Сейчас шаманить буду. С богом Тозым говорить буду. Скажу тебе.  Ты,
богатый человек, отдаришь...
     В юрте воняло рыбным жиром, застарелой  кислятиной;  горький  дым  ел
глаза.
     Ермак предложил князьцу Ичимху:
     - Пусть шаманит мне на лугу!
     - О, о! - охотно согласился старик и, захватив  бубен  с  колотушкой,
вышел из чума.
     На поляне, на берегу ручья, собрались вогулы, грязные, всклокоченные,
одетые в ободранные, затертые парки; одни сидели в  кружок,  иные  стояли.
Рядом ползали голые ребятишки. Казаки высматривали вогульских  женок.  Под
огромной лиственницей дымился костер - отгонял  комаров.  Старик  подогрел
бубен, кожа натянулась и залоснилась. Шаман провел пальцами, пеньзар издал
глухой звук.
     - Карош! - выкрикнул он и стал бить в бубен. Бил  он  редко  и  тихо,
медленно кружась.
     Ермак  дивился  его   движеньям.   Они   становились   все   быстрее,
исступленнее, костяшки и рыбьи зубы, привешенные у пояса, звякали  в  такт
кружению. Все громче и громче старик бил в бубен, и странные глухие  звуки
отдавались в лесу. Надвигались сумерки, и в ельнике становилось  мрачно  и
таинственно. Сквозь синеватые лапы хвои ничего не было видно. Тишина стыла
в лесу, над рекой, и только топот ног и гул пеньзара тревожил ее. Звуки то
росли, то слабели. Шаман, а за ним вогуличи протяжно кричали:
     - Ко-о-о-о! Ко-о-о-о!
     Ермак взглянул на князьца. Ичимх наклонился к его уху и сказал:
     - Они зовут духов. Они сейчас прилетят. Тазым скажет ему все...
     Ермаку стало скучно, надоел шаман, и он крикнул:
     - Будет вертеться. Сказывай, что хотел!
     Старик закружился волчком, сгибаясь и разгибаясь, словно бубен  тянул
его в стороны. На губах шамана пузырилась пена, и он, словно кликуша, стал
биться и кричать:
     - Долго жить будешь! Хана бить будешь!
     Шаман упал, тяжело дыша. В забытьи, казалось, он ничего не видел и не
слышал, но вдруг открыл глаза, глянул под косматую ель и заорал:
     - Ко-о-о-о! Казак, не трогай баба. Моя!
     Ермак раскатисто захохотал.
     - Тазыму молился, а за  женкой  вполглаза  глядел.  Эй,  кто  там?  -
закричал он в тьму. - Не трожь молодицу!
     Из темноты вышел смущенный казак Ильин:
     - Дык и не трогал. Сама льнет, курносая...
     Атаман сумрачно поглядел на казака, и тот, замолчав, поспешил отойти.
     Князец Ичимх заискивающе сказал Ермаку:
     - Большой шаман правда говорил. Нигде нет такой шайтанщик!
     Атаман повеселел, хлопнул князьца по плечу:
     - Ладно, у каждого своя вера. Идем, князь, к стругам!
     Вместе с Ичимхом они подошли к реке.  Легкая  рябь  колыхала  большие
листья кувшинок, в струге отражались летящие искры костров и темные ели, в
глубоких, прохладных омутах  играла  рыба.  Казаки  взялись  за  весла,  и
Чардынский городок стал быстро уходить в тьму...
     Струги поплыли вверх, к Табарам. Кончались белые ночи, вечерняя  синь
рано наплывала на лесную  сторону.  Тяжело  было  грести  против  быстрого
течения, но Ермак торопил казаков: все еще  надеялся  встретить  в  походе
московского воеводу.
     С  запада  набегали  тяжелые  серые  тучи,  погас  яркий  и  бодрящий
солнечный свет, и вместе с этим поблекли знойные летние краски, все как бы
покрылось пеплом. Табары-городок раскинулся на скате, сбегавшем к  болоту.
Тайга, тайга, тайга!  Дуплистые  ели,  коряжины,  вздыбленные  ветровалом,
медвежьи тропы, на больших полянах - гуденье оводов, тучи комаров и гнуса.
     Пробирались казаки в дремучие чащобы. Впереди шел Ермак; богатырем  в
кольчуге попирал он землю, продираясь через лесную прохладную мглу и  брал
свое. Казаки собирали ясак и свозили в ладьи. На тропе навстречу им  вышел
старец-вогул с реденькой бородкой. Он  высоко  забрасывал  посох  и  шарил
дорогу. Ермак спросил слепого:
     - Куда бредешь, отец?
