иные места. Вернулся Ермак свежий, окрепший, и прямо
к Строганову.
     Семен Аникиевич прищурил глаза и добродушно спросил:
     - Где это ты, атамане, запропастился? Сердце мое затосковало по тебе.
     Походил старик на козла: узкое длинное лицо, длинная редкая бородка и
глаза блудливые. Ермак усмехнулся:
     - Ну, уж и затосковало! Плыть надумал... В Сибирь плыть...
     Строганов для приличия промолчал, подумал. Блеклая улыбка  прошла  по
лицу. Он сказал:
     - Что же, дело хорошее. Дай бог удачи! Жаль хлеб у нас ноне  уродился
плохо, не могу дать много.
     - Сколько дашь и за то спасибо. Мне  холста  отпусти  на  парусы,  да
зелья немного...
     Держался атаман независимо, ни о чем не рассказывал,  и  то  огорчало
Строганова. Пугала купца думка: "Сибирь край богатый. Если и впрямь казаки
осилят, дадут ли им, Строгановым, из большого куска урвать?". Но  об  этом
Семен Аникиевич ни словом не обмолвился. Между ним и казаками мир держался
на ниточке, и боялся старик, очень трусил, как бы гулебщики на прощанье не
забуянили.
     Но они и не думали буянить. Набились в  избу,  долго  спорили,  а  на
ранней заре, когда над Камой клубился серый туман, сели в струги,  подняли
паруса  и  поплыли.  Строганов  стоял  у  окна,  все  видел  и   хмурился:
"Шалберники, орда, даже спасибочко не сказали за хлеб-соль, даже господину
своему не поклонились, я ли не заботился о них?".
     Из-за синего бора встало ликующее солнце. С полночных стран высоко  в
небе летели гусиные и лебединые стаи. И казачьи струги, уплывшие  в  даль,
словно лебедиными крыльями белели на золотом солнечном  разводье  широкими
парусами.
     - Эх, гулены-вольница! - покачал головой  Семен  Аникиевич.  -  Хвала
господу, тихо уплыли сии буйственные люди.  А  может  быть  к  добру  это?
Кучуму-салтану не до нас будет, и его грабежники не полезут за Камень...
     Он долго стоял у окна  и  смотрел  в  ту  сторонушку,  куда  уплывали
повольники. Паруса становились все меньше, призрачнее...  Еще  немного,  и
они вовсе растаяли в синей мари...


     Быстро плыли казаки,  бороздя  Каму-реку.  Леса  темные,  густые,  но
дорожка знакомая, - столько раз гнались за татарами по ней. Вот и Чусва  -
быстрая вода! Ермак снял шелом выкрикнул:
     - Ты прости-прощай, веселая вода - разудалая реченька!
     Казаки запели. Дед  Василий  заиграл  на  гуслях.  Подхватили  рожки.
Плескалась рыба в реке, воздух  звенел  от  перелетных  стай.  Дали  стали
прозрачными, ясными, и на далеком окоеме легкой синью встали горы.
     Вот и устье Салвы, струги вошли в нее. Кольцо оповестил весело:
     - Кончилась тут, на устье, вотчина Строгановых, а чье дальше царство,
- одному богу ведомо!
     И впрямь, берега пошли пустынные,  безмолвные.  Леса  придвинулись  к
воде угрюмые, дикие.
     - Только лешему да нечисти в них жить! - проворчал поп  Савва.  -  Но
дышится, браты, легче. Чуете? А  отчего-сь?  Воля!  Эх  во-о-ля!  -  басом
огласил он реку, встревожил дебри, и многократно в ответ прогудело эхо.
     Вечерние зори  на  Сылве  спускались  нежданно,  были  синие,  что-то
нехорошее таилось в них.
     - Будто  на  край  света  заплыли!  -  вздыхал  Дударек.  -  В  книге
Апокалипсис, что поп читал, такие зори и закаты описаны для страха.
