Иванко. - Чего доброго, всю Москву  с  нее
видно...
     В эту пору вышел монашек и предложил казакам:
     - За алтын свожу на вышку!
     - Веди! - согласился Кольцо, и казаки поднялись следом за монашком на
колокольню. Подошли к широкому проему и замерли, охваченные  восторгом.  И
впрямь, вся Москва лежала перед ними, людная, шумная и пестрая. На  солнце
горели гребни кровель, сверкали золотые купола церквей и  темнело  великое
скопище строений. Свежий ветер ударил в лицо Иванке, взмахнул  полами  его
кафтана и развеял кудри. Долго - пока  не  замерзли  -  любовались  казаки
столицей.


     Смутно было на душе у казаков. Ждали, - вот прискачут они в Москву, и
прямо к царю. Ворота в Кремле - нараспашку. С ямщицким гиком,  с  казачьим
свистом, под перепевы бубенцов тройки ворвутся  на  Ивановскую  площадь  и
сразу осадят у Красного крыльца  царского  дворца.  И  выйдет  на  высокое
крылечко, устланное пышными коврами, сам грозный царь и скажет:  "Жалуйте,
гости желанные!".
     Но не так вышло, как думалось. Жили казаки на  подворье,  бражничали,
играли в зернь, ходили по кабакам -  разгоняли  тоску-кручину.  Жаловались
Строганову:
     - Мы ему царство добыли, а он хоронится...
     - Вы, братцы, тишь-ко, не шумите. Тут и без вас гамно, а все, что  не
потребно, услышат государевы уши-не к добру будет. Вы, казачки, потерпите,
потерпите, милые, - успокаивал старый  лис-Максим  Яколевич.  По  хитрющим
глазам и льстивым речам купца догадывался Иванко  Кольцо,  что  Строгановы
втайне ведут переговоры с думными дьяками, как бы половчее да поскладнее к
сибирскому делу пристроиться.  Досада  разбирала  удалого  казака,  но  он
ничего не мог поделать - Москва не Волга, где все просторно и все ясно. На
Москве одно к другому лепится, людишки кругом замысловатые, и не  поймешь,
что к чему. Тут и дьяки, и подьячие, и приказы, и ярыжки разные,  и  бояре
чванливые,  -  поди  разберись  в  этом  дремучем  человечеком  лесу   без
хитроумного Строганова.
     - Терпеть, так терпеть, - нехотя соглашался с ним  Иванко.  -  Но  то
помни, Максим Яковлевич, тянуть  долго  нельзя:  в  Сибири  подмогу  ждут.
Закрепить надо край.
     - Золотые слова твои, атаман, - похвалил Строганов. - Но вся  суть  в
том, что мешают тут всякие сучки-дрючки. Надо добраться до  думного  дьяка
Висковатова и втолковать ему о великом деле. А пока,  милые  погуляйте  по
Москве. Широка и хлебосольна матушка!
     Велика Москва, обширна, иноземные послы насчитывали в ней сорок тысяч
домов. Они дивились многолюдству и величию города,  который  вдвое  больше
Флоренции и даже больше аглицкого Лондона. И самое главное, -  хлебосольна
Москва, особенно, когда в кожаной кисе бренчат ефимки. И хлеба, и соли,  и
пестроты вдосталь. Казаки по Москве расхаживали и ко всему приглядывались.
Город похож на растревоженный муравейник. Народищу в  нем,  действительно,
много, а со всех застав все прибывает и прибывает,  -  всякому  дела  есть
тут! Вон по Владимирской дороге толпой  тянутся  богомольцы,  из  Тулы  на
Пушечный двор гурьбой идут пищальники, из  Вологды  со  скрипом  двигается
обоз с пенькой. На кривых улицах людно и шумно: дымят  мастерские,  вьется
пар из мыленок, что стоят на берегу Москвы-реки, рядом машут  исполинскими
крыльями мельницы, а кругом разносится стук топоров -  галичские  плотники
рубят деревянный мост через реку. А на взгорье, рядом с Кремлем, - Красная
площадь, на которой,  как  рой  шмелей,  гудит  густая  толпа.  Среди  нее
толкутся румяные бабы с лотками, голосисто зазывают.
     - Кому пирогов? Кому сладких? Эй,  красавчики!  -  подмигнула  казаку
черноглазая лотошница.
     "Хороша, как  репка,  кругла",  -  отгоняя  соблазн,  подумал  Иванко
Кольцо.
     - С пылу, с жару-денежку  за  пару!  -  впиваясь  жарким  взглядом  в
казака, подзадоривала молодка.