     Старик прислушался и попросил:
     - Я слепой и глухой. Скажи громче.
     - Здорово, дедушка! - ласково и громко выкрикнул атаман.
     - Здравствуй, здравствуй, - обрадованно поклонился вогул.
     - Отчего слеп, охотник? Какая беда приключилась?
     - От дыма,  от  бедности.  Дымом  и  горем  глаза  выело,  -  жалобно
улыбаясь, ответил старик.
     - Какое горе гонит тебя?
     - Иду к русскому. Скажу ему: зачем князец брал у меня  последнее  для
него?
     - Да ты, поди, и сам голоден? - Ермак взял вогула за руку и привел на
струг. Казаки накормили старика, возвратили рухлядь.
     - Живи с богом. Со слепцов и старцев ясак не берем. Князец для  себя,
видно, взял!
     Вогул долго стоял и растерянно мял в руках беличий мех.
     - Не знаю, что делать? - озабоченно сказал он: - Шкурка годна мне, но
я хочу подарить ее русскому...
     Воеводы все не было. В это время Ермак прознал о другом пути на  Русь
- через Пелым. Может быть, воевода пойдет этой дорогой? Надвигалась осень,
на полдень летели перелетные стаи. Ночами стало холодно. Снова  заскрипели
уключины, - по глухим рекам поплыли казачьи струги к северу. А позади  них
шла молва: "Жил в табаринских юртах великан силы необычной.  Хватал  людей
горстью и давил, как мух. Казаки хотели его поймать и не смогли  -  порвал
все арканы. Тогда его пристрелили."  Пелымские  вогулы  перепугались  и  с
ужасом ждали Ермака.
     Атаман двигался  осторожно,  -  Пелым  был  велик,  воедино  соединил
вогулов, промышлявших на реках Конде,  Пелыме  и  нижнем  течении  Сосьвы.
Пелымские князьки вели спор с Москвой, - то давали ясак,  то  возмущались.
Бывало, князьки те, когда  туго  им  приходилось,  ездили  "за  опасом"  к
перскому владыке на поклон,  а  чаще  вторгались  в  русские  земли,  жгли
селенья, убивали мужиков и  угоняли  скот.  Давно  ли  князь  Кихек  ходил
разорять строгановские варницы?
     Однако сейчас о пылымском войске не было слышно.
     Лесистые берега Конды были топки, недоступны,  и  вогулы  уходили  от
казаков в дебри. Сказывали, среди недоступных мест и топей растет  вековая
густая лиственница, а под ней идол.  И  приносят  ему  удачливые  охотники
лучшую рухлядь. Так поступали они сотню лет, и в амбарушке бога  скопилось
много богатств.
     Казак Дударек отлучился на охоту и в глухой  лесной  чаще  набрел  на
сруб, высоко поднятый над землей.  К  срубу  была  пристроена  лазейка  из
лиственницы. Не долго думая, провора добрался  по  зарубкам  в  кумирню  и
распахнул полог. Посреди амбарчика сидел вогульский божок Чохрын-Ойка. Его
медные губы и все лицо измазаны  жертвенной  оленьей  кровью.  В  полутьме
амбарчика Дударьку показалось, что идол скосил узкие глаза  и  ухмыляется.
Перед божком стояли березовые туески, полные морошки;  чаши  с  кровью,  с
нарезанной рыбой.
     Одет Чохрын-Ойка богато, - весь  в  соболях,  и  кругом  все  увешано
драгоценными шкурками.
     Тишина. Где-то в  темном  лесном  углу  дятел  долбит  сухую  лесину.
Дударек огляделся, осмелел и подумал: "Зачем болвану такое роскошество?  И
кто здесь увидит, если казак заберет бесполезное богатство? Никто!"
     Дударек снял соболиные шкурки, туго набил ими охотничий мешок. Заодно
он прихватил и ожерелье Чохрын-Ойка. Слез, огляделся и поспешил в  казачий
стан...
     И кто только прознал о заворуйстве Дударька! Не успел  он  отдохнуть,
как его разбудили и позвали к атаману.
     Ермак встретил казака сурово:
     - Ты что ж наробил? Зачем обидел вогуличей - ограбил кумирню?
     Дударек хотел пуститься в россказни, но атаман повел серыми глазами и
повелел:
     - Пятьдесят плетей!
     И  при  сбежавшихся  вогулах  беспощадно  отстегали  казака.  Пелымцы
одобрительно кивали головами:  "Справедлив  русский,  ой  как  справедлив!
Повелел чтить обычаи манси!".