     Ермак строго посмотрел на Дударька, сказал:
     - Осень близится, блекнет ярь-цвет. Больше тьмы, чем света!
     И  может  быть  тут  впервые  атаман  подумал:   "Припоздали   мы   с
отплытием!". Но вернуться - значило еще больше встревожить дружину.
     Гребли казаки изо всех сил против течения,  -  струя  шла  сильная  и
упрямая. Неделю-другую спустя показались земляные  городки,  над  которыми
стлался горький дым. На берег выходили кроткие люди в  меховых  одеждах  и
заискивающе улыбались. Они охотно все давали  казакам,  но  дары  их  были
бедны: туески малые с медом, с морошкой да сухая рыба... На каждом шагу  в
чернолесье - насеки топорами над  дуплами,  в  которых  зазимовали  пчелы.
Скоро доберется сюда непрошенный хозяин и выломает душистые соты, а  пчелы
померзнут. В укромных чащах скрытно расставлены по ветвям пругла для ловли
птиц, петли на зверюшек и скрытые ельником ямы на погибель сохатому.
     Сылва в крутых берегах уходила, извиваясь,  все  дальше  и  дальше  в
темные  леса.  Густые  туманы  опустились  на  реку.  Вдоль   ущелья   дул
пронизывающий ветер. На воду в изобилии  падали  золотые  листья  берез  и
багряные - осины. Ельники потемнели, шумели неприветливо. Но казаки гребли
вверх по реке.
     Поп Савва вспомнил сказание строгановского  посланца  о  Лукоморье  и
захохотал, как леший в чащобе.
     Ермак удивленно разглядывал его: не рехнулся ли, часом, поп?
     - Ты что гогочешь, зверя пугаешь? - строго спросил он.
     - Вот оно, Лукоморье сказочное! Добрались-таки, казаки... А-га-га!  -
сотрясаясь чревом, смеялся Савва.
     Дни, между тем, становились короче,  низко  бежали  набухшие  тучи  и
бесконечно моросил дождь. Постепенно коченела земля,  хрустел  под  ногами
палый лист. На привалах жгли жаркие  костры,  но  утренники  разукрашивали
ельники тонким кружевом изморози. Холод пробирал до костей, и на мглистой,
ленивой заре зуб на зуб не попадал от  стужи.  По  Сылве  поплыло  "сало".
Смерзшиеся первые льдины, облепленные снегом, крепко ударяли в струги.
     К вечеру над густой шугой, в которой затерло казачий  караван,  пошел
снег. Он шел всю ночь и утро. И сразу легла белая нарядная зима.
     Иванко Кольцо ходил у реки и сердился:
     - Вот и доплыли.  Не  по  донскому  обычаю  ледостав  пришел,  не  ко
времени.
     Ермак улыбнулся и сказал:
     - Обычаи тут сибирские, свыкаться надо.  Коли  так  встретила,  будем
ставить городок!
     На высоком мысу, под  защитой  леса,  поставили  острожек.  А  первой
срубили часовенку, водворив  в  нее  образ  Николая  угодника.  Поп  Савва
отслужил молебен. Казаки молились святому:
     - Обереги нас, отче, от лиха злого, а паче от тоски. Нам бы,  Никола,
полегче жить да повеселей...
     Видно, не дошла казацкая  молитва  до  Николы  угодника  -  плешатого
старичка, кротко смотревшего с образа. Только укрылись заваленные  снегами
повольники от стужи, как вскоре кончились все запасы. Начался голод, а  за
ним цынга. Ослабевшие казаки, высланные в дозоры, замерзали от стужи.  Поп
наскоро отпевал их, а затем тела зарывали в снег. Пятеро ушли на  охоту  и
не вернулись. Догадывались, что сбегали искать  светлую  долю,  да  видать
нашли ее в сугробах, похоронивших леса.
     Только один батько не сдавался. В погожие дни он поднимался на тын  и
показывал на заснеженный простор, который раскинулся надо льдами Сылвы.
