная  жара,  -  август
выдался сухой и душный. Сбросив кафтан, воевода  сидел  в  распахнутой  на
груди рубашке и строго разглядывал татар.
     - Вот ты, - указал он на высокого жилистого  мурзу,  час  тому  назад
сбитого в бою. - Знаешь ли, окаянец, что полагается за  измену?  Для  чего
шерть давал? По совести показывай. Меня не обманешь, я  такой!  -  воевода
нахмурился, глаза потемнели. И в самом деле, он был зол. Татарин это понял
и струсил.
     - За измена - смерть! - тихо  сказал  пленник  и  склонил  голову.  С
минуту помолчал; руки его тряслись мелкой дрожью. Наконец поднял глаза:  -
Но я скажу тебе, чего не знают другие, если даруешь мне жизнь!
     - Коли на то пошел, говори, поганец! - презрительно сказал воевода: -
Сказывай, где Кучум? - Воейков не сводил пристальных глаз с мурзы. Пленник
смутился, переглянулся с татарами, те злобно прикрикнули на него.
     - Ну, ну, тихо! - пригрозил воевода. - Потоплю в озере, коли что!
     Мурза осмелел, склонился перед Воейковым и поведал:
     - Все знаю и скажу!
     - Идем в шатер! - поднялся воевода и увлек за собою мурзу.
     - Хвала аллаху, Кучум жив! - заискивающе сказал пленник. - Да продлит
бог его дни. Ваш царь жалует его великой милостью, но он отвергает ее.
     - Ты мне зубы не заговаривай, сказывай, где сей хан обретается!  -  с
угрожающим видом прервал воевода мурзака. Тот встрепенулся.
     - Кучум кроется в степях, среди болот, на Черных Водах.
     - Так! - огладил бороду воевода. - А кто  с  ним?  Много  ли  у  него
войска?
     Татарин опустил голову, тяжело вздохнул:
     - Мало войска, всего пятьсот всадников. С ним вся семья и князья.  Да
пятьдесят торговых бухарцев...
     Воевода повеселел, глаза его заблестели. Он подошел к мурзе и толкнул
его в спину.
     - Ну, иди, иди, жив будешь! Веревки марать о такого поганца не  хочу,
- своего хана предал. Уходи, шкура! - вдруг побагровев, прикрикнул  он  на
мурзу, который, втянув голову в плечи и  без  понуканья,  спешил  оставить
воеводский шатер.
     Оставшись один, Воейков  долго  сидел  в  раздумье.  Подошло  трудное
время:  степь  раскалена,  всюду  лазутчики,  люди  утомились,  -   трудно
настигнуть Кучума.
     Однако воевода снял шатры и, не мешкая, пустился к  Убинскому  озеру.
Пятнадцатого августа он внезапно появился на убинских берегах  и  захватил
кочевников, служивших Кучуму. Через них и дознался Воейков, что хан ушел с
Черных Вод на реку Обь, где у него бродят овечьи отары. Воевода соображал:
в эти дни стрижка шерсти и, пока она не окончится, Кучум  будет  сидеть  у
скотоводов. Только это и удержит неугомонного старика!
     - В поход! Сейчас в поход! - заторопил он себя.
     Через час  русский  лагерь  снова  снялся  и  бесшумно  направился  в
раскаленную степь. Для ускорения движения Воейков приказал бросить  обозы,
на каждого нагрузили самое необходимое и, не  задерживаясь,  двинулись  на
восток. На пути перехватывали  всех  встречных  всадников,  чтобы  они  не
оповестили Кучума о беде.