     Они охотно платили ясак. Струги были полны мягкой рухлядью, но  Ермак
все медлил отплытием вниз. В душе его еще  смутно  тлела  надежда:  "Может
быть воевода за незнанием дорог задержался в пути?".
     Между тем серые тучи без конца волочились над лесом,  мелкий  осенний
дождь сбивал желтый лист. Казаки с тревогой поглядывали на север:
     - Не прилетел бы  со  Студеного  океан-моря  сиверко.  Не  уплывем  в
Сибирь! Что стало с батькой?
     Он ходил тяжелый, мрачный, как темная стылая вода в реке: понял  уже,
что не увидит скоро ни воеводы, ни своих послов. Примолкли и казаки.
     В сентябре безмолвным стало небо: пролетели последние косяки гусей  и
уток. Дым костров прижимало к земле. Поднял Ермак скорбные глаза и  сказал
дружине:
     - В Иртыш поплывем. Вот-вот ударят морозы.
     И разом затопали казаки, вытолкали в круг Дударька, давно забывшего о
порке, и он заплясал. Переваливался уточкой, вытягивал шею гусем и манил к
себе, вертя глазами, вогульскую молодку.
     - Не зарься! - кричали ей казаки. - Не глотай  приманку.  Сей  голубь
тебя оставит на первом перепутье!
     Вогулка зарделась, а кругом пошел смех.
     "Ожили, заговорила русская душенка!" - радовался веселью Ермак.
     С вечера приготовились к отплытию, а на заре вошли в струю  и  быстро
понеслись по течению. Позади, погоняя, дул холодный  ветер,  и  над  рекой
летели червоные и желтые листья. Пламенела на берегах осина -  беспокойное
дерево. На взгорьях желтели поникшие от стужи травы. На полпути задул злой
сиверко, настигал ледостав. В низовье Тавды ладьи вмерзли.
     - Доплыли! - хмуро поглядывали на батьку, жаловались казаки.
     Дальние холмы убегали к окаему, над ним  в  дымке  морозной  медленно
выплывала луна. Где-то в  этой  мглистой  тишине  каркали  вороны,  угрюмо
терзая добычу. Поникшие травы серебрились от инея, шумел сухой, колеблемый
ветром камыш.
     - Не робей, браты, - успокаивал дружинников Ермак, - то ли  было!  Не
плывут струги, - потащим на полозьях!
     Поставили на полозья самый большой струг, набили его мягкой рухлядью,
впряглись в лямки и потащили. Трещал лед под шагами дружины, гудели ветры,
кругом унылая равнина, но широкий простор просил песни, и казаки запели:

                        Не лететь моей белой лебедушке
                        За могучим орлом;
                        Не свивать тебе гнездышка теплого
                        На высоких скалах.

     Ермак слушал, слушал и подхватил со всеми вместе:

                        Нет, не слить с алой кровью
                        Хрустальной слезы,
                        Не слюбиться красну солнышку
                        С тучей грозною!..


     Вернулись казаки в Искер, привезли собранный ясак  и  сложили  его  в
амбары. Зима была на исходе. В марте налетели  вдруг  теплые  ветры,  ярче
заблестели снега, и за Иртышом засинели  дали.  Дозорный  на  башне  вдруг
заметил: далеко-далеко, на окаеме, скачут лихие  кони,  искрится  морозная
пороша. Все ближе и ближе резвые.  Вот  уже  хорошо  видит  казак  широкие
русские сани, за ними другие, третьи... Сколько их!
     "Татарва скачет! На Искер несется! - с опаской подумал он, и  тут  же
отбросил эту мысль: - Нет, так татары не ездят. Батюшки, да сани  русские,
лихие русские тройки!"
     - Эх! - закричал радостно караульный, - воевода торопится!
     Вгляделся пристальней и решил: "Нет, не будет так ехать  воевода.  Не
выдержит его чрево на ухабах. По-разудалому несутся борзые кони! Казаки из
Москвы торопятся!" - схватившись за веревку, дозорный стал трезвонить. Бил
в набатный колокол, как бес вертелся и, радуясь, кричал во все горло:
     - Иванко Кольцо! Браты, Иванко Кольцо!
     На вал выбежали казаки. Степенно вышел и Ермак. Взглянул на иртышскую
дорогу и не вытерпел, - засмеялся:
     - Ах, сатана! Как скачет! Не скачет, а колечком бежит.
