х  своей
верой. Откуда же эта его вера и эта его сила? Народ родил их.  Тот  народ,
что исстрадался под татарским  игом  и  не  хочет  больше  терпеть  набеги
кровавых хищников. Народ поручил Ермаку и его дружине защиту своей жизни и
своей чести. Не будь такого, - не было бы в казацком войске силы, были  бы
казаки тогда разбойничьей ватагой, а не воинством за правду.
     Поп вздохнул и оглянулся на стан. Сильно одолевали комары и гнус.  Их
не было только у дымных костров, над которыми  в  черных  котлах  варилась
душистая  уха.  Казаки  сидели  подле   огней,   под   прозрачной   кисеей
голубоватого  дымка  и  мирно  гуторили.  Над  рекой,  талами  и  камышами
простирался безмятежный покой. Многие повольники лежали  чуть  поодаль  от
костров. Приятно было растянуться  среди  душистых  трав,  внимать  голосу
птиц, тихому шуршанью камышей и другим, еле уловимым, шорохам, наполняющим
лесную чащу.
     Паруса бессильно опустили крылья над Тоболом. У самого берега,  среди
кувшинок, играла и билась рыба,  всплывала  вдруг  черная  щучья  спина  и
виделась  на  миг  зубастая  пасть,  хватавшая  лягушку  или  рыбу.  Савву
взволновала охотничья страсть. Он  ринулся  было  к  реке...  Но  заиграли
горны: батька вызывал воинов на круг.
     Загребая грузными сапогами, раздосадованный Савва пошел на сбор.
     Среди дружины, поблескивая панцырем, на пне стоял Ермак и пристальным
взором оглядывал воинство.
     - Браты! - заговорил атаман. - Предстоит нам ныне не только лихость и
умение свое показать, а и выдержать великий искус: терпением  обзавестись!
Все на нас падет, всякие лишения придут, а идти надо все вперед и  вперед.
Таков наш самый верный путь! И тут, чтобы одолеть врагов, должны  мы  быть
прилежны и в строгом послушании. Трудно будет: видеть врага, идти под  его
стрелами и, скрепя сердце, притушив пламень в  груди,  продолжать  дорогу,
будто не слыша его озорных криков. Да,  нужно  это!  Знаю  я,  браты,  это
потруднее, чем саблей кромсать, но  такими  быть  должны  в  этом  подвиге
нашем! Слыхали, чай, вы добрую старинную  сказку  об  Иванушке  -  русском
молодце, и о том, как добывал  он  злат-цвет.  Все  поборол  он,  а  самое
главное впереди ждало. Надо было идти ему среди чудовищ,  нечести  всякой,
слышать за собой змеиное шипение и не оглянуться назад, не дрогнуть.
     - Ты это к чему притчу, батька  сказываешь?  -  уставился  в  атамана
чубатый казак с посеченной щекой. - Аль запугать удумал?
     - Тебя не запугаешь, Алешка,  ни  лешим,  ни  оборотнем!  -  улыбаясь
отозвался Ермак. - О том весь Дон знает, а ныне и Волга и Кама-река!
     Казаку лестно стало от доброго слова. Он оглянулся и повел рукой.
     - Да тут, батько, все такие. Из одного лукошка сеяны!
     Ермак прищурил глаза и подхватил весело:
     - Выходит, один к одному, -  семячко  к  семячку:  крупны,  сильны  и
каждое для жизни!
     Гул одобрения прокатился среди дружины!
     Ермак вскинул голову и продолжал:
     - Слово мое, браты, к делу. Дознался я, что на Долгом Яру  опять  нас
ждут татары. Яр - высокий и впрямь долгий, немало тревоги его миновать...
     - Батько, дай после Бабасана отдышаться! - выкрикнул кто-то в толпе.
     - Тишь-ко! - приглушили другие. - Сказывай, атаман.
