и тянуло реденьким туманом, когда  Епанча  повел
орду вдоль реки к Долгому яру. От него Тура, ударившись в каменную  грудь,
поворачивала к полуночи. Узка  тут  река,  стремительна.  Зеленый  тальник
полощет гибкие ветки в струе, а в тальнике укрылись татары. Луки наготове,
туги тетивы из бараньих жил, упруги  и  певучи  оперенные  боевые  стрелы.
Словно рысь, Епанча ловит каждое  движение  на  реке.  Брызнуло  солнышко,
проснулись птицы, туман поднялся вверх, и, вместе с лебединым  криком,  по
воде разнеслись бряцание литавр и голосистое  дыхание  труб.  И  вдруг  по
озолоченной ярким солнышком дорожке, как легкие лебеди, из-за мыса выплыли
казацкие струги. На ветру цветными крыльями развевались боевые знамена. На
легком передовом стружке, осененный белым парусом, поставив ногу на  борт,
стоял, сверкая панцырем, бородатый богатырь и пытливо вглядывался в речную
рябь. За ним, распустив паруса, держась  середины  Туры,  глубоко  бороздя
воду, ходко шли струг за стругом. Ярко сияли доспехи, гулко  гудел  бубен,
разливалась песня:
     Не зеленый лес  шумит,  Не  дубравушка...  Эх,  туча  черная  Ворогов
собирается...
     Легкий ветер шевелил бороду казака в панцыре.
     - Аман-ба! - крикнул из зеленого укрытия Епанча и  пустил  стрелу.  С
воем пронеслась она, не задев богатыря. Князек с ненавистью выругался:
     - Шайтан голова...
     Ермак поднял руку, и сероглазый, с пушком на губе, горнист с вестовой
трубой проиграл тревогу. Заговорили певучие дали.
     В ответ заныли стрелы: били острием в паруса, в борты. Ильина ударило
в грудь, но юшлан не пробило. Он пригрозил кулачищем:
     - Гей, волчья  сыть,  доберусь,  -  расшибу!  -  и  жадно  глянул  на
ертаульный струг. Ермак стоял неподвижно; по стругам летел наказ:
     - Беречь зелье. Грести изо всех сил!
     Эх, кипело казачье сердце: выбраться бы  из  стругов  да  погулять  с
сабелькой! За долгую  зиму  застоялась  кровь.  Но  крепко  взнуздал  волю
атаман, ух и крепко!
     Так гребли, так старались, что дымились  уключины,  жгучий  пот,  как
капли вара, падал на днище, а впереди стругов седыми  усищами  разбегалась
волна.
     Мыс крутой витухой далеко загнулся, и струги,  уйдя  от  одной  беды,
наскочили на другую.
     Епанча повел всадников вперед,  наперерез,  к  узкой  стремнине,  где
стрела пронесется, - пронзит, над Турой.
     Вот и струги, не бьют  больше  в  бубен,  -  не  шаманят  русские,  и
замолкли литавры. С крутого яра все видно.
     - Погибнешь теперь, шайтан-голова! -  князь  туго  натянул  тетиву  и
пустил граненую стрелу. Будто в ответ забил барабан,  и  струги  замедлили
ход.
     Рядом с Епанчой, поднимая руки к небу, завыл абыз:
     - Аллах вар... Аллах сахих...
     Истошно завопили уланы:
     - Алла! Алла!
     Не сходя с коней, всадники стали бить из луков, иные из них бросали с
яра  копья.  Пронзили  золоченую  хоругвь,  даренную  Строгановыми,  троих
ранили.
     Ермак надвинул шелом поглубже и крикнул раскатисто:
     - Бей огневым боем. Пищали, пушки! Э-гей!
     Высокий пушкарь Петро с горящим фитилем склонился к пушке:
     - Давай, матушка!