     По удали ямщиков, по веселому  звону  догадался  Ермак  -  мчит  Иван
Кольцо с большой радостью. Настежь распахнули ворота. Пушкарь Петро ударил
из пушки, - раскатистое эхо загудело по Иртышу. Вот уж рядом серые бегуны,
видно, как пар валит. А в санях важные  бояре  в  шубах.  Кони  рванули  в
подъем. Подзадоривая их, закричали озорные веселые голоса.
     - Наши казаки! Бей из  пищалей!  -  махнул  рукой  Ермак  и  поспешил
навстречу.
     Первая тройка вомчалась в Искер. Разом  осадили  коней,  и  из  саней
вывалился в лисьей шубе, в бобровой шапке Иван  Кольцо.  На  смуглом  лице
блестели белые зубы,  -  смеялся,  обнимая  Ермака,  хлопал  по  плечам  и
бесконечно спрашивал:
     - Батько, ты ли это? Ах и радость, ах счастье!
     - Ну, Иванка, ко времени подоспел! Рады мы! - сияя, сказал  атаман  и
снова крепко обнял Кольцо.
     - Рады, братцы, ой, как рады! - закричали на все голоса казаки.
     Тройка одна за другой вбегали на оснеженную площадку перед  войсковой
избой; из саней вываливались румяные, бородатые посланцы в добрых  толстых
шубах. Их подхватывали на руки и качали. Высоко подбрасывали и  раскатисто
кричали "ура!". Никогда так не было шумно и гамно  в  Искере.  Воронье  от
разудалых криков разлетелось в дальние  ельники,  а  дозорный  на  башенке
топал ногами и кричал от восторга:
     - Охх, любо-дорого, гостей сколь наехало! - и  опять  ошалело  бил  в
набат.
     - Бей во все звонкие! - задорно крикнул ему Кольцо и, облапив Ермака,
сказал:
     - Ну, батька,  навез  я  вестей  -  день  будешь  слушать,  другой  -
разбираться в них, в третий решать. Великий дар привез  тебе  от  государя
Ивана Васильевича, большую милость. А всем  нам,  -  всему  казачеству,  -
прощение старой вины. - Иванко наскоро рассказал об  успехе  посольства  в
Москве.
     Ермак поднялся на ступеньки крыльца, с ним рядом стоял  Иван  Кольцо.
Стихли голоса, затаили дыхание люди, уставясь в атаманов. Дозорный оборвал
звон на вышке и, чтобы не  гудел  старый  колокол  басом,  прижал  к  нему
мохнатую шапку.
     Вперед выступил старый  казак  с  лицом,  изборожденным  рубцами.  Он
скинул треух и поклонился атаману:
     - Говори, батька, ждет наше сердце добрых вестей!
     Ермак положил руку на плечо Иванки.
     - Добрые вести привезли наши послы, - громко, на всю площадь, объявил
он. - Простила Русь все наши вольные  и  невольные  вины!  Облегчила  наши
душеньки. И сказывает Иванка -  великий  праздник  на  всей  отчей  земле,
славят наш воинский подвиг. Слава вам, браты, вечная слава вам, и живым  и
убиенным, кто доселе раздвинул границы  державы  нашей  и  тем  принес  на
русскую  землю  мир  и  покой!  Слава  вам,  добрые  воины  и   терпеливые
труженники!
     Горячая волна радости и честно заслуженной  гордости  собой  охватила
казаков. Все они оглушительно загремели:
     - Слава! Слава Руси и народу нашему слава!
     В эту минуту каждый  понял,  как  прав  был  Ермак,  выступая  против
казацкого  царства  и  отсылая  посольство  в  Москву.  В  душах   казаков
разгорелось горячее и ласковое чувство к своей Отчизне.
     - Велика и крепка мать Россия! - закричал седоусый казак. - Слава ей!
     - Навеки с Москвой, навеки с родным народом! -  отозвался  другой,  и
вся казачья громада, от атамана до простого воина,  повторила  эти  слова.
Казаки стали обниматься, целоваться и поздравлять  друг  друга  с  великой
милостью.
     И тот самый седоусый казак, который возглашал славу Отчизне, сказал о
себе:
     - Иным я почуял себя, подумать только - прощен.  Нет  на  мне  больше
вины, голову выше подниму и в очи людские правдой взгляну. Эхх,  браты!  -
выкрикнул он  и  затопал  тяжелыми  подкованными  сапогами:  -  Гей-гуляй,
казаки! Веселись во всю русскую душу!..
     На другой день казаки отгуляли пир. В рубленых  обширных  хоромах,  в
белом шатре Кучума и просто под открытым зимним небом расставили  столы  и
подле них бочки с крепким медом.
     Ровно в полдень  ударил  колокол  на  вышке,  и  на  высокое  крыльцо
войсковой избы в окружении атаманов вышел Ермак.