     - Браты, гляди, эвон - синее марево: то Камень, а за ним Сибирь!
     - Близок локоть да не укусишь, - сердито ворчал Матвейко  Мещеряк.  -
Батько, хватит на горы глядеть. Дозволь казакам на медведя сходить...
     Нашли берлогу, подняли зверя, и Брязга посадил его на рогатину. Убили
лесного хозяина и на полозьях притащили в острожек. Сколько радости  было!
За все недели раз досыта наелись.
     - Не хватает медов! Совсем душа растаяла! - повеселел  поп  Савва.  -
Сплясать, браты, что ли?
     - Да ты всю святость стеряешь, батя. Аль  забыл,  что  ныне  на  Руси
филиппов пост! - смеялись казаки.
     - Так то на Руси, а мы - не знай где, и митрополит нами тут  пока  не
поставлен, дай спляшу!
     Савва пошел в пляс. Он отбивал подкованными сапогами чечетку,  прыгал
козлом и вертелся, как веретено. Прищелкивал перстами и подпевал себе:

                           Эх, сею, сею ленок...

     Казаки выстукивали ложками частую дробь. Тут и  домрачам  и  гуслярам
стало стыдно, - заиграли они. Пошла гульба, дым коромыслом.
     - Вот и Дон помянули! - повеселел и батько...
     Но вскоре пришла  новая  беда  -  черная  немощь.  У  многих  казаков
гноились десны, шатались зубы. Человек  слабел  и  угасал,  как  огонек  в
опустевшем светильнике...
     - Горячей оленьей крови выпить, и окрепнет человек! А где ее взять? -
вздохнул Мещеряк. - Она бродит в лесу. Эх, сохатые!..
     Но кого пошлешь в лес? Ослабевший человек костями ляжет. Ермак  ходил
по городищу мрачный, корил себя: "Сколько зим видел, а тут сплоховал!".
     На пепельном рассвете, когда среди темной сини  окоема  чуть  заалели
узкие полоски золотистой яри, поп Савва, стоявший в дозоре, доглядел,  как
из  лесу  к  незамерзающему  на  лютом  морозе  роднику  неслышно  подошел
великанище-лось с тупыми корнями обломанных рогов.
     "Эх, милый, - с сожалением подумал Савва, -  из-за  самки  всю  красу
стерял!" - Поп осторожно  поднял  руку,  вскинул  ружье...  Лось  величаво
повернул голову, взглянул большими темными глазами на человека, понял все,
- согнул спину для прыжка. И тут Савва - меткий  стрелок  -  выстрелил  по
зверю. Синий пороховой дымок растаял на ветру...
     "Господи" - перекрестился поп. Высоко вздернув красивую голову,  лось
застыл на месте, будто схваченный морозом. Ругая  себя  за  промах,  Савва
проворно заправил фузию, вскинул и снова хлопнул по зверю.  Что  за  диво?
Лось не убежал, стоит на месте. Трясущимися руками  поп  насыпал  зелья  в
ружье, забил кусок свинца, и раз! - опять по зверю. Метко, в самую  грудь,
тут бы и пасть зверю, а он все стоит! У Саввы от испуга побелели губы.  Он
бросил фузию, закрестился торопливо и закричал на весь острожек:
     - Свят, свят, с нами крестная сила! То  не  лось,  а  оборотень.  Ой,
братцы, ой казаче! Сюда!
     Набежали казаки, а с ними Ермак. Поп весь дрожал,  тыкая  пальцем  на
тын:
     - Оборотень! Ох, нечистая сила... Свинец не берет...
     Дивоо-дивное: у родника стоял горделивый лось, ничего  не  боясь,  не
поводя ушами.
     Богдашка Брязга вспыхнул весь:
     - Неужто такого зверюгу упустить? Не залюбовать, ух ты!..
     Не успели казаки ахнуть, как Брязга подбежал к лосю и  ткнул  в  него
копьем. Лось тяжело и безмолвно свалился на бок.