     Дни и ночи спешили запыленные, потные и  усталые  воины  в  сожженное
солнцем приобье и после  многих  лишений,  наконец,  вышли  к  Ормени,  за
которой  простирались  безграничные  зеленые  луга.  Повеяло  прохладой  и
покоем. Перед взором  изумленных  казаков  открылся  тихий  обширный  стан
кочевников, укрытый  болотами  и  перелесками.  Над  войлочными  кибитками
вились  синие  дымки,  ветер   доносил   запах   варева.   Совсем   близко
перебрехивались огромные степные  псы,  ржали  кобылицы  на  пастбищах.  И
вокруг этого стана бродили необозримые стада овец. На  сером  широкогрудом
коне воевода въехал  на  холм,  поросший  кустарником,  и  долго  наблюдал
последнее пристанище Кучума. Далеко, среди зеленой лужайки, высился  белый
шатер с длинным шестом, наверху которого  развевался  белоснежный  конский
хвост. Солнце уже склонялось за дальние рощи, и косые  лучи  его  ласковым
мягким светом разливались по луговине. Из шатра  вышел  высокий  и  прямой
старик; он долго стоял, оборотясь лицом к заходящему  светилу,  согреваясь
последним  теплом.  В  горделивой   осанке   старца   виднелась   привычка
повелевать.
     "Это он! Кучум! -  сразу  догадался  Воейков,  и  весь  загорелся.  -
Неужели и на этот раз сбежит? - он сжал плеть в руке и решительно погрозил
в сторону становища: - Погоди, коли храбр, сразимся!"
     Двадцатого  августа,  едва  взошло  солнце,  русские  устремились  на
ханский  лагерь.  Отдохнувшие  кони,  ломая  кустарник,  шли  напрямики  к
выстроенным на лугу всадникам Кучума. Воевода был удивлен: "Откуда  только
прознал старый хан о его  намерении?"  Но  думать  долго  не  приходилось,
войска сближались. Яркое солнце слепило глаза. "Хорошо построил конников!"
- одобрил Воейков татарского первого всадника.
     - Кто он? - спросил он у толмача-татарина.
     - Тайджи Асманк! Самый сильный и ловкий наездник у хана! -  торопливо
ответил талмач.
     - Любо с таким померяться силами! - по-своему оценил похвалу татарина
воевода, и взмахнул рукой.
     Началась жестокая сеча. Татары  рубились  насмерть.  Высокий  аргамак
Асманака вздымался крутой черной волной то там, то здесь;  булатная  сабля
наездника сверкала молнией. Не  отставали  от  него  и  быстрые  проворные
приспешники: они с истошными криками бросались на ясачных людей.  И  плохо
пришлось бы последним, если бы не казаки. Злые за  перенесенные  тяготы  в
походе, они в мрачном безмолвии скрестили свои мечи с татарскими, и как не
юлили, не изворачивались, не горячились молодые кучумовцы,  казаки  разили
их наотмашь. И тут увидел воевода с холма,  как  их  шатра  вышел  высокий
старец и, протягивая руки в сторону сражающихся что-то закричал. Несколько
мурз, схватили старца под руки и хотели увести, но  он  сильным  движением
оттолкнул их и подбежал к черномастому жеребцу. Старик успел  подняться  в
седло, но тут подоспели десятки княжат и мурз и стащили его с коня...
     Что было дальше, хорошо запомнил Воейков: казацкая лава  разорвалась,
и впереди показалась в бешенной скачке татарская конница. "Неужто  побьют"
- встревоженно подумал воевода и, вымахнув саблю, бросился на бегущих.
     - Руби, сукины дети! - закричал он казакам. - Руби супостата, не  под
конскими хвостами наболтаетесь татарскими полонянами!
     Зоркими глазами воевода искал кучумовского  сына  Асманака.  Вот  он!
Размахивая клинком, тот сам рвался  навстречу.  Раздувая  горячие  ноздри,
конь высоко выкидывал жилистые ноги. Издали сметил Воейков,  как  блестели
глазные белки у  тайджи.  Тут  бы  и  скрестить  сабельки!  Но  воевода  в
последний миг передумал  и,  проворно  схватив  аркан,  ловко  бросил  его
вперед...