     "Сама каленая, так теплом и дышит! - отвернулся атаман  и  прикрикнул
на казаков:
     - Ну, что зенки пялите? Бабы не видели?
     И только отвернулся от одной, другая тут как  тут.  Румяней  и  краше
первой, губы словно алый цвет, и зубы белой кипенью.
     - Калачи! Горячие калачи! - манящим грудным голосом позвала она.
     - Эй,  святые  угодники,  спасите  нас,  -  скроив  насмешливо  лицо,
вздохнул чубатый казак. - Что поделаешь,  атаман,  сколько  лет  ласки  не
видел, а ведь и пес ее любит! - он совсем было  ринулся  к  калачнице,  но
Иванко решительно схватил его за руку и крепко, до боли, сжал:
     - Годи, стоялый жеребец. Укроти норов!  Мы  ноне  не  просто  гулящие
люди, послы по великому делу. Негоже нам только о  себе  думать!  -  глаза
Иванки светлые, строгие. Жаль бабы, да бог с ней! Вздохнул казак и  отошел
в толпу.  А  кругом  такая  круговерть  шла,  не  приведи  господи!  Среди
раскрашенных лотков и скамеек,  на  которых  разложены  товары,  слышалась
сочная, хлесткая перебранка, звонкие зазывы купцов, азартно расхваливавших
свой товар:
     - Шелка персидские!
     - Мыло грецкое!
     - Суремницы для боярышень!
     - Хозяюшки-молодушки, кому доброй рыбы? Соленой трески!
     - Эх, голоса, ну и голоса! - заслушался казак  Утков.  -  Так  только
певчие могут! Послушай, атаман!
     Рыжий, кудрявый молодец из панского ряда озорно выкрикивал:

                       Киндяк, киндяк,
                       Продает Кирьяк,
                       Что ни взглянешь - ефимок...
                       А наденешь - горит ярче золота...

     Над ларями неприятный запах  лежалой  рыбы  "с  душком",  под  ногами
отбросы, обрезки. Нищие-калеки, словно псы,  копались  в  кучах  отбросов,
подбирали куски порченной снеди и прятали за пазуху.
     В сторонке, среди божедомок, стоял длинный тощий странник. На  голове
потертая  скуфья,  на  теле  широкий  не  по  плечу,  бараний   полушубок.
Размахивая истлевшей тряпицей, он сиплым голосом взывал:
     - Православные христиане, мужики и бабоньки, кто томится злым недугом
и  скорбью  сердечной,  враз  исцеленье!  Вот  у   меня   ризы   святителя
Филиппа-мученика и ходатая за  нас  грешных  перед  господом,  -  странник
поднял очи к небу и закончил: - Берите последнее, все расхватали...
     Божедомки молчком старались  протиснуться  вперед  и  дотронуться  до
сомнительного лоскута, в надежде получить облегчение  от  тяжкой  жизни  и
застарелых недугов.
     Обросший волосами до самых глазниц, как  огромный  лесной  медведище,
дикообразный мужик кричал на грузного сытого монаха:
     - Копейки выманиваешь, народ от бесхлебицы и мора и  так  мрет.  Люди
падают, яко мухи осенние, прямо на дорогах,  застывают  на  морозе.  Хлеба
труднику не докупиться. Шутка ли, в Москве четверть ржи шестьдесят  алтын.
А где брать такие деньжищи? Ложись и умирай!..
     - Правда, правда! - загомонили в толпе. - Жить тяжко...
     - А когда было легче холопу? - раздался вдруг  решительный  голос.  -
Николи сладко простому люду не жилось. А на пахаре  да  на  работном  Русь
держится.
     - Пода-йте копе-ич-ку, - заканючил нищий.
     - Брысь! - перебил все тот же крепкий  голос.  -  Брысь!  А  слыхали,
братцы, нашей земле-прибыль. Казаки повоевали Сибирь, раздолье и воля  там
простому человеку обещана.
     - Радостную весть нам поведал трудник, - подхватили  в  толпе.  -  Не
только горе да напасти нам, но и праздник народу пришел!
     Иванко Кольцо смутился, переглянулся  с  казаками.  Они  затаились  в
толпе.
     - Сказывают, край обширный и богатый, мужики!  -  протяжно  продолжал
вестник.
     - Подвиг для простолюдина, для всей Руси совершен! - подхватил другой
в толпе. - И кем совершен? Казаками. А кто они есть? Русские  люди.  Слава
им, слава великим трудникам!
     - Эх, братцы мои! - с жаром выкрикнул первый. - Открылась перед нами,
перед всей Русью, ныне большая дорога встречь солнцу.  Человеку  с  доброй
душей и путь славный надобен. Хвала им, ратоборцам!