     - Вот он оборотень! - закричал весело  Богдашка.  Из  ворот  острожка
высыпали казаки, и диву дались: Зверь был трижды пробит Саввой,  и  первая
пуля стрелка ударила в хребет... Лось окаменел от  мгновенного  столбняка,
застыв на месте с высоко поднятой головой; на снегу, под  лосем,  дымилась
горячая кровь...
     Поп смущенно опустил голову и забормотал:
     - Немало на своем веку лобовал зверя, а такого дива не видывал...
     Зима лютовала. Колкий снежок змейками курился  по  льду,  по  еланям,
обтекая кочки и пни на вырубках. Ермак в эти  дни  похудел,  проседь  гуще
пробила бороду. С гор прилетал ветер  и  поднимал  белесые  валы,  которые
плескались и белыми ручейками сочились через тыны острожка,  погребая  его
под сугробами. Атаман второй раз понял, - припозднился он с походом, но от
неудачи еще больше упрямился. Как и раньше в трудные минуты, так и  теперь
в душе у него поднялось скрытое, сильное сопротивление, подобное  страсти,
желание все преодолеть.
     - Трудно, батько, ой и трудно! -  не  стерпел  и  пожаловался  Иванко
Кольцо, показывая кровоточащие десны. - Глянь-ко, какой красавец!
     Ермак пронзительно поглядел на побратима и засмеялся:
     - Все вижу, но и то мне чуется, умирать ты не засобирался.  Угадываю,
что думки твои о другом, веселом.
     Иванко захохотал:
     - Вот колдун! То верно, думки мои о другом...
     Он не досказал. Ермак и  без  того  понял  по  глазам  казака,  какие
сладостные думки тот таит. Иванко потянулся и сказал:
     - Ох, и спал я ноне, батько, как двенадцать киевских богатырей.  Спал
и видел, будто вышел я в  сад.  Осыпался  яблоневый  цвет,  под  деревьями
летали только что опавшие, свежие пахучие  лепестки.  И  вышла  тут  из-за
цветени девушка, наша донская, в смуглом загаре, и лицо простое, приятное,
и косы лежат, как жгуты соломы. Обернулась она ко мне,  и  так  на  сердце
стало весело да счастливо. Эх, батько!
     - Ишь ты, какой хороший сон, - улыбнулся атаман. - Ровно в игре,  все
по хозяину...
     Иванко не хотел заметить насмешки и продолжал:
     - И ночи видятся в Диком Поле: горят костры на перепутьях,  а  казаки
вокруг котла артелью жрут горячий кулеш...
     - Этот сон еще лучше! - ухмыляясь сказал Ермак и построжал: -  А  ты,
часом, не сметил, что из твоей сотни в  тот  сад  яблоневый  трое  казаков
сбегли?
     Кольцо посерел:
     - Не может того быть!
     - А вот свершилось же! - Атаман вскинул голову  и  отрезал:  -  Будет
байками заниматься: отныне ставлю донской закон. Честно справлять  службу.
Сотники отвечают за  казака!  Беглых  буду  в  Сылву  сажать  без  штанов,
вымораживать прыть!
     И он двоих  посадил  у  бережка  в  прорубь,  и  донцы  приняли  кару
спокойно. Посинели в студеной воде, зубами лязгают. Ермак спросил:
     - Ну как, браты?
     - Сгибнем батько.
     - А одни средь непогоди не сгибли бы?
     - Один конец, добей, батько! - повернули глаза в сторону  атамана,  и
прочитал в них Ермак глубокое раскаяние.
     Закричал атаман:
     - А ну вылазь, крещеные! Рассолодели? С татарами биться собирались, а
сами от зимушки удумали гибнуть. Эхх...
     Мучались, голодали, но терпели. Мутный дневной свет  не  радовал,  не
было в нем теплоты. Но однажды поп Савва проснулся и радостно закричал  на
всю избу:
     - Братцы! Братцы!