     - Нельзя медлить и часа, браты. Внезапность уже полдела.  Перед  нами
одна дорожка -  на  Иртыш.  Надо  прорваться,  браты!  Пусть  осыпают  нас
стрелами, а мы мимо, как птицы! Зелье беречь, терпеньем запастись. Плыть с
песней, казаки! А сейчас к артельным котлам, набирайся сил - и на  струги!
Плыть, братцы, плыть, мимо ворога, с песней!
     - Постараемся, батько! - ответила дружно громада.
     - В добрый час, браты! - поклонился дружине Ермак и сошел с  мшистого
пня.
     Над глушицей вился сизый дымок. У костров казаки хлебали,  обжигаясь,
горячее варево.
     В полдень кормщик Пимен махнул шапкой, и вмиг на  мачтах  взвились  и
забелели паруса. Береговой ветер надул их, и они упругой грудью  двинулись
по течению. Под веслами  заплескалась  волна.  И  над  рекой,  над  лесами
раздалась удалая песня. Вспоминалось в ней о Волге:
     По ельничку,  по  березничку  Что  шумит-гремит  Волга  матушка,  Что
журчит-бранит меня матушка...
     Атаман снова впереди всех, смотрит вдаль, а голос его рокотом катится
по реке. Поют все лихо, весело. Хантазей и тот подпевает. Время от времени
он утирает пот вздыхает:
     - Холосый песня, очень!
     В лад песне  ударили  в  барабаны,  зазвучали  сиповки,  серебристыми
переливами голосисто заиграли трубачи.
     Словно на светлый праздник торопилось  войско.  Кончило  одну  песню,
завело другую - о казачьей славе.
     Струги шли у левого лугового  берега,  покрытого  таволгой  и  густой
высокой травой. Справа навстречу выплывал темный Длинный Яр.
     - Ну-ка, песельники, громче! - гаркнул Ермак.
     Заливисто, протяжно до этого  стлались  по  Тоболу  душевные  казачьи
песни,  теперь  же  торжественность  и  величавость  их  вдруг   сменилось
бойкостью, слова рассыпались мелким цветным бисером.

                          У нас худые времена -
                          Курица барана родила,
                          Кочерга яичко снесла,
                          Помело раскудахталося...
                                              Эх!..

     Вот и крутые глинистые обрывы, а на них  темным-темно  от  всадников.
Сгрудились стеной, и луки  наготове.  Доносится  и  волнует  сердце  чужое
разноголосье.
     - Словно вороны слетелись на добычу! - с ненавистью вымолвил Ильин, -
из пушечки бы пальнуть!
     - Гляди, гляди! - закричали дружинники, и все взглянули  влево.  Там,
над зелеными зарослами таволги,  над  травами,  плыла  хоругвь  с  образом
Христа. Невольно глаза пробежали по стругам, - среди развевающихся  знамен
и хоругвей знакомой не отыскалось.
     - Наш Спас оберегать  дружину  вознесся!  -  удивленно  перекликались
казаки. И впрямь, со стругов казалось, что  хоругвь  трепещет  и  движется
сама по воздуху.
     Громче загремели трубы, заглушая визг  стрел,  которые  косым  дождем
посыпались с крутоярья. Татарская конница, не боясь больше огненного  боя,
живой лавой нависла на береговом гребне,  озаренном  солнцем.  На  статном
коне вымчал Маметкул и, подняв на дыбы ретивого, закричал по-татарски:
     - Иди в плен или смерть! Эй, рус, на каждого тысяча стрел!
     Не раздумывая, казак Колесо спустил шаровары и выставил царевичу зад:
     - Поди ты... Вон Куда!..
     Из-под копыт пришпоренного коня глыбами обрушилась земля в закипевший
Тобол. Маметкул огрел скакуна плетью и, задыхаясь  от  ярости,  кинулся  в
толпу всадников. - Шайтан! Пусть  забудется  имя  мое,  если  стрелы  моих
воинов не поразят их раньше, чем закатится солнце.  Я  искрошу  казака  на
мясо и накормлю им самых паршивых собак. Бейте их, бейте из тугих луков!