     - Слава! - подхватили сотни глоток,  и  величание  отдаленным  громом
прокатилось по площади.
     Атаман с казаками свернули в глухое место.  Под  бревенчатым  забором
сидел калека с  обнаженной  головой,  перед  ним  на  земле  шапка.  Ветер
перебирал его седые волосы. Нишеброд пел:

                    Как зачиналася каменна Москва,
                    Тогда зачинался и грозный царь,
                    Что грозный царь-Иван, сударь Васильевич.
                    Как ходил он под Казань-город,
                    Под Казань-город и под Астрахань;
                    Он Казань-город мимоходом взял,
                    Полонил царя с царицею.
                    Выводил измену из Пскова,
                    Из Пскова и из Новгорода...

     В чистом, величавом голосе певца звучала похвала Ивану Васильевичу за
разорение татарских царств, столько бед причинивших русскому  народу.  Это
понравилось Иванке Кольцо, но задумался он о другом  -  о  многих  казнях,
слухами о которых полнилась русская земля. Атаман не  удержался  и  бросил
певцу:
     - Лютый царь, сколько людей переказнил на глазах народа: и  виновного
и невинного!
     Певец спокойно взглянул в лицо казаку, качнул головой и запел  громче
ласковым голосом:

               Он грозен, батюшка, и милостив,
               Он за правду жалует, за неправду вешает.
               Уж настали годы злые на московский народ,
               Как и стал православный царь грознее прежнего:
               Он за правды, за неправды делал казни лютые...

     - Тишь-ко, старик! - крикнул Иванко. - О том петь гибельно,  опасись!
Тут на площади да на улках, всюду приказные  олухи  бродят.  Оборони  бог,
услышат, - схватят и в пыточной башне язык оторвут!
     - А я только для верных людей про  это  пою...  Подайте  Христа  ради
копеечку, - смолк и протянул руку нищий.
     Казаки щедро накидали ему в шапку звонких алтынов и, улыбаясь, ушли с
площади.


     Наконец после долгих ожиданий пристава объявили казакам:
     - Готовьтесь, на этих днях царь обрадует вас, - примет!
     Казаки давно приготовились  к  встрече  с  царем.  В  нетерпеньи  они
поспешили на Красную площадь-потолкаться среди московского народа.
     Красная площадь, как всегда, с ранней  зари  кипела  народом.  Казаки
толкались в самой гуще-хотели все выведать, увидеть. В одном месте шли суд
и расправа. Палач с засученными рукавами бил кнутом беглого холопа. Кафтан
и рубаха у парня сняты, он  посинел  от  холода,  часто  вздымаются  худые
ребра. Холоп закусил руку, чтобы не кричать от боли, а  по  спине  его  от
плети кровавые полосы. Впереди дьяк с приказом в руке отсчитывает удары.
     - Хлеще бей! - кричит он: - Да не повадно будет холопам чинить боярам
разор!..
     В другое время казаки непременно вступились бы за несчастного, но тут
что поделаешь? Послы! Они ушли подальше от  греха.  Вот  в  толчее  бирюч,
надрывая глотку, выкрикивает царские указы. Постояли,  постояли  казаки  и
тронулись в  третье  место.  Не  успели  они  осмотреться,  как  внезапно,
заглушая многоголосье толпы, ударили звонкие литавры. В самую людскую гущу
въехали на белых конях два рослых бирюча в  малиновых  кафтанах,  расшитых
золотом. В руках у каждого парчевое знамя на длинном древке.
     - Гляди, гляди, экие важные едут! Тут новости большие! - заговорили в
толпе, в гуще которой теснилось немало иноземцев: и немцев, и  поляков,  и
татар, и всякого наезжего из-за моря торгового люда.
     Иванко Кольцо встрепенулся:
     - Должно быть важное выкрикнут, коли и чужеземцы сбеглись.
     Бирючи  ударили  в  литавры;  когда  все  притихли,   один   из   них
громогласный, оповестил велеречиво:
     - Народ московс-ки-й!.. - Все вытянули шеи и ждали важного  слова.  -
Ведомо ли тебе, что  в  стольный  город  Москву,  к  российскому  великому
государю, царю  и  великому  князю  Ивану  Васильевичу,  прибыло  казацкое
посольство бить царством Сибирским...
     Огонь вспыхнул в сердце Иванки, он схватил за руку ближайшего  казака
и прошептал:
     - Чуешь, то про нас оповещают народ.