     Казаки приложились к пищалям, и  вмиг  проснулись  суровые,  мохнатые
берега.  Пошел  сухой  треск,  полыхнуло  огнем,  загрохотало  громом,   и
заклубился дым. От пушечных ударов качнулись струги, заплескалась волна  о
берег, и гулкое эхо раскатилось по лесам и реке. С  яра  метнулся  десяток
татар, - и сразу в омут! На воде  расплылись  рыжие  пятна  крови.  Епанча
пришпорил черногривого, тот вздыбился было, заржал, но сразу рухнул и стал
от боли взрывать копытами землю. Свинец угодил ему в пах.
     Уланы подхватили князька и вывели из опасного места. Он  сжал  руками
голову и заметался:
     - Огнем жгут! Гром слышу, а стрел не вижу. Алла!..
     Задние теснили передних, а с ладей снова ударил пищальный огонь. Абыз
стонал от ужаса, орал:
     - Шайтан, шайтан!..
     Застыли  сраженные  насмерть,  бились  на  земле  покалеченные.  Орда
дрогнула. Через поле бежали обезумевшие, крича:
     - Горе нам, горе!..
     Князьку подвели свежего конька, он вскочил в седло и, не оглядываясь,
помчал по дороге. За ним понеслись уланы, врассыпную побежала орда. Кидали
на землю луки, саадаки. Злой, с тяжелым подбородком, татарин бросил  вслед
князьку копье:
     - Тьфу, крыса, не увел от беды. Пусть твоя печень вывалится! - Завидя
вопящего абыза, накинулся на него: - Заткни глотку, старый  баран,  или  я
тебя отошлю к аллаху!
     Абыз вскинул на него глаза, хотел что-то выкрикнуть, но вдруг смолк и
смиренно побрел по пыльной дороге...


     Струги приткнулись к берегу. Казаки живо перемахнули  через  борты  и
бросились в погоню за Епанчой. Иванко Кольцо расторопно обратал  брошеного
коня и птицей махнул в седло.
     - Э-гей, гуляй Дон тихий, бурли Волга-матушка! За мной, браты!
     Богдашка Брязга захватил табунок косматых сибирских  коньков  и  стал
делить в своей полусотне.
     - Тебе, Зуек, - карий, Осташке - вороной, Панафидке - серый...
     Тут, как из-под земли  вырос  атаман  Матвей  Мещеряк,  неторопливый,
прижимистый:
     - Погоди делить. Дуван войсковой, - всей дружине кони, арбы  в  обоз,
бараны в котел, верблюды для поклажи.
     Все сметил его цепкий  глаз,  все  пересчитал,  вплоть  до  паршивого
козла.
     Брязга налился кровью, налетел петухом. Мещеряк не отступил:
     - Велено батькой. Кони для погони. Аминь!
     Что поделаешь, Богдашка опустил голову и отошел в сторону.  На  коней
повскакали из сотни Грозы. Повел он ееследом за татарами. Уносился  Епанча
с уланами в свое городище, а следом орде неслись насмешки и улюлюканье.
     Из городка той порой потянулись в степь арбы, груженные добром. Гнали
баранту, коз. Гроза с сотней пересек путь и  пошел  крушить.  До  городища
гнал ошалелых беглецов и  на  плечах  их  ворвался  в  Чинигиды.  Неказист
Епанчин городок, а всего вволю: и шерсти, и рухляди, и баранты. Епанча еле
успел  перебраться  через  заплот  и  на  облезлом  верблюде  ударился   в
перелесок. Гнал изо всех сил; достигнув  березовой  поросли,  оглянулся  и
упал духом. Там, где был Чинигиды, к небу тянулись густые клубы дыма.
     - Аллах, что будет со мной?
     Шумел перелесок, перекликались птицы, постепенно волнение  на  сердце
князька улеглось. Он потрогал голову, провел по лицу и вздохнул:
     -  Нет  бога  кроме  аллаха  и   Магомет   пророк   его.   Счастливое
предначертание таится в книге Судеб: моя голова не скатится с плеч, и  очи
мои видят свет. Хан Кучум накажет неверных.
