мечами,  копьями  и
луками, явились на высокую гору к князьцу Нимняну, который  умело  укрепил
городище валами и заплотами. Остяки и вогулы держались  храбро  и  не  раз
выходили из крепостцы на рукопашную. Трижды ходил Брязга  с  казаками  "на
слом", но не смог преодолеть крутого яра и повалить частокол.
     Пришлось отойти от городка и стать воинским  станом.  В  душу  Брязге
закралось сомнение: "Смогут ли одолеть казаки великую силу, от  которой  в
поле темно становится?".
     За минувшие годы многое испытал и претерпел Богдашка  Брязга,  но  не
остыло его сердце и не прошла удаль.
     - Лягу сам, а огнем пройду по  вашему  городищу!  -  пригрозил  он  в
сторону князьца Нимняна.
     Но в этот раз угроза  его  прозвучала  не  так  уверенно.  Чувствовал
Брязга, что страшнее всего не число воинов, а дух их.  "Отчего  враги  так
роятся вокруг городка, как пчелы вокруг матки? Что  гонит  их  в  жестокую
сечу?" - огорченно раздумывал он.
     В  обозе  у  Брязги  всеми  укладами  ведал  белобрысый,   кривоногий
Приблуда. Кто он был - один бог ведает. Сам малый, а руки хваткие, цепкие.
Хитер! Лицом на всех схож: и вогул, и остяк, и  чуваш.  Не  раз  на  чалом
коньке в соседние паули заглядывал:  сильно  приманивали  его  смуглые  да
крепкие, как ядреный кедровый орешек, остячки.
     Сидел Богдан Брязга у костра, спасаясь дымом от комарья,  налетевшего
со всех болот, и все думал о своем. Тут и наехал Приблуда, - с коня  долой
и к пятидесятнику.
     Брязга поднял затуманенные глаза, хотел  спросить:  "Ну  как,  хороши
остячки?". Но, взглянув на серьезное лицо  обозника,  выждал,  что  скажет
тот.
     - Знаю, атаман, как обхитрить остяков!
     - Это как же?
     - Есть у остяков защита великая - золотой идол! - таинственно поведал
Приблуда. - И сидит бог в золотой чаше. Льется  на  него  чистая-пречистая
вода, и все воины пьют ее из чаши. И кто выпьет, - крепко  верит,  что  ни
смерти ему не будет, ни  в  бою  не  возьмут...  Отпусти  меня  того  бога
украсть. Украду, и вся сила у остяков, как ручей в жаркой степи, иссякнет.
     - Бежать вздумал? - подозрительно  взглянул  на  Приблуду  Брязга.  -
Гляди, ермакова рука длинная, и в бегах настигнет!
     Обозник взял щепотью землю, положил в рот и поклялся по-своему:
     - Своруха чидола!
     Знакомые  остячки  тайными  тропами  провели  раскоряку  в   городок.
Приблуда прикинулся  перебежчиком,  всю  ночь  вертелся  в  стане  князьца
Нимняна, приглядывался, а утром переполз в густом тумане вал и прибежал  к
своим.
     - Радуйся, атаман, - загомонил он. -  Чуют  остяки  беду,  -  великий
страх охватил их. Жгут перед идолом сало и серу и взывают к  нему.  А  бог
молчит. Спрашивают его воины: биться или  сдаваться?  Князец  кричит,  что
идол оттого молчит, что зол на остяков, плохо  стоят  за  него.  А  остяки
свое: молчит бог, махнул на все рукой, раз пришли русские - признавай  их!
И решили они сдаться...
     Богдан Брязга с десятниками поразмыслил:
     - Раз спорят, - нет единодушия. А  нет  душевной  крепости,  -  плохо
будут драться.
     На утро повел Брязга казаков на приступ и взял  городок.  Полонил  он
остяцкого князька, а золотого идола не нашел.
     Хватились Приблуды.
     - Привести, пусть скажет, куда подевался золотой бог?
     Искали обозника всюду и нигде не нашли.
     Сели казаки на струги, поплыли дальше по Иртышу. Слава о казаках  шла
быстрее волны. Вечером в излучине, среди леса,  затемнело  городище  Рача.
Сказывали пленные остяки, что стоит в городище великий каменный идол  Рача
и на много поприщ [поприще  -  расстояние,  которое  пробегает  лошадь  от
отдыха до отдыха] кругом чтут его. Наезжают сюда остяки, и шаманы приносят
жертвы идолу. Завидев плывущие струги, шаманы положили  идола  на  большие
нарты и уволокли в чащу. Все остяки разбежались. Напрасно ждал  Брязга  их
возвращения, - остяцкое городище было безмолвным.