     Потоки воющих стрел низали  небо,  они  рвали  паруса,  застревали  в
снастях; одна ударила Ермака в грудь, вогнула панцырь, но кольчужная сталь
не выдала.
     - Поберегись, батько, неровен час, в очи угодит окаянная! -  заслоняя
атамана, предупредил Иванко Кольцо. Ермак локтем отодвинул его в сторону.
     - Не заслоняй мне яра! Трубачи, погромче!
     Белокрылые струги легко  и  плавно  двигались  вниз  по  Тоболу  мимо
выстроенного, как на смотру, татарского войска. Изумленные татары дивились
всему, - и ловкости кормщиков, и неустрашимости казаков,  и  веселой  игре
трубачей. Но больше всего поразил ордынцев плывущий над  зеленым  разливом
лугов образ "Спаса".
     - Колдун, шаман, русский батырь! - кричали татары.
     - Велик бог! - вскричал Маметкул и набросился на ближнего конника.  -
Чего скалишь зубы и порешь брехню? Какой шаман? Тьфу! За твои речи я сдеру
с тебя кожу и набью ее гнилым сеном! Я вырву язык  тому,  кто  закричит  о
чародействе русских, и велю всунуть его в свиное гузно!
     Мокрое от липкого пота лицо тайджи исказилось от гнева. Со злой силой
он сжимал рукоять плети готовый в любой миг исполосовать неугодного.
     - Бейте из луков! Бейте! - кричал он. - Я залью Тобол русской кровью.
Скоро мы скрестим сабли над дерзкими головами!
     Но трубы над водой не прекращали греметь. Дружно размахивая  веслами,
казаки пели:
     По горючим пескам, По зеленым лужкам... Да по сладким  лужкам  Быстра
речка бежит... Эх, Дон-речка бежит!..
     Солнце раскаленным ядром упало за лесистые сопки,  засинели  сумерки.
Татарский говор и крики стали смолкать, последние стрелы ордынцев падали в
кипящую струю за кормой. Постепенно стихла песня, умолкли трубы. Высоко  в
синеве замерцала первая  звезда.  Долгий  Яр  остался  позади,  окутываясь
сиреневой мглой.
     Хоругвь со "Спасом" подплыла к берегу, из лозняка вышел поп  Савва  и
крикнул:
     - Умаялся, браты, еле на ногах стою.
     Ертаульный струг подошел  к  мысочку.  Поп,  бережно  храня  хоругвь,
заслоняя ее своим телом, перебрался на струг. С опухшим лицом, облепленным
комарьем и мошкарой, он со стоном опустился на дно.
     - Вот оно как! - со вздохом вымолвил он.
     - А мы и не знали... Ну, спасибо, друг, хитер ты,  и  нас  ободрил  и
татар напугал...
     Но Савва уже  не  слышал:  от  усталости  он  повалился  на  спину  и
захрапел.
     Вызвездило. Над кедрами дрожал хрупкий бледный  серпик  месяца.  Вода
под веслами сыпалась серебристыми  искрами.  Струги  шли  ходко,  а  Ермак
мысленно подгонял их: "Быстрей, ходче, браты..."
     Гремели уключины, с громким окриком сменялись  гребцы  для  короткого
сна. Только кормщик Пимен не  сомкнул  глаз,  -  он  неподвижно  стоял  на
мостике и следил за стругами.


     В шестнадцати  верстах  от  устья  Тобола  лежит  изогнутое  подковой
Карача-куль,  над  ним  тынами  темнеет  городище  кучумовского  советника
Карачи.  Надлежало  ханскому  служаке  следить,  кто  по  Тоболу   плывет,
дознаться - с добрыми или худыми замыслыми.
