за слово, горщики так распалились
от гнева, что в короткий час насмерть уходили Свирида.
     Утром рудокопы густой толпой пошли к  варницам.  Белесый  дым  скучно
вился к низкому серому небу. Бабы вереницей таскали в амбары кули с солью.
     - Хватит робить на барство,  женки!  -  издали  закричал  Редькин.  -
Бросай кули...
     На крик из варниц выбежали солевары. Из толпы испуганно предупредили:
     - Берегись, горщики, Свирид-пес не порадует. На цепь  да  рогатки  на
шею!
     - Был Свирид, да весь вышел. Не стало  его!  -  решительно  оповестил
Редькин. - Круши все!
     Сразу загорелось сердце, вспомнилась вся горькая безрадостная  жизнь.
Солевары сошлись с горщиками и зашумели.
     Елистрат с тремя горщиками  кинулся  в  солеварни  и  выгреб  головни
из-под цырена.
     - Жги! Ни к чему соль, коли нам и так солоно!
     Белый огонь лизнул кровлю,  и  сразу  вспыхнули  два  амбара.  Женки,
побросав кули, со страху заголосили:
     - И-и, что теперь будет?
     Дым темнее заклубился.  Писчики  попрятались  по  углам,  а  Андрейко
Мулдышка незаметно укрылся на сеновале. Стуча от  страха  зубами,  он  все
крестился,  творил  молитвы  и  твердил:  "Пронеси,  господи,  как  бы  не
спогадались и меня зажарить!"
     Но горщики и солевары топорами рубили лари и запоры в плотине.
     - Пусть сгинет все, намаялись мы! -  кричал  Елистрат  и  подбадривал
товарищей: - Хлеще руби, хлеще!..
     В пролом рванулась и зашумела вода, быстро заполнила низины,  подошла
к варницам и устремилась к руднику.


     Ерошка Рваный, годов под пятьдесят  солевар,  весь  изъеденный  едким
рассолом, с глазами мученика, первый  бросил  ковш  в  цырен  и  сказал  с
сердцем:
     - Хватит,  наробились  на  господина,  всех  заживо  изъело!  Бросай,
братцы, работу!
     Он широко распахнул  дверь.  Солнце  золотыми  потоками  ворвалось  в
солеварню. Ерошка расправил спину и всей грудью  захватил  вешний  воздух,
даже шатнуло ветром: голова закружилась.
     - Гляди, ребята, какая лепость! - с изумленным восхищением сказал он.
И ему показалось, что он впервые видит синие леса, разливы Камы и  зеленое
поле-полюшко. Так неожиданно прекрасно было все кругом.
     За Ерошкой бросил ковш повар,  кузнецы-цыренники  побросали  скребки,
подварки, молоты и клещи, перестали стучать  топорами  плотники,  выбежали
дровоклады и другие варничные ярыжки, - одни сушили  соль  на  полатях,  а
другие грузили ее на суда  вешних  караванов;  за  ними  стайкой  вылетали
женки, которые на спине таскали в амбары кули с солью.
     - Братцы, слышишь, как дивно  жаворонушко  распевает!  -  с  большой,
неизведанной доселе радостью сказал Ерошка, и все устремили глаза вверх. И
может быть они впервые за всю свою жизнь почувствовали земную красоту.
     - Жаворонушка, милая птаха, - прошептала вековуша Алена...
     Желтый дым над варницами стал редеть, таять, и вскоре до  яркой  сини
прояснилось небо.  Из-за  тучки  брызнуло  солнце  и  заиграло  миллионами
блесток распыленной и просыпанной соли. Она была повсюду: и дороги  белели
от нее, и на лугах образовался белесый  налет,  и  к  амбарам  тропы  были
покрыты хрустящей солью.
     - Эх, милые, не только себя просолили, но и землю кругом досыта! -  с
горькой усмешкой вымолвил Ерошка.