     Наступили светлые ночи. За Иртышом, за лесами, погасла поздняя  заря,
а на восходе уже летели по небу тонкие золотые стрелы раннего утра. Казаки
плыли по широкой безмолвной реке, любуясь расцветкой  берегов  и  поджидая
врага. Но остяки при виде стругов быстро снимали черные  чумы  и  поспешно
откочевывали в туманную сырую даль. Так беспрепятственно добрался Брязга с
дружиной до Нарымского городка. Подле чумов возились остячки  с  ребятами,
бродили отощавшие псы. Пятидесятник заглянул в первый чум: темно,  копоть,
едкая вонь от порченой рыбы. У огня,  на  вытертой  оленьей  шкуре,  лежал
высохший  старик.  Гноящимися  глазами  он  уставился  на  Брязгу,   долго
разглядывал и сказал, как давно решенное:
     - Рус, ты пришел убивать меня. Делай скорей свое дело!
     Пятидесятник добро улыбнулся больному и отрицательно покачал головою:
     - Нет, я пришел сюда с миром.
     - Тогда ты возьмешь наших женщин и детей, как это делали татары?
     - Ваши женщины хороши, - похвалил Брязга остячек. - Но каждая из  них
имеет своего мужа, а дети - отцов. Нехорошо брать чужое!
     Старик оживился, пытался приподняться, но нехватило сил. Тогда Брязга
приподнял его, подложил под плечи оленьи шкуры и отдал ему свою флягу:
     - На испей, это ободрит тебя!
     Старик выпил, пробежавший по жилам огонек согрел его дряхлое тело.
     - Если все такие русские, как ты, - сказал он,  -  дам  знать  своим,
чтобы вернулись сюда. Мы платили ясак хану, но он забывал каждый раз, и  в
год брал два и три раза  ясак.  А  его  слуги,  завидя  шкуру  соболя  или
чернобурой лисы, просто брали, били охотника  и  кричали  ему:  "Зачем  ты
утаил от нас самый лучший мех!".
     - Так больше не будет, отец! - пообещал Брязга.
     - Это хорошо, очень хорошо! - просветлев, сказал старик. -  Но  будет
лучше, если сюда придут караваны, - нам нужны котлы и ножи.
     - Повремени, будет и это! - казак подбросил хвороста  в  очаг,  огонь
запылал ярче. Старик ободрился вовсе и кликнул к себе  остячку.  В  легкой
моолче [моолча - род мешка,  с  прорезями  для  головы  и  рук],  мешке  с
прорезями для головы и рук, она  бесшумно  вошла  в  чум,  блестя  темными
глазами. Старик что-то гортанно прокричал вошедшей, и она снова скрылась.
     - Завтра они будут здесь! - сказал многозначительно остяк.
     С первыми лучами солнца из леса показались  сотни  нарт,  запряженных
быстрыми оленями. Они  стремительно  приближались  к  Нарымскому  городку.
Остячка поддерживала больного старика. Он  щурился  от  солнца,  показывал
высохшей рукой и миролюбиво говорил:
     - Смотри, смотри, они торопятся. Я говорил - придут! Они примут шерть
и будут платить ясак...


     Плывя вниз по Иртышу, Богдан Брязга взял городок Колпухов,  а  дальше
до Оби простирались владения  самого  сильного  и  непокорного  князьца  -
Самара. У него были "в сборе восемь княжцев", которые привели к нему своих
воинов в кожаных панцырях и шеломах. Недавно сибирский хан брал  "дани  со
многих низовых язык", вносил ее и князец Самар, но тут он решил  покончить
с ясаком вообще и перебить русских.
     Всю ночь на высотах пылали многочисленные  костры  в  лагере  Самара.
Воины ели горячую оленину, а князьцы пили пенистую  свежую  кровь,  только
что выпущенную из молодых животных, сосали и жадно глотали мозг из оленьих
костей. Пир длился до тех пор, пока опьянение от сытости не свалило  всех.
Крепко уснули остяцкие  князьцы,  храпели  воины,  не  выставив  по  своей
простоте дозоров. Похвалялся князец Самар,  что  русские  его  смерть  как
боятся. А на заре на князя навалился вдруг  казак.  Понял  Самар  -  плохо
дело, и забился под могучим телом. Хотел достать копье,  но  не  достал  -
прикололи его. Князьцы разбежались кто куда,  а  воины  побросали  луки  и
копья - не пожелали драться с русскими. Они твердили:
     - Князьцы велели, мы и пошли...
     А князьцы поодиночке пришли потом к Брязге, кланялись и просили мира.