     Карача - маленький плешивый старичок - жил тихо, угождал хану.  Чтобы
не утерять волости, он отвез Кучуму свою  единственную  дочь  -  красавицу
Долинге. Мурза был хитер, из ясака не мало утаил от  хана.  В  кладовушках
его хранились лучшие собольи и лисьи меха, в окованных ларцах переливались
яркими огнями редкие  самоцветы.  В  синем  шатре  Карачи  резвились  семь
молодых жен. Быстроглазые, они насмешливо взывали к мужу:
     - Козлик, наш козлик, поди сюда!
     Всего вволю имелось у Карачи, но  одно  волновало  его,  -  незаметно
подкралась старость и ушли силы, как вода  из  обмелевшего  пруда.  Только
лукавство и вероломство росли с каждым годом, и все  надменнее  становился
Карача.  Бежавшие  с  верховьев  Тобола  татары  с  изумлением  и  страхом
рассказывали мурзаку о пришельцах из-за Каменного Пояса. Он посмеивался  в
бороденку; не верлось ему, чтобы несколько сот казаков могли дерзко пройти
до Иртыша. Но когда вечером на взмыленном коне прискакал гонец и оповестил
о разгроме Маметкула под  Бабасанскими  юртами,  Карача  упал  на  колени,
простер к небу руки и, потрясая ими, завопил:
     - Аллах всемогущий, отведи ханский гнев! Что скажу  я  сильнейшему  и
мудрому Кучуму в свое оправдание?
     Гонец злобно сказал:
     - Ничего не скажешь, твою голову он наденет на  острый  кол,  а  тело
бросит псам. Ты проглядел врага!
     Карача обернулся к гонцу.
     - Я могу за  такие  слова  отрубить  тебе  голову  раньше,  но  я  не
кровожаден. Скачи в Искер к хану и скажи ему: "Пока жив Карача, русские не
пройдут к Иртышу".
     Вечером в городище закрыли все ворота, завалили их камнями и  дерном.
Мурзак с муллой взобрался на минарет и оповестил:
     - Аллах, сам  аллах  и  Магомет  пророк  его  повелели  нам  покарать
неверных!  Смерть  нечестивым!  Они  идут  сюда,  готовьтесь  их  достойно
встретить мечом и стрелами!
     Из-за рощи выкатился ущербленный месяц. Над башней бесшумно пролетела
сова. Карача стоял у каменного парапета и всматривался в  зеленый  сумрак,
простершийся над землей. Серебристой рябью  морщинились  озерные  воды,  и
лунная дорожка бежала к другому берегу. Шумит камыш, из него черной  тенью
выкатился волк и, крадучись, трусливо побежал к лесу.
     Внизу, в маленьком дворике, там, где воды близко подходят  к  стенам,
ржали оседланные кони. "Лучше  иметь  трех  скакунов,  чем  покорно  ждать
смерти!" - подумал Карача и вспомнил о женах.
     В полночь их усадили в ладью, и  суденышко  уплыло  в  камыши.  Самая
младшая и красивая из жен - Зулейка большими темными  глазами  взирала  на
своего повелителя.
     - Неужели ты останешься здесь умирать? - встревоженно шептала она.  -
Боюсь, что ты всех нас обманешь...
     Мурза так и не дознался, о чем хотела сказать Зулейка, так как  ладья
отплыла от берега.
     К утру, когда все тонуло  в  зыбком  тумане,  под  стенами  появились
изнуренные, голодные и оттого злые  казаки.  Вдали  в  солнечном  озарении
ослепительно белели  тугие  паруса  на  стругах.  Они  показались  татарам
крыльями неведомых птиц.
     Казаки пошли  на  приступ  сомкнутым  строем.  Над  ними  развевались
сверкающие хоругви. В напряженной тишине гулко раздавались грузные шаги. С
тяжелыми топорами бросились ермаковцы на тыны.  Каждого  из  них  донимали
раны и у каждого кипело сердце. Столько плыли, шли, бились, поливая кровью
сибирские просторы, оставляя под курганами тела товарищей! Теперь все  это
сразу вспомнилось и всколыхнуло кровь.