     Казак засиял, снял шапку, перекрестился:
     - Слава господу, до чести дожили... О труде нашем тяжком узнают  ноне
русские люди! Эх, братцы!..
     Бирюч снова ударил в литавры,  привлекая  внимание.  Когда  отзвучала
медь, он продолжал:
     - Народ московский, великий государь наш, царь и великий  князь  всея
Руси,  повелел  православным  оказывать  тем  сибирским  послам  всяческую
почесть и ни в чем худа не чинить. На  посольское  подворье  без  царского
указа не ходить и послам не  досаждать.  А  кто  того  царского  указа  не
послушает, будет бит нещадно батогами...
     Бирючи, колыхая парчевыми знаменами, уехали,  и  по  Красной  площади
горячо и страстно загомонил народ:
     - Радуйтесь, добрые люди, целое царство привалило!
     - Эх, и казаки-удальцы!
     - Сказывают, висельниками были, а ноне к царю званы...
     - Тишь-ко! Смотри, кругом "уши" ходят. Наплачешься без языка, когда в
застенке обрежут.
     - А кому о сем деле прибыль? Царю или народу?
     - Народу ноне простору больше. Сказывают, там земля без конца - краю,
и кабальных нет!..
     Повеселевшие казаки на спуске к Москве-реке нагнали  двух  иноземцев.
Они шли медленно, с хмурыми лицами.
     - Что приуныли? - ободряюще окрикнул их Иванко.
     Пан в  меховой  венгерке  и  остроносый  немец,  -  оба  недружелюбно
посмотрели на казака, промолчали.
     Казаки дружно захохотали:
     - Сибирь уплыла. Ноне Русь с татарскими набегами  покончила.  Еще  бы
крымского хана угомонить.
     Возвратясь на подворье, казаки стали готовиться к приему.  Сходили  в
баню, долго парились, мылись, надели чистое  белье,  обрядились  в  лучшие
чекмени и со всем тщанием отобрали лучшие дары.
     Как ни упирался Ишбердей, но и  его  свели  в  баню,  мокрым  мочалом
отодрали стародавнюю грязь, окатили из ушата теплой водой.  Князец  фыркал
и, выпучив глаза, в большом страхе кричал:
     - Ой, что делаешь, казак? Мое счастье навек смоешь!
     - К царю пойдем,  кланяйся  и  говори  одно:  зверя-соболя  в  Сибири
много-много, и рад, что Кучума не стало!
     - Угу! - кивнул головой Ишбердей. - Это правда, и наш земля  мал-мало
лучше московски. А про олешек забыл?..
     Москва князьцу не понравилась: "Много шуму, крику,  и  чумы  большие,
заблудишься. Но город богат, гораздо богаче Искера!.."
     В Кремле тоже не  менее  тщательно  готовились  к  приему  сибирского
посольства. Иван  Васильевич  стремился  придать  этой  встрече  пышность:
"Пусть  посмотрят  враги  Руси  и  задумаются   над   сим!".   Государству
московскому приходилось в эти дни лихо. С  запада  теснили  шведы,  немцы,
поляки, а с юга постоянно угрожал нашествием и  разорением  крымский  хан.
Кстати Сибирь подоспела!
     Тронную палату убрали,  -  вымыли  полы,  окна,  на  Красное  крыльцо
разостлали яркие ковры. Стрельцов и рынд обрядили в новые кафтаны.  Думный
дьяк Висковатов и ближние государя установили  порядок  приема  сибирского
посольства и назначили день.
     Этого дня долго  еще  ждали  казаки.  Только  занимался  рассвет  над
Москвой,  а  они  -  обряженные  и  во  всем  готовые   -   начинали   уже
прислушиваться к скрипу саней за слюдяными окнами, к топоту коней, к шагам
прохожих. Однако никто за ними не являлся. Так в тоске и  досаде  проходил
день за днем. И вдруг  в  одно  морозное  утро  кончилось  их  жданки:  на
подворье раздался конский топот  и  вслед  за  этим  пронзительно-призывно
затрубил рог. Казаки гурьбой выскочили на крыльцо.  Перед  ним  на  резвом
аргамаке, в расшитом кафтане, красовался царский гонец, а кругом  стрельцы
и народ. Стрельцы теснили простолюдинов, крича:
     - Дорогу, дорогу сибирским послам.
     - Гонец гордо вскинул голову и спросил казаков:
     - Кто тут старший?
     Кольцо  снял  соболью  шапку,  поклонился;  тронутые  сединой   кудри
рассыпались. Посадские женки загляделись на могучего казака.
     - Бабоньки, до чего ж красив да пригож, родимый!..
     - Цыц! - прервал голоса стрелец, пригрозил бердышом.