     Спустя два дня казачьи струги вошли в Обь  -  в  глубокую  и  широкую
реку, по берегам которой шумели чахлые леса и тянулись бесконечные болота.
В реке ходили густые косяки  рыб,  над  озерами  и  протоками  поднимались
тучами птичьи стаи. Ночи исчезли. С  закатом  солнца  брезжил  серебристый
свет и наступало безмолвие.
     - Сказывали, что еще далее простирается страна мраков, а где  браться
тьме, если с неба день и ночь изливается свет? - задумчиво сказал Брязга и
велел казакам повернуть струги. С  малой  дружиной  он  побоялся  плыть  в
неведомую страну и двадцать девятого мая двинулся в обратный путь.
     Теперь на низовых берегах Иртыша  казаков  встречали  уже  замиренные
остяки и вогулы. Иртыш, от Искера до Оби, стал русским.
     Вернулся Брязга из похода с богатой  добычей  -  с  мягкой  бесценной
рухлядью. Мял ее в руках и по-хозяйски говорил Ермаку:
     - Им бы сейчас хлебца, котлы, да ножи на зверя, - заживут люди!



                                    2

     Вниз по Оби и Тавде-реке размещались десятки разрозненных остяцких  и
вогульских княжеств, которые часто между  собой  воевали.  Кодские  остяки
набегали на кондинских вогул, и "жены их и дети и людей  емлют  к  себе  в
юрты... в холопи".
     Остяки и вогулы были  храбры  и  воинственны.  Это  они  нападали  на
строгановские городки, выжигали слободки и деревни, забирали хлеб, угоняли
коров и лошадей. Нередко захватывали  и  мужиков  с  женами  и  детьми,  а
варницы жгли.
     Немало побоищ бывало и у приобских остяков с самоедами.  Не  раз  они
схватывались в отчаянной сече, и остяки, победив, брали самоедов в  полон.
Что  греха  таить,  доводилось  остякам  класть  на  огонь  перед   идолом
"самоедского малого".
     Познал обо всем Ермак и решил положить этому разору конец.
     Только что  вскрылся  Иртыш,  -  весной  тысяча  пятьсот  восемьдесят
третьего года. Атаманские струги поплыли вниз.
     Ермак с разочарованием смотрел на унылую равнину, по которой  стекали
в Иртыш и  Обь  многочисленные  речонки.  По  левому  берегу  поблескивали
плоские озера и  простирались  соры  -  северные  заливные  луга.  Местами
поднималась грива худосочного чернолесья,  охваченного  пожаром,  тянулись
плоские песчаные холмы с редким тонким  сосняком.  Тосклив  был  и  правый
берег. Сумрачно, скучно, уныло! Не веселые волжские берега, где на заре  в
рощах заливался  щемящий  душу  соловей,  не  отвесные  курганы-утесы  над
матушкой рекой. И не тихий Дон это!
     - Спойте, братцы! - попросил атаман.
     Никита Пан глубоко вздохнул и, словно угадав думу Ермака,  запел  про
Волгу:

                     Вниз по Волженьке,
                     Словно лебеди,
                     Словно рыбоньки белобокие,
                     Ряд за рядом плывут снаряжены струги,
                     Как на тоих-то стругах
                     Сорок семь гребцов!..

     Песня звучала уныло среди бесконечных просторов.
     День за днем плыли казаки.  Редко,  очень  редко  виднелись  одинокие
закопченные чумы и брошенные на лето паулы - хозяева ушли  за  стадами  на
север.  Остяки  в  прииртышье  встречали  Ермака  приветливо,   предлагали
сохатину и свежую рыбу. Кое-где на высоком столбе, как журавель на болоте,
высилась амбарушка. Показывая на нее, простую, но крепко сложенную,  остяк
пояснил:
     - Ясак тут бережем. Все бережем...
     Ермак велел пристать к берегу, оглядел намью [намья -  амбарушка  для
хранения продовольствия и пушнины].  В  высокую  амбарушку  вела  лесенка,
вырубленная в стволе лиственницы. Ни зверюшки, ни полевки не могли попасть
в кладовушку.
     - Умно придумал народ! - похвалил Ермак. И тут же в голову ему пришла
мысль: "К чему тревожить каждый раз ясаком? Пусть ставят у  реки  намьи  и
складывают в них рухлядь. Сборщики соберут..."
     Плыли дальше. Блеснула Назыма-река, на  ней  -  остяцкий  городок.  В
казаков полетели стрелы с наконечниками из  рыбьих  костей.  Ермак  послал
вестника с миром, остяки прогнали его прочь. Тогда казаки сказали:
     - Батько, возьмем городок?