     Покачиваясь, как в челне, он ехал на  верблюде  и,  как  мог,  утешал
себя.
     И где проходил его  верблюд,  на  дорогу  выходили  старцы  с  белыми
бородами, которых пощадили казаки, и укоряли князька:
     - Куда бежишь? Где твоя храбрость, бек? Позор головам нашим!
     - Молчи, пока есть язык! - грозил Епанча.
     - Стыдись, - укоряюще и бесстрашно ответил на угрозу самый дряхлый из
старцев. - Я древен  и  знаю  от  дедов,  сколь  грозны  были  татары  при
Чингиз-хане! Слабодушный!
     Князек направил верблюда, чтоб затоптать  строптивого.  Высохший,  со
сморщенной кожей, старик сам упал в прах с криком: "Так  повелел  Аллах  и
пророк его записал в книге Судеб!". Но верблюд, шлепая широкими  ступнями,
с брезгливым выражением обошел его...
     Епанча пообещал:
     - Я еще встречусь с тобой, презренный...



                                    3

     Шло лето тысяча пятьсот восьмидесятого года. Казаки, погрузив  добычу
на струги, безудержно плыли на  восход.  Дни  стояли  ясные  и  долгие.  В
короткие   ночи   курились   туманы    над    Турой,    над    прибрежными
болотами-зыбунами, над ерником. Темные тучи  комарья  и  гнуса  не  давали
жить: лезли в нос, в уши, в глаза. От проклятых невыносимо чесалось  тело.
Все время обретались в дыму: жгли влажную ель, гнилушки. С  берегов  сотни
настороженных глаз следили за каждым движением каравана. Волей-неволей все
жались к батьке: "Что скажет он, как решит?". Плыли  незнакомой  рекой,  в
стране неизведанной,  среди  врагов.  Еще  жива  была  на  Руси  память  о
татарском иге. Много страшных, жестоких сказов пришлось каждому дружиннику
выслушать в детстве и юности. Богатырские заставы  Ильи  Муромца,  Добрыни
Никитича, Алеши Поповича, Колывана  Ивановича  преграждали  путь  на  Русь
татарскому злому всаднику. А теперь казаки  шли  в  самое  логово,  откуда
выходили на восточные рубежи зловредные хищники.  Эх,  дорожка  сибирская,
лесная и труднопроходимая! Сколько слез русских пролито! Тысячи прошли  по
ней...
     Дед-гусляр Власий пел про татарские времена. От его  слов  загоралось
сердце и чудилось, что плывут дружинники на подвиг. И впрямь, ныне  каждый
день упорно дрались казаки и одолевали козни врага.  Плыли  струги,  а  по
берегу, скрываясь в березняках, тальниках, камышах, ехали конные татары, и
каждую минуту дружинника подстерегала коварная стрела или  ловко  пущенное
копье. Попу Савве граненой  стрелой  пробило  ногу.  Он  терпеливо  вырвал
железный наконечник с живым мясом и рану  смазал  медвежьим  салом.  "Одна
слава - пищали, бьют они  немного  дале  лука,  но  зато  сколь  страданий
причиняют стрелы!"
     Поп Савва  отчасти  был  прав:  пищали  били  немного  далее  стрелы.
Выпущенная из тугого лука, стрела насквозь пробивала тесину  в  струге.  И
при стрельбе из лука было свое  удобство:  не  надо  было  зелья;  оно  то
отсыреет, то его ветром сдует,  то  еще  что-нибудь.  Кроме  того,  татары
пообвыкли к пищалям. Да и по правде сказать, они уже слыхали  про  огневой
бой. Никто иной, а русский воевода Лыченцов  после  схватки  с  Маметкулом
кинул свои пушки и бежал, а тот подобрал их...
     Первого августа заняли Цымгу (Тюмень). Кругом простирались неоглядные
заливные луга, на которых паслись тучные стада.  И  дружина  Ермака  здесь
зазимовала.