     - Не соль это, а застывшие  наши  слезы!  -  отозвалась  большеглазая
девка Аннушка. - Дай хоть денек порадуемся, милые! - и она запела приятным
грудным голосом:

                      Все бы я по бережку ходила,
                      Самоцветные камешки сбирала,
                      Из камешек огонечек добывала.
                      Не во каждом камешке огонечек,
                      Не во каждом милом совесть-правда...

     - Ах, певуньи, весна идет! - обрадованно крикнул молодой  солевар.  И
на его выкрик,  словно  давно  ждала  зова  вещунья,  закуковала  кукушка.
Несложна  птичья  песня,  а  издревле  манит  она,  и   все   заслушались,
задумались. Солеварам показалась она мелодичной, как нежное дыхание весны.
Как не  радоваться  и  как  не  петь,  когда  впервые  по  своему  хотенью
расправились плечи. Еще вчера чернолесье выглядело желтовато-коричневым, а
сегодня под солнышком подернулось зеленоватой дымкой. И  вот  наклюнулись,
показались и стали разворачиваться крошечные  липкие  листочки.  То,  чего
раньше не видели, не слышали, все вдруг  обернулось  и  заиграло  во  всей
своей прелести.  Чуткий  слух  уловил  далекие  протяжные  трубные  звуки:
"Кур-лы! Кур-лы!". Над лесом, с полуденной стороны, минуя варницы,  высоко
летели перелетные птицы.
     - Жураву-шки-и! - ласково крикнула девка и затопала - пошла в пляс...
     На дальней дороге, которая  взбегала  на  бугор,  мелькнул  угловатый
всадник в тигилее. Широко расставив локти,  он  торопливо  бил  пятками  в
конские бока, - шибко погонял каурого.
     Старый солевар Андрон, весь изъеденный рассолом, слезящимися  глазами
взглянул на гонца и нахмурился:
     - Андрейкоо Мулдышка - послух Свирида -  погнал  к  Строганову.  Вот,
ребятушки, видать, и празднику скоро конец. Спустят нам портки... Эхх...
     Все стихли. И птичьи песни будто ветром  в  сторону  отнесло.  Старик
удрученно обронил:
     - Ну, жди, смерды, нагрянут ноне казаки!
     Ерошка Рваный вспыхнул:
     - Чего раскаркался, как ворона перед ненастьем.
     Ежели  спужался  хозяйскоой  длани,  так  уходи!  Лучше  смерть,  чем
каторга! - отыскивая сочувствие, он оглянулся на солеваров, но  те  стояли
понурив головы, избегая встретиться с ним взглядом.
     "Покорны, как волы в ярме", - с досадой  подумал  Ерошка  и  с  жаром
вымолвил:
     - Коли спужались ответ держать за правду,  вяжите  меня  всем  миром,
один за всех пострадаю!
     Никто не отозвался, все расходились. Тишина плотно  легла  на  землю.
Словно сон охватил строгановские края: не  дымились  варницы,  не  звякала
кирка о рудный камень, не  хлопал  кнут  погонщика,  не  скрипело  большое
маховое колесо, вытаскивая бадьи с рудой  из  шахты.  Ерошка  ободрился  и
крикнул уходящим вслед:
     - Гляди, что робит смелый человек! Захочет - все загремит,  бросит  -
все станет, замрет. Вот она сила в чьих руках!
     Подняв горделиво голову, он вошел в варницу. В большом, скованном  из
железных пластин цырене стыл раствор. По закрайкам  корыта  толстой  губой
нарастала соль,  соляные  сосульки  повисли  с  цыренов,  с  матиц,  -  не
клубились соляные пары.
     "Ушли все", - довольно подумал  Ерошка  и  захлопнул  дверь.  Солевар
убрел к реке, к широкой светлой  Каме,  и  задумался.  Лют  Строганов,  не
простит он возмутительства, и что только теперь будет?
     Однако не сдался Ерошка, надвинул набекрень  колпак  и  сказал  себе:
"Ну, солевар, шагай к горщикам! Ум хорошо, а два лучше!".