     Гонец выкрикнул:
     - Слушай царево слово! Повелено великим государем,  царем  и  великим
князем всея Руси, пожаловать в золотые палаты...
     Посланец поморщился, - ему не понравилось, что казаки при имени  царя
не стали на колени...
     Все было готово к отбытию. Казаки быстро нарядились в шубы.  Ишбердей
остался в малице. Среди могучих, плечистых казаков он казался отроком.  На
безбородом лице князьца светилась добродушная улыбка:
     - И мой скажет свое слово русскому царю. Наш манси не  хочет  Кучума.
Ой, не холос, шибко не холос хан...
     В  просторном  возке  уложены  дары  сибирцев.  Казаки  завалились  в
расписные сани. Важные, в толстых шубах, бородатые, они весело поглядывали
по сторонам: "Эй, сторонись, Сибирь мчит!".
     По всем улицам и площадям тьма тьмущая народу.
     Над городом звон плывет,  благовестят  во  всех  соборах  и  церквах.
Несмолкаемый шум стоит по всей дороге. Ямщики развернулись, стегнули серых
гривачей и пронзительно засвистали:
     - Эх, пошли-понесли! Ух, ты!
     Следом закрутилась метель. Вымахнули на Красную площадь.  У  Спасской
башни в ряд выстроились конные в черных кафтанах. Лошади под ними горячие,
нетерпеливые, - грызли удила, с  которых  желтыми  клочьями  падала  пена.
Иванко взглянул  оком  знатока  и  обомлел:  "Вот  так  кони!  Шеи  дугой,
ноги-струны. На таком звере только по степи ветром мчись!".
     Тут же, как откормленные гусаки, по снегу топтались бояре  в  широких
парчевых шубах и в высоких горлатных шапках.
     Ямщики разом осадили коней. Ишбердей высунулся из саней  и  голосисто
крикнул:
     - Эй-ла, чего стал, гони еще!..
     - Это кто же? - пробасил дородный стрелец.
     - Сибирец. Князь! - с важностью ответил казак.
     - Гляди ж ты, диво какое!
     К Иванке Кольцо подошел дьяк Посольского приказа и поклонился:
     - Отсель до царских покоев пешим положено идти!
     Казаки покорно вылезли из саней, легкой походкой двинулись за  дьяком
под темные своды Спасской башни, а позади народ во всю силу закричал:
     - Слава сибирцам! Будь здрав, Ермак!
     Вышли на кремлевскую площадь. Впереди дородный, румяный дьяк, за  ним
атаман Кольцо, за которым чинно следовали казаки. Озираясь и дивясь  всему
шел оробевший Ишбердей. С кремлевского холма открывалась вся  Москва;  над
ней тянулись утренние сизые дымки, жаром сияли  кресты,  горели  золоченые
орлы и, уставив грозно жерла на запад, в ряд стояли пушки и единороги.
     Дьяк шел важно, медленно, объявляя  толпившимся  у  рундука  служилым
людям:
     - К великому государю Сибирской земли послы...
     - Братие! - возопил стоящий у рундука монах. - Сколько  сильна  Русь!
Многие лета-а-а!
     От этого львиного рыка топтавшийся рядом сухопарый аглицкий  купец  в
испуге шарахнулся в сторону.
     - Сибирь... Сибирь... Сибирь... - катилось по толпе словечко и чем-то
заманчивым зажигало всех. Сердцем чуя необычное, что навсегда останется  в
памяти, шли, боясь расплеснуть великую радость, Иванко и казаки.
     Жалко, что перед ними так скоро встали Красное крыльцо и  высоченные,
тяжелые расписные двери.  На  крыльце  каменным  идолищем  стоял  огромный
человечище с  черной,  как  смоль,  бородищей-стрелецкий  голова.  На  нем
панцырь, новенький шлем, а при боку-тяжелый меч.  Справа  и  слева  застыл
стрелецкий караул: молодец к молодцу, все в малиновых кафтанах.
     Кольцо смело взошел на Красное крыльцо, за ним-остальные послы.
     Дверь слегка приоткрылась и в щель просунулась рыжая голова дьяка:
     - Эй, кто гамит в столь высоком месте?
     - Казаки! - не смущаясь ответил Кольцо.
     Сопровождавший дьяк взопрел от страха и шепотком подсказал:
     - Не так, ответствуй по чину, как уговорено.
     Тогда Иванко снял шапку, за  ним  сняли  и  остальные  послы.  Кольцо
крепким, ядреным голосом продолжал:
     - Сибирской земли послы до великого государя и царя Ивана Васильевича
с добрыми