     - На слом, браты! - потрясая мечом, загремел Ермак. С башенок и тынов
навстречу летели камни, но он шел прямо, грозно, а за ним спешили казаки.
     Карача явственно видел их суровые, загорелые лица, полные  решимости.
Правее, впереди горсти воинов, с кривой саблей бежал проворный  казак.  Он
выкрикивал что-то озорное.
     Карача схватил лук, пустил стрелу.  Озорной  казак  завидел  мурзу  и
пригрозил ему саблей:
     - Доберусь до тебя, тогда - молись, сукин сын!
     Мурзе стало страшно: он вдруг понял, что перед этими людьми не устоит
его городок. Незаметно покинув тын,  Карача  выбрался  тайной  калиткой  к
озеру. Верный слуга ждал его  на  утлой  душегубке.  Над  озером  все  еще
колебались холодные седые космы  тумана,  когда  мурза  уплывал  в  густой
камыш... Позади все громче становились крики...
     В ранний час казаки ворвались в городок. С плоских крыш на  них  лили
кипяток, бросали камни, песок в глаза.  Шли  в  последнюю  битву  старики,
давно не державшие оружие. Даже женщины и подростки, подобрав подле трупов
копья и мечи, вступили в бой.
     На площади  перед  мечетью  собрались  последние  защитники  -  оплот
ислама, которых до решающей минуты берег Карача. Они не молили  о  пощаде,
сбились в плотные ряды и пошли навстречу казакам, без  криков,  не  спеша.
Это были отборные воины, молодец к молодцу, - рослые, сильные,  многие  из
них в кольчугах и начищенных  латах,  блестевших  на  утреннем  солнце.  С
кривыми ятаганами они бросились на казаков.
     - Добры вояки! - похвалил Ермак. - Живьем бы взять!
     - Да нешто  их,  чертей,  возьмешь,  батька!  -  огорченно  вскрикнул
Брязга. - Гляди, как режутся!
     Под их ятаганами падали посеченные тела.
     - Не можно терпеть, батько! - кричали казаки, и жесточь овладела ими.
Они били топорами, палицами, рубили мечами  идущих  на  смерть  фанатиков.
Быстро редела толпа храбрецов, и, наконец,  остался  один.  Брязга  ловким
ударом выбил из его  рук  ятаган.  Казаки  навалились  скопом  и  повязали
удальцу-татарину руки. Его подвели к Ермаку.
     - Хвалю, джигит! Иди ко мне! - сказал он по-татарски.
     Изумленный татарин упал на колени, и крупные  слезы  потекли  по  его
лицу.
     - Вели рубить мою голову! - взмолился он и склонился перед атаманом.
     - Да зачем же рубить ее, коли ты еще молод и в честном  бою  взят?  -
удивился Ермак.
     - Секи, рус! Не могу в неволе жить! - горячо вымолвил татарин.
     - Коли не можешь  жить  в  неволе,  иди  куда  глаза  глядят!  Браты,
освободи его! - усмехнувшись, взглянул на пленника Ермак.
     Татарин с недоумением разглядывал казаков. Бородатые, кряжистые, злые
в сечи, сейчас они добродушно кивали ему:
     - Айда, джигит, уходи!
     Пленник закрыл руками лицо и в неподвижности простоял с минуту, потом
встрепенулся, опустил ладони. Глаза его  блестели  радостью.  И  вдруг  он
рассмеялся.
     - Можно? - переспросил он.
     - Айда! - махнул Ермак.
     Татарин сделал  два-три  неуверенных  шага  вперед,  потом  сорвался,
подпрыгнул и легко понесся к озеру.  С  размаха  он  бросился  с  зеленого
обрыва в воду и ушел в глубь.
     - Никак утоп? - вздохнули казаки,  но  в  тот  же  миг  просияли:  на
озерной  глади  появилась  бритая  голова  и  стала  быстро  удаляться   к
противоположному берегу.