     Он вспомнил Евстрата Редькина и  повеселел.  Этот  не  выдаст!  Смел,
умен, - и ух, как ненавидит господина!..


     Семен Аникиевич накинул наспех на костлявые плечи лисью  шубу,  надел
высокие  валенки,  хотя  на  дворе  стояла  жарынь,   и   без   шапки,   с
взлохмаченными волосами, бросился в большую  бревенчатую  избу  -  казачье
жило. Степенность и важность словно ветром с него сдуло. Всего  трясло,  и
все внутри кипело от возмущения, - так и вцепился бы  зубами  в  холопское
горло. Николи этого не бывало, чтобы в его вотчинах смерды голос поднимали
и по своей воле покидали работу!
     Еще с порога взбешенный Строганов гаркнул на всю избу:
     - Ермака мне! Беда, ух и беда!..
     Видя донельзя  переполошенного  хозяина,  казаки  повскакали  с  нар,
сотники схватились за пищали.
     - Орда набежала?
     - Бей их! - кто-то зычно закричал: - Не щади грабежников!
     - Горшая беда стряслась!  -  выговорил,  схватясь  за  сердце,  Семен
Аникиевич, обмяк и повалился на скамью: - Ухх...
     - Пожар?
     - Пожар, - отозвался Строганов. - Люди, смерды  мои,  злом  зажглись.
Смуту затеяли, душегубство сотворили - приказчика Свирида кайлом по  башке
ухайдакали. Землица наша дальняя, народ набежал всякий, беспокойный, и жди
от них худа!.. Ермак!..
     Атаман вошел в круг, руки его спокойно лежали на крыже меча.
     - Я тут, Семен Аникиевич!
     - Милый, смута загорелась, имения моего разорение. Спаси!  На  Усолье
племянник Максим, да без вас не  управится  он.  Ермак  задумался,  нервно
теребил темные кольца бороды. Он отчужденно поглядел на Строганова. Тот  -
нетерпеливый и горячий - взмолился:
     - Расказни их, злыдней! Расказни  горщиков  да  солеваров,  чтоб  век
помнили, мои разорители!..
     Казаки молчаливо глядели на атамана, выжидали, что он скажет.
     - Батько, что молчишь? - выкрикнул один из  казаков.  -  Рубить,  так
рубить с плеча!
     Ермак презрительно скривил губы.
     - Гляди, какой храбрый казак выискался! - насмешливо сказал он. -  Да
знешь ли, на кого пойдем?  На  своих,  русских.  Эх,  Семен  Аникиевич,  -
вздохнул он тяжело, - кажись, мы договаривались с тобой и племянничками  -
оберегать только рубежи. И в грамоте  царской,  которую  ты  зачитал  мне,
поведано, чтобы летом в стругах, а зимою по льду камскому мимо городков не
пропускать безвестных. И дали мы воинское слово -  боем  встречать  врагов
из-за рубежа, а тут о своих речь идет...
     - А ежели свои хуже супостата грабят! - наливаясь яростью,  выкрикнул
Строганов.
     - Может ты сам в том повинен,  -  сурово  стоял  на  своем  Ермак.  -
Обидами и притеснениями довел смердов до того! Подумай,  Семен  Аникиевич,
надо ли пускать меч там, где доброе слово и хорошее дело уладят все...
     - Не до уговоров мне! Соли требует Русь, а они погубят дело.  Казаки,
надо идти! - переходя со злобного на упрашивающий тон, заговорил хозяин.
     -  Батько,  хватит  лясы  точить!  Айда  за  зипунами!  -  запальчиво
выкрикнул Дударек.
     - Тут не Дон, и не басурмане на варницах робят, - свои русские  люди,
похолопленные. Остудись, казак! - сурово сказал Ермак.
     Семен Аникиевич не сдавался:
     - Гулебщики, -  взывал  он,  -  соль  потребна  всем:  и  боярину,  и
холопу...