     Казаки подняли с нар очумелые головы. Солнце  плескалось  в  окно.  В
светлой поголубевшей тишине нежно переливался пурпур, золото и ярь медная.
     - Веснянка в оконце глянула!
     А через неделю зацвела верба, зазвучала капель.
     По острожку разнесся зычный голос Ермака:
     - Эй, вставай, берложники! Заспались! - Он прошел за  тын  и  отломил
веточку. Она была еще холодная, ломкая, но  в  ней  уже  теплилась  жизнь.
Круто повернуло на весну...


     Казаки не сразу вернулись к Строгановым.  Проремели  льды  на  Сылве,
прошел весенний паводок, зазеленели леса,  а  Ермак  не  торопился.  Много
тяжких дней и ночей пережито в этом студеном и диком краю, тут на крутояре
сложили в братскую могилу десятки казаков: круто было! Но здесь, в суровых
днях родилось  одно  решающее  -  войско.  Беды  закалили  людей.  Грозное
испытание не прошло напрасно. Ермак как бы вырос, и  слово  его  в  глазах
дружины - было крепкое слово. Жаль было расставаться с острожком -  первым
русским городком на неведомой земле. Тут во всей полноте осознавалась своя
воля. И хотя гулебщики особо не кланялись Строгановым, а все же  считались
служилыми казаками.
     Отцвела черемуха,  закуковали  кукушки  в  лесу.  Повсюду  поднимался
смутный, непрерывный шум весенней жизни. Гусляр Власий,  сидя  на  угреве,
дивился всему. Он сильно похудел,  седина  отливала  желтизной,  а  старик
хвалился:
     - У меня, браты, еще силы много! Не сбороть смерти, не  сокрушить  ей
мои кости. Мне еще рано на печи-то лежать. Ух, ты! - Он лез к плотникам  с
топором, - пытался гусляр ладить струги. Кормщик Пимен гнал его прочь:
     - Уйди, тебе еще сил набраться надо...
     Власий не уступал; поплевав  на  жилистые  тонкие  ладони,  он  начал
тюкать топором. Незлобиво отвечал кормщику:
     - Стой, не гони! Ничего, что стар и хвор. Коли сердце мое подсказало,
руки мои все сделают...
     Ермаку нравилось упорство старика. Он сказал  казакам,  показывая  на
деда:
     - Есть людишки, которые по жизни ползают, а этот гамаюн и в  старости
орлом взлетает!
     Люди не хотели теперь заползать в смрадные избы и сырые  землянки,  и
спали под звездным небом. И для казацкого сердца была самая великая отрада
-  сидеть  у  костра  в  тишине  ночи,  прищурившись,  долго  смотреть  на
синевато-золотые языки огня, прыгавшие по поленьям.
     - Батько! - обратился к  атаману  сидевший  у  огнища  поп  Савва.  -
Раздумал я и вижу, - дойдем мы в Сибирь. Все осилим,  и  нашу  неудачу  на
Сылве обернем удачей. Труден будет наш путь, а все же выйдем  на  простор.
Сижу, и на память пришло мне вычитанное в древней арабской книге.  Есть  в
одной горной стране страшное ущелье и над ним высоко-превысоко узкая скала
- проход по обрыву. Не всякий ступит на эту тропку - так  коварна  она.  А
рядом на камне арабская надпись: "Будь осторожен, как слезинка на веке,  -
здесь от жизни до смерти один шаг". Вот то  и  любо,  что  выбор  есть.  И
порешили мы всем лыцарством жить и до Кучума добраться!
     Иванко моргнул глазом атаману:
     - Умный поп казацкий.
     Ермак на это ответил:
     - Неужто нам дураки надобны? - А сам о другом думал: "Где взять хлеб,
зелье, пушки, паруса? Как заставить Строгановых отдать столь добра?".
     Отходил май, отцвела цветень и угомонились по гнездовьям птицы, когда
казаки сели в струги и кормщик Пимен махнул рукой:
     - Ставь паруса!