     Еще ожесточеннее сопротивлялись татарские всадники, завидя упавшего с
коня Асманака. Но все усилия их были напрасны, - казаки, ярясь все  больше
и  больше,  теснили  врага.  На  зеленой  луговине,  еще  недавно  ласково
блестевшей крупной росой под восходящим солнцем, а  теперь  густо  политой
кровью,  под  копытами  коней  копошились  искалеченные  тела   и   бегали
обезумевшие, вышебленные из седла люди.
     Было  за  полдень,  когда  группы  разрозненных  татарских  всадников
стайками потянулись к Оби. Некоторые сорвались  с  крутого  яра  и  вскоре
вынурнули на серой обской волне. За татарами гнались казаки...
     Сейчас осмелели и ясачные люди; короткими  копьями  и  бердышами  они
прокладывали себе дорогу к шатрам. У коновязей  рвались  оседланные  кони.
Высокие арбы на огромных  колесах  стояли  нагруженные  домашним  скарбом,
озлобленно лаяли псы, и с пастбищ внезапно ворвались  в  становище  табуны
испуганных коней. Они топтали и ломали все  на  своем  пути.  Перепуганные
женщины, прижимая к груди детей, плакали.
     Воейков был уже у шатров и кричал ясычным и казакам:
     - Баб и ребят малых не трогать! В полон всех брать!  Выходи,  которые
целы! - Он бросился  к  шатрам.  И  оттуда  на  крик  его  вышли  бледные,
склоненные мурзы, прижав к груди руки.  С  ними  были  ханские  сыновья  и
кюряганы; озлобленно и непримиримо они рассматривали русского воеводу.
     - Где хан ваш? - гневно спросил Воейков.
     - Его нет! - низко кланясь, ответил самый старый седобородый  мурзак.
- Его нет, боярин!
     - Достать мне его из-под земли! За ним пришел! - кричал воевода.
     Но кучумовичи и мурзы стояли со склоненными головами и молчали.
     Среди полонян ни Кучума, ни его сына Алея не  оказалось.  С  десятком
своих ближних хан сбежал. С частью казаков Воейков  бросился  в  погоню  и
гнался до Оби, но у реки след татарских  коней  потерялся.  Тогда  воевода
устроил плоты, и казаки пустились в плавание по широкой сибирской реке. Ни
на реке, ни в прибрежном тальнике, ни в  камышах  не  отыскались  беглецы.
Целую неделю кружил воевода по окрестным лесам, но так  и  вернулся  ни  с
чем, мрачный и суровый.  К  этому  времени  подьячие,  бывшие  при  войске
Воейкова, составили роспись пленным и добру. По той поименованной  росписи
значилась захваченной в полон вся семья  Кучума:  пять  царевичей,  восемь
цариц - кучумовых жен, восемь царевен, жена, сын и дочь  царевича  Алея  и
жена другого царавича - Каная... Кроме того,  в  числе  пленных  оказались
дочь и две внучки нагайского князя, пять татарских князей и мурз да полста
простых татар.
     Подьячий по указке воеводы написал весть о победе царю Борису.
     "Божьим милосердием и твоим государевым счастьем, - сообщал  Воейков,
- Кучума царя побил, детей и его цариц поймал".
     В грамоте были подробно перечислены все пленники, доводилось также до
сведения царя, что в бою  погибло  более  двадцати  князей  и  мурз,  пять
"аталыков" и в их числе тесть Кучума, три царевича, брат Кучума - Итилек и
сто пятьдесят ратных людей, да во время бегства потонуло в Оби-реке до ста
татар. С горьким сожалением  воевода  заключал  донесение:  "Плавал  я  на
плотах по Оби и за Обью рекою, по лесам искал Кучума и нигде не нашел".
     Дальнейший путь был бесцелен, и, по приказу воеводы, стрельцы уложили
на арбы все, что можно  было  увезти,  а  остальное  сожгли.  Со  знатными
пленниками Воейков возвратился в Тару.
     "Куда же скрылся Кучум?" - Долго не мог успокоиться воевода  и  жадно
ловил каждый слух о нем. Но Кучум словно в воду канул.