     - На Руси не всякий холоп соль в еду кладет! - сердито перебил Матвей
Мещеряк.
     Строганов нахмурился и выкрикнул:
     - То на  Руси,  а  у  меня  и  зверь  сыт  солью!  Братики,  братики,
выручайте, сожгут варницы.
     - Батько, и впрямь то будет. Нельзя того допустить! -  сказал  Иванко
Кольцо. - Пойдем дружиной, страху напустим. А там видно будет, кто правый,
кто виноватый!
     Ермак хмуро ответил:
     - Как решит круг, так и будет!
     - Идем, батько! Засиделись тут! - закричали  казаки.  -  На  месте  и
рассудим. Ты, хозяин, ставь отвального. Погладь дорожку.
     Ермак молчал. Видя его нерешительность, Семен Аникиевич взвыл:
     - Атамане, атамане, не о себе пекусь - о Руси. Охх! - он схватился за
сердце и посинел.
     Ермак сумрачно глянул на него: "Стар пес, а жадина! Для кого  хапает,
кровь человечью сосет, когда сам у смертного порога?"
     Строганов запекшимися губами просил:
     - Не утихомирите их, будет смута и душегубство в этом краю. А  народы
рядом незамиренные: придут и пожгут варницы, и все. Мужиков побьют, баб  в
полон уведут. И то учтите, братцы, - людишки у меня схожие с разных мест и
беспокойные шибко, не прижмешь их, наделают много дурна!.. Атамане!..
     Казаки гудели пчелиным роем:
     - Батько, веди! А то порешим друг дружку с тоски. Гей-гуляй!
     - Жиром тут обросли и чревом на дьякона ноне  стали  похожи!  Пора  и
погулять! - загремел басом казак Кольцо.
     - Веди... Идем...
     - Коли разожглись, пусть будет так, как велит  товариство!  -  угрюмо
ответил Ермак и наказал: - Айда, собираться в дорожку!..
     Не глядя на  Строганова,  атаман  вышел  из  избы.  Осиянный  солнцем
Орел-городок лежал  на  горе,  обласканный  теплом.  Внизу  текла  Кама  -
широкая, бесконечная красавица река.
     - Эх, милая, куда занесла казака! - тяжко вздохнул Ермак и загляделся
на реку, над которой плыли нежные облака. И под ними  каждую  минуту  Кама
казалась новой, - то манила под солнышком невиданным  простором  и  сочной
зеленью  берегов,  то  в  густой  тени,  с  нависшими  над  водой  скалами
становилась таинственной и грозной: то  ласковая  и  родная,  то  чужая  и
неприветливая, когда из набежавшей тучи брызгал дождь.
     Повеяло холодком от прозрачной волны, убегавшей по камскому простору.
По гальке, обдирая ноги, вдоль берега  бурлаки  в  лямке  тянули  огромную
баржу, груженную солью. Оборванные, опаленные  солнцем,  истомленные,  они
шли, наваливаясь грудью на лямку, и пели тягучую горестную песню.  Впереди
шли три широкогрудых богатыря с взлохмаченными бородами, пот  струился  по
бронзовым лицам; но такой мощью и силой веяло от их мускулистых  тел,  что
казалось - дай им палицы в руки, они побьют и погромят все.  Но  они,  как
быки, тяжело и покорно шли в своем ярме. Позади их, заплетаясь ногами, шел
исхудалый,  желтоликий  чахоточный  старик,  а  рядом  с  ним  -  хрупкий,
беловолосый мальчонка. Обоим лямка была не под силу.
     На дороге из-за бугра показалась странница  с  котомкой  за  плечами.
Лицо знакомое, чуть загорелое.
     - Алена! - признал Ермак и хотел уйти, но вековуша была уже рядом. Ее
большие добрые глаза сегодня смотрели встревоженно, но губы улыбались:
     - Тебя мне и надо, Васенька!