     Легко и быстро поплыли по течению. И Сылва  иной  стала  -  нарядной,
озолоченой  солнцем.  Пели  казаки  удалые  песни.  Немного  грустно  было
покидать выстроенный острожек. Вот в последний раз мелькнула тесовая крыша
часовенки и скрылась за мысом.
     Нежданно-негаданно нагрянули казаки к Строгановым.  Все  пришлось  ко
времени.  Только  вырвались  казаки  на  Каму-реку,  и   увидели   скопища
вогуличей, а вдали за перелесками дымились пожарища. Опять враг ворвался в
русскую землю.  На  становище  поймали  отставшего  вогулича  и  доставили
Ермаку. Завидев воина в кольчуге и  шеломе,  с  большим  мечом  на  бедре,
пленник пал на колени и завопил:
     - Пощади, господин. Не сам шел, а гнали сюда...
     - Кто тебя, вогулича, гнал? - гневно посмотрел на него Ермак.
     - Мурза Бегбелий  гнал.  Сказал,  всем  ходить  надо,  русских  бить!
Помилуй, князь...
     - Увести, - повел глазом атаман, и казаки потащили вогулича в лес...
     Ермак вымахнул меч:
     - Браты, неужто выпустим из наших рук татарского грабежника?
     - Не быть тому! Вот бы кони, как  на  Дону!  -  с  грустью  вспомнили
казаки. - Ух, - и заиграла бы тогда земля под копытами...
     Мурза Бегбелий Агтаков торопил вогуличей к  Чусовским  городкам.  Они
шли, потные, пыльные, черной хмарой. Их  саадаки  полны  стрел,  у  многих
копья и мечи. За собой на отобранных у  посельников  конях  везли  узлы  с
награбленным.  Телохранители  Бегбелия  вели  в   арканах   трех   молодых
полонянок.  Подле  мурзы  вертелся   черненький,   проворный   как   мышь,
татарчонок. Он кричал телохранителям:
     - Девка русская-золото. Так сказал Бегбелий. Якши!
     По лугам разливался  беспрестанный  пчелиный  гуд.  Ветер  переливами
бежал  по  цветенью  и  доносил  к  дороге   медовые   запахи.   Полонянки
расслабленно просили татар:
     - Дай отдышаться. Истомились...
     Их густые волосы, цвета спелой ржи, развевались, и на тонких девичьих
лицах перемешались слезы и пыль.
     Татары безжалостно стегали их.
     - Машир, машир!..
     Но не дошли злыдни до Чусовских городков, не пограбили  их.  У  самых
ворот острожка настигли казаки грабежников и порубили.
     У Бегбелия сильный и смелый конь. Мурза хитер и  труслив,  как  лиса.
Когда он увидел, что вогуличи гибнут под мечами и разбегаются, он юркнул в
лесную густую чащу, домчал до Чусовой  и  направил  скакуна  в  стремнину.
Быстра вода, но добрый конь, рассекая  струю  широкой  грудью,  боролся  с
течением и, наконец, вынес мурзу на другой берег. Бегбелий поторопился  по
крутой тропе проехать скалы. И тут на берег выбежал Ермак с попом Саввой.
     - Батько, вот он - зверь лютый! - показал поп  на  всадника,  который
будто замер на скале. Татарин презрительно смотрел на атамана:
     - По-воровски бегаешь! - с укором крикнул Ермак. - Не пристало  воину
уходить от врага! Сойди сюда, померяемся умельством и силой!
     Сквозь шум воды вызов казака дошел до мурзы. Он усмехнулся в  жесткие
редкие усы, в узких глазах вспыхнули волчьи огни.
     - Я знатный мурза! - заносчиво выкрикнул Бегбелий. - А  ты  -  казак,
послужник-холоп. Мне ли меряться с тобой силой? Не спадет солнце в  болото
и мурза не снизойдет до холопа! - он дернул  удил