     Татары в городке и окрестностях не  держались  крепко  за  сибирского
хана. Об одном лишь тревожились и печаловались Ермаку:
     - Кто нас освободит от дани Кучуму? Даже одна собака не  служит  двум
хозяевам, а мы скотоводы и люди.
     Атаман принял их учтиво, стоя. Выслушал и внушительно ответил:
     - Властью, данной мне Русью, от ясака - податей - Кучуму  с  души,  с
дыма, со скота я вас освобождаю. Ныне вдвое меньше будете  ставить  коней,
мяса и  рухляди  моему  войску.  Живите  мирно,  растите  стада  и  ведите
торговлю, только без плутовства.
     Старейшины поклонились Ермаку в  землю.  Он  поднял  их  за  плечи  и
каждому сказал ласковое слово.
     - А в землю челом мне бить не надо, не аллах я и не хан!
     И то понравилось старикам Цымги, что  говорил  он  с  ними  учтиво  и
по-татарски.
     На площадях городка зашумели торги, и казаки оберегали товары. Одного
боялись правоверные, кабы казаки жен их не сбили с пути верности.  Хоть  и
ходили татарки с закрытыми лицами, но  казаков,  оголодавших  без  женской
ласки, без теплого слова волновал жгучий взгляд,  брошенный,  как  острие,
из-под покрывала. Дворы были отстроены с глухими  стенами,  улицы  -  двум
арбам не разъехаться, но пронырливые  донцы  и  камские  ходуны  проникали
через все запоры, и случался грех.
     Трепетал на осине багряный лист, рдела рябина под еще жарким солнцем.
Струги неподвижно стояли на приколе. Неподалеку Тюменка  с  тихим  лепетом
вливалась в Тобол. Юрты и землянки лепились подле нее. Над  ними  тянулись
дымки. Понемногу, не боясь казаков, возвращались жители из кочевья.
     Казачьи разъезды рысили по дорогам, задерживались  в  улусах.  Татары
встречали их покорно. Казаки объявляли им:
     - Больше нет над вами власти Кучума!
     - Хан до нас не доходит, но тарханы его берут ясак. Как быть?
     - Дань и поминки нам по силе будете давать.
     - Дашь вам, хан раззлобится и вдвойне возьмет!
     - Не бойся, Кучумке не выдадим на расправу. Отошло его времячко!
     Кто противился казакам, не давал им хлеба и  скота  по  силе,  у  тех
палили жилье.
     Вверх  по  реке  Тоболу  добрались  казаки  на  стругах  до  острожка
Тархан-Калла. Тыны, вал, перед ним глубокий ров, а через него - перекидной
мост. У крепких ворот стража с копьями и луками.
     Иванко Кольцо с десятком казаков выпытывал:
     - Кто живет?
     Татары ответили:
     - Вольный господин, дани хану не платит, только оборонять его обязан,
и жители малый ясак дают и князю своему и Кучуму.
     Кольцо подошел к воротам, стража скрестила копья:
     - Кто такие, куда плывете?
     - Купцы московские,  торг  ведем.  Наслышаны  о  богатствах  вольного
господина, хотим торговать. Шли в Бухару, да раздумали. Гляди!
     Иванко полез в короб и  добыл  пестрый  платок,  распахнул,  и  жаром
обдало стражу.
     - Бери, каждому по платку...
     Разом распахнули ворота и сказали:
     - Торг - большое дело. Наш господин могуч, ничего не  боится.  Гляди,
какой город. В Бухара такой нет!
     Стражники провожали до тархана. Казаки приглядывались. Хваленый город
Тархан-Калла состоял из берестяных чумов. Брехали одичавшие худые псы,  от
жилья несло острой кислятиной. В центре - рубленая изба.
     - Вот и наш князь. Богато живет, - сказал страж.
     Казаки весело переглянулись. Иванко Кольцо напомнил им:
     - Главное не в чумах, а в силе. И у нас на Дону - плетни да землянки,
не в том краса!