     Ермак опустил глаза и спросил:
     - Что тебе надо, Аленушка?
     - Спешила, батюшка, с Усолья, шибко спешила. Неужто пойдешь на  своих
горюнов?
     - Опоздала, Аленушка, - тихо обронил Ермак. - Как и  робить,  сам  не
знаю! - признался он.
     В эту пору в Закамье грянул  и  перекатился  над  лугами  раскатистый
гром. Вековуша перекрестилась:
     -  Пронеси,  господи,  грозы,  обереги  хлебушко!  -   и   посмотрела
опечаленно на Ермака:
     - Очень просто, Васенька. Иди, но кровинушки не проливай, - она своя,
русская.
     Алена стояла перед ним тихая, ласковая, и ждала ответа. Атаман поднял
голову.
     - Ничего не скажу тебе, Аленушка, но юность свою крепко  помню  и  не
обогрю братской кровью свои руки...
     - Спасибо, Васенька, - поклонилась Ермаку вековуша и  вся  осветилась
радостью. - Я и ждала этого.
     Снова, и теперь на этом берегу  Камы,  прокатился  гром,  и  золотыми
блестками сверкнули кресты  на  церквушке  в  Орле-городке.  Упали  первые
крупные капли и прибили на дороге пыль.
     Ермак взглянул на небо и предложил:
     - Айда под крышу! Будет ливень.
     Она покорно пошла рядом с  ним,  робкая  и  тихая.  На  светлое  небо
надвинулась темная туча, закрыла солнышко, и полил буйный, шумный дождь...


     Отошла гроза, надвинулся вечер,  и  казаки  собрались  в  дорогу.  За
дымкой тумана взошла луна и  зажгла  зеленоватым  светом  бегущие  камские
волны. Позвякивая удилами, Ермак на сером жеребце ехал впереди, за ним шла
сотня. Атаман молчал; в который раз шел он по родной прикамской земле,  но
никогда на душе не было такого тягостного чувства. С далекой юности помнил
он этот край и житье в строгановских вотчинах, и все  осталось  таким  же,
каким было много лет тому назад. Как все кругом ласкает и слух и  глаз:  и
тихие шорохи  ночи,  освеженной  только  что  павшим  обильным  дождем,  и
трепетная золотая дорожка лунного отражения на камской волне...
     - Эх Русь, родимая сторонушка! - вздохнул Ермак. - Широкие  просторы,
тишина полей и лесов, и горькое горе...
     Внезапно Ермак заслышал песню, ласковую и сильную,  и  скоро  впереди
сверкнул огонек ночного стана. Ермак подъехал. На берегу, у костра, сидели
рыбаки и, обжигаясь, из одного котла хлебали горячую уху.
     Вперед,  на  дорогу,  вышел  коренастый,  плечистый  молодец.  Завидя
атамана, он стал перед лошадью, пламя костра озарило его сильное тело.
     - Ну, что скажешь, молодец? - добродушно спросил атаман парня. -  Кто
ты такой?
     - Еремка, строгановский смерд. Батько, возьми меня до своего  войска.
Сказывали, что казаки на Кучумку собрались войной. Возьми!
     - Что ж, можно и взять! - охотно отозвался  Ермак.  -  Но  повремени,
придет час, позову!
     - Ой ли! - радостно вскрикнул рыбак.
     - Слово мое твердо, а  теперь  сойди  с  дороги!  -  сказал  Ермак  и
перебрал удила.
     - Браты, а вы к нам ушицы похлебать!  -  послышались  теплые  голоса.
Атаман усмехнулся и ответил:
     - Глянь, сколь нас. Из одного котла такую ораву не насытишь, а  брюхи
у нас о-хо-хо, дай боже!..
     Раздался смех, и казаки тронулись дальше. А Ермак все  думал:  "Сколь
много плохого и темного на Руси, а все ж она самая  прекрасная  на  свете!
Народ извечно похолоплен. Смерды! Но сила в них есть непомерная..."