     - Возьмем!
     Вал и заплот были невелики. Казаки с криком полезли, били в  упор  из
пищалей, и остяки, бросив своего  князьца,  побежали  в  лес.  Никита  Пан
погнался за князьцом, но тот увильнул, размахнулся мечом и уложил атамана.
Упал Никита, разметал длинные, жилистые руки, померкли глаза.
     Князьца схватили казаки и повели к атаману.
     Стоял Ермак над телом друга, опустив широкие плечи и приподняв густую
бровь, жалостно говорил:
     - Эх,  казак,  казак,  сколько  прошел,  а  тут  улегся!  Где  смерть
подстерегла!..
     Было обидно атаману, что погиб Никита Пан на пустяшном  деле.  Вот  и
лежит он теперь сухой, костлявый, на голове серебрится  седина.  "Постарел
друг!" - с тоской подумал Ермак, не помня, что и у самого на  висках  и  в
кучерявой бороде тоже белые струйки побежали.
     Когда подвели к нему князьца, взгляд атамана потемнел. И что  удивило
Ермака - князец был мал, тщедушен, и нельзя было понять, как он  справился
с богатырем Никитой.
     Подали меч,  -  кованный  из  железа  с  деревянной  ручкой.  Старый,
покрытый ржавчиной, а теперь на нем засохла свежая кровь.
     - Ну и меч! - еще выше поднял удивленные брови Ермак и перевел взгляд
на щуплого князьца.
     Остяк горделиво поднял голову и хвастливо молвил:
     - Мой меч - волшебный меч, негляди, что прост. Обнажишь его, он тогда
рубит направо и налево, хочет или не хочет того рука  хозяина.  Моя  сабля
сочится женской и мужской кровью! Она убивает всякого, кто вблизи меня!
     - Вот оно как! - побагровев, крикнул Ермак: - Ну, коли так,  держись,
вражья сила! - И не успел князец ойкнуть от страха, как Ермак ржавым тупым
мечом развалил его надвое.
     Схоронили Никиту Пана на высоком яру, под ветвистой  лиственницей.  И
снова быстрое течение подхватило струги и понесло  к  Оби,  а  позади  еще
курилось пожарище и выли волки над павшими телами,  -  набежали  серые  из
хмурых лесов.
     Течение Иртыша стало медленнее, величавее. Пробежавшая  тысячи  верст
могучая река вливалась в обширную Обь.  Постепенно  редели  леса,  уступая
место тундре. Мшистая равнина да низкое серое небо. И воды обские казались
тяжелыми, свинцовыми. Белела пушица, цвели  скудные  травы,  и  скрюченная
малорослая березка жалась  к  земле.  На  стоянках  налетали  темные  тучи
комаров и гнуса. Они лезли  в  котел  с  варевом  и  покрывали  его  серым
налетом, проникали за воротник,  под  рубаху,  жгли  лицо,  вспухавшее  от
разъедающих укусов. Только густой дым отгонял подлую тварь, от которой  не
было житья. Ермак хмуро разглядывал просторы:
     - Гиблое место!
     Даже солнце отливало здесь  багровым  отсветом,  а  вечерами  на  Оби
лежали густые сиреневые тени. Багровый и синий цвета мешались  и  навевали
на душу мрачное настроение. В эти минуты казакам казалось: потухает солнце
и умирает все живое и на земле, и на воде. А между тем в  этих,  никем  не
мерянных просторах лежали многие остяцкие княжества. Огромные стада оленей
бродили по тундре и давали кров и пищу человеку.
     Ниже по течению, через многие дни плавания, лежала  Обдория.  Хотя  в
титуле великого московского князя и писалось "князь Удорский, Кондинский",
однако эти края жили своей жизнью - ясака не  платили  и  царя  не  знали.
Обдорские князьцы разводили многотысячные стада оленей,  пастухами  у  них
были самоеды.
     Слухи о богатствах обского севера давно дошли до русских,  наслышался
о них и Ермак.  Вспомнил  он  рассказы  строгановского  посланца,  который
побывал в Жигулях, сманивая казаков на Каму.
     Разглядывая мрачные синие  тени  заката,  далекие  холмы  за  гнилыми
болотами, атаман суеверно прошептал про себя:
     - Так вот где "горы зайдуче в луку моря, им же высота яко до  небес".
Тут и быть Лукоморью! Но как пройти в него?
     В ливонском походе досужий русский воевода  показывал  Ермаку  чертеж
всей земли, начертанный  неким  Антоном  Видом.  Тогда  на  нем  привлекло
внимание обозначение обского низовья. Там,  на  левой  стороне  Оби,  была
обозначена Золотая баба с ребенком на руках. Ей  и  поклонялись  "обдоры",
принося в жертву меха.