     Притихли и с почительным видом вошли в жилище тархана.  Изба  низкая,
дымная, вправо чувал, влево на земле оленьи шкуры, на них грязные  перины.
Тархан - заплывший жиром, лысый, с лукавым  взглядом  -  сидел  идолом  на
подушке. Лик бронзовый, непроницаемый. Подле, на засаленной подушке, сидел
худой надменный татарин в парчевом халате и  собольей  шапке.  Не  понимая
глаз, он перебирал красные четки.
     Тархан улыбнулся и сказал казакам:
     - Я рад, что не минули мой город и привезли товары.
     Иванко, в цветной ферязи,  опоясанный  шелковым  поясом,  в  шапке  с
красным верхом, учтиво поклонился хозяину:
     - Прослышаны о твоем могуществе и богатстве и не миновали тебя.
     Быстрые мышиные глаза  тархана  перебежали  на  татарина  в  парчевом
халате. Казалось, они говорили ему: "Теперь сам видишь, сколь  я  могуч  и
славен!".  Однако  надменный  гость  не  пошевелился,   и   еле   уловимая
насмешливая улыбка скользнула на его тонких губах.
     Иванко приосанился и продолжал:
     - Ходили мы в  Китай,  купили  шелка  и  фарфор,  и  корень  жизни  -
жень-шень, от коего старые молодеют и  холодная  кровь  закипает.  Были  в
Индии - предалекой стране, самоцветы выменяли, да в  Рынь-песках  ограбили
нас разбойники.
     А бусы, запястья есть? - спросил тархан.
     - Все есть; если повелишь, враз сюда со стругов доставим!
     - Пусть люди несут.
     Кольцо вышел с казаком, стражник подошел к ним. Он щелкнул  языком  и
похвалил:
     - Хороший покрывало дал мне, но у меня две жены,  перегрызлись  из-за
него, как псы. Ох, горе мне, как усмирить их? Добрый купец, не дашь ли мне
второй?
     Иванко внимательно поглядел на стражника:
     - Боюсь!
     - Не страшись, щедрый гость. Никому не скажу.
     - Это добро, - похвалил Кольцо. - А кто у тархана  сидит?  Повелитель
какой? Тархан? Мулла?
     Страж вздохнул:
     - Горе наше. Не уезжает вторую неделю: жрет, пьет,  разглядывает  жен
тархана, дани требует.
     - А вы гоните!
     - О, аллах милостливый, нельзя его  гнать.  Это  -  Кутугай,  ближний
Кучума. Он требует покорности и ясак соболями. А тархан  жаден,  забавляет
его историями, а о покорности ни слова...
     Кольцо задумчиво покрутил ус. "Дать ему алый платок, а Кутугая мы  на
струги сведем, может, позарится на добро наше", - подумал он.
     Низко кланяясь, стражник сказал:
     - Щедрый господин, теперь я пойду успокою своих жен,  а  страже  велю
пропустить тебя, когда только придешь...
     Казак Ефим Колесо притащил на широкой  спине  большой  короб.  Иванко
Кольцо вскрыл и извлек из него штуку алого  атласа,  ловко,  по-молодецки,
махнул рукой, и кипучей, жаркой волной перед тарханом  взметнулись  нежные
складки тонкой легкой материи.
     - Глянь, всемогущий властелин, сколь прекрасно и как ласково  облечет
женское тело! - Иванко провел ладонью по атласу. -  А  вот  иной  товар  -
радость для сердца прекраснейших женщин на  земле!  -  И  он  стал  быстро
выкладывать и расхваливать зеркала,  ларцы,  ожерелья,  монисты,  банки  с
пахучими мазями.
     Кутугай презрительно скривил губы, а глаза его  полны  насмешки.  Он,
как стервятник на кургане, сидел не шевелясь.  Все  эти  кольца,  зеркала,
ленты его не прельщали; глаза его потускнели и были безучастны.