     Ему вспомнился спор с  Максимом  Строгановым,  угощавшим  его  чаркой
аликанта. Максим говорил:
     "Пей за крепость нашу на земле! Отныне и до века текла тут Кама-река,
отныне и до века хозяйствовать тут нашему роду и  перевода  ему  не  будет
вечно".
     Ермак отклонил чарку, усмехнулся в лицо господину и  сказал:  "А  что
ежели Кама-река вспять потечет, и холоп за вольницей поднимется?"
     В глазах у Максима потемнело, голос дрогнул: "Не может того  быть  во
веки веков!" - закричал он.
     Ермак спокойно огладил бороду, поднял  на  господина  веселые  глаза:
"Все может быть. Каждый человек тянется к солнцу!"
     "Суета сует и всяческая суета то! - не сдавался Строганов. -  Обманка
одна, болотный огонек - вот что золотая  воля.  Поведаю  тебе  сказ  один.
Слушай! Были мы с батюшкой на Беломорье. И рассказывал  нам  мореход  один
про страду великую. Сказывали, что на окиан-море затоп корабль один,  а  в
нем погрузился на дно морское ларец, полный жемчугов, злата  и  невиданной
прелести самоцветов. С тех пор мореходы многих царств  не  знали  покоя  и
думали: как добыть тот ларец? Через это погибло много смельчаков,  которые
на дно спускались. Нырнули, и поминай как звали! И вот пришло такое время,
- одному посчастливилось. После мук и риска нашел он ларец; резное чудо, и
все позолочено. Вот  когда  добрались  до  сокровища!  Долго  корпели  над
замком, думали открыть ларец без порчи, а когда открыли  -  пусто  в  нем,
одна паутина... Вот она холопская воля!".
     "Врешь, не этак было! - отрезал Ермак. - Не зря народ придумал сказку
о Жар-птице. Прилетит она, вот только нас на земле не будет!"
     Строганов повеселел: "Ну  вот  видишь,  а  после  нас  кому  все  это
занадобится? Эх-хе-хе..."
     Ночь прошла. На заре казаки отдохнули и снова в путь. Чтобы  ободрить
дружинников, заиграли  домрачи,  запели  свирели,  жалейки,  подали  голос
гусляры. Веселей стало. Днем в Прикамье кипела жизнь: сопели пилы, стучали
топоры, дымились угольные кучи. С рыбацких станов ветер  наносил  стонущий
напев "Дубинушки..." Где-то башкир тянул  звенящую  тоской  песню,  родную
русской  душе.  Говоры  северян-помров  мешались  с  татарской  речью,   с
цветистым  разговором  бойких  волжан.  По  лесам  бортники  с  дымокурами
добывали в дуплах мед. Завидев казаков, они поскорее убежали в чащу...
     Светило  яркое  солнце,  когда  дружина  подошла  к  Усолью.   Играло
голубизной небо, не грязнили  его  белесые  клубы  варничного  дыма.  Чуть
сыроватый  ветер  обдувал  лица.  Тишина  простерлась  над  миром.  Казаки
притихли и зорко поглядывали на высокие тесовые  ворота,  которые  вели  в
острожек Максима и теперь были накрепко закрыты.
     "Что, стервятник, перепугался?" - со злорадством подумал Ермак.
     Посад,  в  котором   ютились   солевары   и   рудокопы,   опустел   и
безмолвствовал. Но когда казаки ступили в улицу, со всех  сторон  набежали
люди, лохматые, одетые в рвань, и, протягивая изъязвленные руки, кричали:
     - Батюшка наш, помилосердствуй!
     - Забижает нас захребетник.
     - Что ворон терзает нас!
     Они густой  толпой  окружили  казаков,  и  каждый  с  душевной  болью
выкрикивал свои обиды, свое наболевшее:
     - Без хлебушка третью неделю сидим...
     - Солью зато изъедены!
     - Андрюшку в шахте