     Между тем хан жил и думал о продолжении борьбы. Двое преданных слуг в
самый разгар последнего боя усадили его в лодку и сплыли  с  ним  вниз  по
Оби, в землю Читскую...
     Донесение воеводы Воейкова обрадовало царя  Бориса.  Получил  он  его
поздним вечером и, несмотря на полуночный час, приказал заложить  колымагу
и отправился в Новодевичий монастырь поделиться вестью со своей  сестрицей
Ириной, с которой он жил в большой дружбе. На утро по всей Москве загудели
колокола, возвещая победу над Кучумом. В тот же день в  Сибирь  отправился
гонец с золотой медалью для Воейкова и наградами для его  сподвижников.  В
указе предлагалось воеводе - доставить в Москву знатных пленников.
     Велика  русская  земля!  Многие  месяцы  ехали  на  санях  и  верхами
полоняне, пока перевалили Каменный пояс и по  льду  пересекли  Волгу-реку.
Далеко-далеко до Москвы!
     Пристава бережно охраняли высоких пленников,  остерегали  от  обид  и
бесчестья, на становищах хорошо кормили и поили вином и  медом.  Разрешено
было питье брать в придорожных царских кабаках, а там,  где  их  не  было,
приставам дозволялось заглядывать в попутные монастырские подвалы.  Немало
было брани от монастырской братии, которая грудью отстаивала дубовые бочки
с добрым старым  медом.  Но  пристава  и  казаки  не  уступали  монахам  и
добивались своего, стараясь и сами хлебнуть хмельного.
     В  дороге,   однако,   доводилось   плоховато.   Простолюдины   много
натерпелись в свое время от татар и неохотно  отпускали  корма,  а  купцы,
прознав  о  кучумовской  семье,  заламывали  неимоверные  деньги,  коих  у
приставов нехватало. Бывало и так: враз исчезали во встречном селе  мед  и
пиво, до которых татарские царевичи и царевны были очень лакомы. Бывали  и
другие неприятности - ссоры пленных  и  охраной.  В  придорожном  селе,  в
котором остановились на ночлег почетные полоняне, вышли запасы  хмельного,
а царевичу Асманаку захотелось потешиться русским вином.  Изнемог  царевич
от этой кручины и позвал приставленного к нему стража. На зов явился казак
Пятуня. Он был пьян  и,  шатаясь  и  угрожая,  непристойно  обругал  всех.
Царевны со страхом попрятались от буяна,  а  Пятунька,  упершись  в  бока,
усмехался:
     - Я еще подумаю, которую из вас в жены брать. Небось, ни стирать,  ни
хлеба замесить не можете! Ей-ей!..
     Приставы еле увели под руки Пятуньку. Они и сами непрочь были выпить,
и все догадывались у казака:
     - И где это ты промыслил меду?
     - О том не скажу! - чванился Пятунька...
     Приставленные к семейству Кучума не стеснялись, - когда хотели, тогда
и входили бесчинно к царицам, чем вызывали  у  них  возмущение  и  великий
переполох. Только подъезжая к Москве, пристава и  казаки  притихли,  низко
кланялись кучумовичам и просили:
     - Не помните зла на нас! Того боле не будет!..
     Вот и Москва! Издалека заблестели золотые маковки церквей. Сибирцы  и
изумлением разглядывали раскинувшийся на холмах великий город  с  башнями.
Обоз остановился в Подмосковье для отдыха  и  подготовки  к  вступлению  в
стольный город. Годунов выслал пленникам цветные платья,  шубы,  бархатные
салопы и шелка. Царевичи и царевны тщательно принарядились.
     В  январе  тысяча   пятьсот   девяносто   девятого   года   состоялся
торжественный  въезд  кучумова  семейства.  Царь  не  поскупился  на  дары
пленникам, чтобы прельстить этим Кучума. В яркий солнечный  день  со  всей
Москвы сбежался народ на большую  казанскую  дорогу,  со  стороны  которой
ожидался  пышный  поезд.  Вот  вдали,  в  серебрстом  снежном   сверка