     Кольцо выхватил из короба цветные, тисненые золотом  кожи  и  хлопнул
ими одна об другую. Посланник Кучума  неуловимо  перевел  взгляд  на  свои
мягкие, зеленого сафьяна, сапоги.  Они  потускнели,  пообтерлись.  Ханский
сборщик огорченно вздохнул.
     Тархан рылся в дешевых зеркалах, лентах,  прижимал  к  груди  цветные
кожи и сладостно шептал:
     - Я буду платить вам лучший соболь. Ох, какой соболь! Неси еще товар,
мне надо много, очень много, я имею  двенадцать  жен,  и  одна  из  них  -
золотой месяц на небе.
     Иванко полез в карман, достал кожаный кисет. Потряс им и  высыпал  на
ладонь яхонты, смарагды, изумруды. Искрометным огнем блеснули они.
     Тархан потянулся к самоцветам.
     Серьезным тоном Кольцо предупредил:
     - Осторожней, великий господин, это не просто камни!  Они  талисманы:
одни из них приносят  ненависть,  другие  помогают,  если  украсить  грудь
красавицы, воспылать страстью к мужу.
     - Ах, купец, давай мне такой!  -  сгорая  от  нетерпения,  воскликнул
тархан, и в его мышиных глазках сверкнула жадность.
     - Вот  он,  всемилостливый,  -  показал  Кольцо  на  яхонт,  сыпавший
маленькие  молнии,  когда  его  поворачивали  перед  светильником.  -  Это
чудодейственный самоцвет. Но сила  его  велика  только  тогда,  когда  сам
обладатель талисмана украсит грудь той... самой желанной.
     - Аллах, ты посылаешь мне великое испытание! - возопил жирный тархан.
- Что делать  мне,  если  Юлдуз-хатун  третью  неделю  не  допускает  меня
взглянуть на ее лицо! Пусть будет так: идем, ты возложишь самоцвет на  мою
любимейшую жену.
     Он повел Иванко в соседний рубленый дом. И там в  углу,  за  коврами,
шла самая ожесточенная перебранка. Тархан положил пухлые  руки  на  живот,
предупредительно посмотрел на Иванку:
     - Ты слышишь, это щебечет она, моя козочка! - с умилением сказал  он.
- Юлдуз, моя услада, я пришел к тебе...
     - Пошел прочь, плешивый ишак! - капризно закричала  певучим  голоском
жена. - Ты надоел мне!
     Кольцо поперхнулся от смеха, но овладел собой.
     - Юлдуз-хатун, ты не знаешь, кто вошел со мной?  Тут  купец,  который
принес самые красивые перстни и самоцветы.
     - Что же ты раньше не сказал мне! - недовольно выкрикнула  женщина  и
распахнула ковер.
     Иванко обомлел, вытаращил глаза, - такую красавицу он видел впервые.
     - Ах, что я наделала! - торопливым движением  она  закрыла  лицо,  но
казак успел заметить темный пушок на ее вздернутой пухлой губе, белые зубы
и нежный подбородок. Кольцо прижал руку к сердцу и не знал,  что  сказать.
Из-за ковра в него впились пять пар жгучих глаз, но ярче всех горели глаза
Юлдуз. Он достал самоцветы и разложил на куске черного сукна. Жена тархана
не в силах была оторваться от сверкающих камней.
     - Давай ей, давай, - торопил тархан. - Не видишь, что ли,  как  сияют
ее глаза!
     Иванко взял крупный яхонт и приложил его к груди красавицы.
     - Пусть принесет он тебе счастье и любовь! - сказал он по-татарски. -
Счастлив твой муж, что в доме своем имеет такой алмаз.
     Она вздохнула и, лукаво прищурив глаза, шепнула казаку:
     - Он счастлив, но как несчастлива я...
     Тархан пыхтел. Он любовался женой и камнем.
     - Эх, где моя молодость, - сказал он. - Я хорошо скакал на коне,  был
любим