     "Вот где Злата баба! Сколько же плыть до  сего  идолища!"  -  подумал
Ермак.
     В протоке казаки  встретили  вогула  на  челне.  Бедняк,  в  истертой
малице, испуганно смотрел на русских. Ермак подарил ему зипун и спросил:
     - А где князец Обдорский?
     Старик повернулся лицом к полуночи и ответил:
     - Там, там. Далеко, много далеко. Плыл, все плыл...
     Вздохнул Ермак, - не лежало его сердце к сырой пустыне,  к  гнетущему
безмолвию.
     "Пес с ней, Златой бабой!" - подумал  он  и  велел  повернуть  струги
обратно.
     Казаки хватко ударили веслами. Запенилась вода, вогул быстро  остался
позади. Ермак сидел на головном струге и все думал о Златой бабе. Не  знал
он, что идол, именуемый так, вовсе не златой, а грубо рублен  из  кедра  и
покрыт железом...


     Ермак вернулся в Искер, а вестей из Москвы все не было.  Не  сиделось
ему, захотелось встретить воеводу московского  на  пороге  новой  землицы.
Вспомнил он путь через  Каменный  и  лесную  Тавду-реку,  на  которой  так
недавно  минули  столько  опасностей.  Там,  на  Тавде,  решалась   судьба
казацкого войска... Теперь все позади.
     Отдохнув десять дней в Искере, Ермак  поплыл  к  Тоболу,  а  из  него
выбрался на знакомую дорожку. По берегам шумели дремучие леса, вливались в
Тавду лесные ручьи, а на них кочевали вогулы. Кондинские князьцы держались
независимо. Рука хана Кучума не дотянулась сюда.
     Стоял июнь, - белые ночи брезжили над тайгой, наполненной гнусом.  От
него не было спасения ничему живому: ни человеку, ни  зверю.  Вогулы  жгли
костры и заклинали злого, негодного духа Пинигезе, создавшего  комаров.  У
берестяных юрт  часто  раздавался  звук  шаманского  бубна.  Лето  было  в
разгаре; олени сыты; сильно и остро пахла их потная шерсть, в реках гуляли
косяки жирных рыб, зверя было вволю, - радуйся, вогулич!
     Шли за стадами кочевники и пели свои простые песни. Что видели, о том
пели они.
     Все дальше и дальше уходила Тавда в дремучие дебри. Но водную  дорогу
стерегли вогульские князьцы. В устье реки Пачеке  встретил  Ермака  князец
Лабута. Скопища вогулов пускали тысячи стрел.  Струги  подошли  к  берегу.
Ермак выскочил первым и крикнул своим раскатистым голосом:
     - Браты, на слом!
     Его щадили вражьи стрелы, а  вернее  всего  -  изменяли  лучникам  их
трусливые руки при виде тяжелого, кряжистого воина с ослепительным мечом в
руке. Ермак шел прямо через валы,  буреломы,  под  грузными  его  сапогами
трещали валежины. Большие глаза его были полны гнева. Взглянув в лицо ему,
вогулы-воины пугались и бежали с дороги. Ермак  настиг  князьца  Лабуту  и
ударом кулака свалил с ног:
     - Браты, в полон взять!
     Казаки ремнями связали очумелого  князьца,  который,  очнувшись,  все
хлопал веками, оглядывая себя.
     - Вуул-хой! - Большой человек! - одобрил кулачный удар князец.
     А Ермак в эту пору настиг у озерка второго князьца -  Печенегу.  Этот
был в кольчуге и размахивал палицей.
     - Я убью тебя, белый! Уйди, бородатый!
     Он проворно кинулся к Ермаку, но атаман отразил удар. Печенега погиб.
Вогулы побежали, оставив на поле схватки сотни  тел.  Ермак  повелел  всех
убитых врагов побросать в глубокое илистое озеро, назвав его Поганым...
     Шестого августа Ермак добрался в Кошуцкую волость. Молва о побоище  в
устье Пачеки  опередила  казаков.  Объятый  страхом,  князец  Ичимх  вышел
навстречу дружине Ермака. На дороге он положил дары - ценную рухлядь.
     Ермак  приветливо  принял  князьца,  и  тот  охотно  поведал  ему   о
Кондинской земле. Князец повел Ермака в Чардынский городок, где представил
ему шайтанщика. Старый со впалым ртом колдун поразил Ермака подвижностью -
руки его, казалось, скользили  всюду,  тонкие  пальцы  все  время  были  в
движении.
     Шаман, прищурив глаза, сказал значительно:
     -