     Выплывшие из-за мыса два лебедя,  завидя  человека,  шумно  захлопали
крыльями, побежали по воде, поднялись ввысь и вскоре исчезли,  как  дивное
видение. В вслед за ними растаял в синеватом мареве и пловец.


     В амбарах Карачи сберегалось много добра. Была  и  ячменная  мука,  и
арпа-толкан - неизменная еда бедняков, хранились бочки меду, вяленое  мясо
и рыба. Казаки наелись вволю, сытые и немного охмелевшие.
     Только один Ермак не изменил своей привычке: поел толокна с  сухарями
и тем удовольствовался. Опытным взглядом  он  расматривал  свое  воинство.
Исхудалые, обросшие, оборванные казаки имели суровый, закаленный  вид,  но
видно было, как они смертельно устали.  Все  -  от  атаманов  до  рядового
казака.
     Полный раздумий сидел Ермак в шатре. Неподалеку - Иртыш,  а  там,  на
крутых ярах, кучумовская столица Искер. Перебежчики сообщили атаману,  что
ханские гонцы рыскают по улусам и  северным  стойбищам,  сзывая  народ  на
войну. Уже примчали в Искер степные кочевники на шустрых косматых коньках.
На ярах пылают костры, наездники  живут  под  открытым  небом.  Ржанье  их
жеребцов слышно в заиртышье. Из сумрачной тундры на  поджарых,  полинявших
оленях и на собачьих упряжках  подоспели  остяки.  Из  Прикодинских  лесов
подошли вогулы - воины в  берестяных  колпаках  и  с  деревянными  щитами,
обтянутыми кожей. Но хан все еще колеблется, выжидает. Он  не  верит,  что
пятьсот русских дойдут до Искера...
     "Надо дойти!  -  сдвинув  густые  брови,  думает  Ермак.  -  Дойти  и
напомнить хану его прошлые дела, пролитую кровь."
     Перед мысленным взором атамана  лежала  обширная  страна,  населенная
разными народами, чуждыми татарам и враждебными к хану. Если сбить  Кучума
с его куреня, - откроется несбыточное... Да,  другие  люди  шли  теперь  с
Ермаком, не те, что приплыли с Волги.  Была  вольница,  а  теперь  кусочек
Руси.
     "С ними дойдешь! - решает Ермак.  -  Но  дух  перевести  надо!  Пусть
перестанут ныть раны их, пора  отдохнуть!  Дорога  на  Искер  -  последний
невиданный подвиг. Перед  ним,  видно,  придется  сделать  великий  искус,
пытать рать нуждой. Скуден, ой как скуден хлебный припас!"  Выдюжит  рать,
тогда и вперед будет с чем идти".
     В шатер по-медвежьи ввалился Мещеряк. Лицо  круглое,  изрытое  оспой,
плечи широкие и руки - медвежьи лапы.
     "Силен! - с одорением подумал о нем Ермак. - А к силе  ум  немалый  и
великая хозяйская сметка!"
     - Ах, Матвей, Матвей, тебе бы думным дьяком в приказе  сидеть!  -  не
утерпел и сказал Ермак.
     - Мне в приказе сидеть не с руки, - серьезно ответил Мещеряк,  и  его
водянистые глаза потемнели.
     - Пошто? - спросил Ермак.
     - Всех приказных хапуг перевешаю за воровство и сам с тоски сдохну, -
не моргнув глазом, ответил Матвей и вместе с атаманом захохотал.
     - Ух, и вольно бы тогда дышалось на Руси!  -  сквозь  смех  выговорил
Ермак.
     Мещеряк в раздумье сдвинул брови.
     - Нет, - покачал он большой головой. - Не быть  этому  на  Руси!  Как
только на святой земле появились приказные крысы да иуды, - с той  поры  и
пошло заворуйство и лихоимство! И не будет ему перевода до конца века.
     - Вишь ты что выдумал! - весело удивил