     Обряженный  в  войсковые  доспехи,  статный  и   могучий,   он   имел
величественный вид. На нем была тяжелая  кольчужная  рубаха  с  синеватыми
отливами, сияющая по подолу золотом и с большими золотыми орлами на  груди
и спине. На боку висел  булатный  меч  с  крыжем,  усыпанным  драгоценными
камнями, на плечах - легкая, но пышная соболья шуба с царского плеча.
     Взглянули на атамана казаки и закричали:
     - Слава князю сибирскому!..
     Ермак нахмурился и взглянул строго на Кольцо:
     - Ты сказал о том?
     - Я поведал о царской милости к тебе, - не  избегая  взгляда,  честно
признался Иванко.
     - Эхх, молодость все еще не избыл, - тихо укорил его  Ермак  и  сразу
рявкнул так, что слюдяные оконца задребезжали: - Браты, казачество  и  все
охочие люди, не был я и николи не буду князем. Был я для  вас  батькой,  и
нет милее этого звания. Кланяюсь  вам,  дорогие  люди,  оставьте  при  мне
доброе имячко! Ну, рассудите, какой я князь?.. Воин, казак и брат ваш...
     Не докончил Ермак, - сотни рук потянулись к нему, стащили с крыльца и
понесли с торжеством по всему Искеру.
     Дородный казак Ильин бежал впереди и, задыхаясь от радости, кричал:
     - Я так и знал... Я так и знал... В шатер его, пусть будет с нами!..
     Ермака принесли в кучумов шатер и  усадили  на  первое  место.  Потом
налили и  подали  большую  тяжелую  чару,  до  краев  наполненную  крепким
московским медом.
     - Прими, атаман, от товарищей!
     Ермак принял чару, встал и поднял ее высоко.
     - Браты, удалые воины, выпьем за Русь  и  за  наше  нерушимое  верное
братство!.. - сказал и единым духом осушил большую чашу.
     - За Русь! За братство! - отозвалось множество голосов.
     Застучали чары. Заходил по рукам золотой ковш - дар Грозного  Ермаку.
Казаки вволю ели хлеб, сохатину и все, что было на столах.
     В разгар пира Ермак обошел шатер  и  вышел  на  площадь.  И  тут  шло
веселье. Он подходил к каждому столу и находил для братов заветное слово.
     На землю сошли сумерки, луна поднялась из-за Соусканского мыса и  под
ее зеленым светом заискрился снег.  Ермак  стоял  в  шатре  за  пологом  и
слышал, как гусляр Власий рассказывал  охмелевшему  пожилому  казаку  свою
выдумку:
     - Сказывали Ивашке Кольцо  верные  люди,  повелел  Грозный  Иван-царь
сковать нашему атаману для боя кольчужную  рубаху  серебряную  с  золотыми
орлами. Дивились царевы бронники, когда наши посланцы стали  про  атаманов
рост рассказывать.
     - Ишь ты, как! - громко вздохнул казак.
     - Сильно сомневались в том бронники, а все-таки сковали  рубаху,  как
было указано, от  вороту  до  подолу  два  аршина,  а  в  плечах  аршин  с
четвертью, и золотых орлов посадили...
     Ермак распахнул полог и предстал перед гусляром:
     - Что тут, старина, на меня наворочал? - с лукавинкой спросил он.
     - Вон истин бог так было! -  перекрестился  старик.  -  Своими  очами
видел, своими ушами слышал. Ох-хо-хо, так было, батька!
     - Взял бы я тебя в жменю, да тряхнул бы! - пригрозил атаман.
     - Что ты, что ты, батюшка, разве ж это  можно?  А  кто  же  тогда  на
гуслях потешать будет казаков?
     - Ты, батька, его не трожь! - вступился за гусляра пожилой  казак.  -
Старец Власий - божья душа. Без него да без песни - ложись и умирай!
     - Бог с вами! - смеясь, махнул  рукой  атаман  и  шагнул  в  шатер  к
пирующим.
     - Добрый казак, - подмигнул вслед гусляр. - Не любит лести, а  правда
глаза колет...
     - Известно, казачья душа! - согласился пожилой.
     В шатре еще звенели чары, распевали казаки, и под  треньканье  бойкой
балалайки плясал, расстегнув холщовую рясу, поп Савва. Он ходил  по  кругу
то задиристым петухом, то тихой уточкой и в такт плясу подпевал:
     Эх, эй, гуляй, кума...
     Весело улыбаясь казакам, Ермак прошел вперед и уселся за стол.
     - Батька, батька! - сразу загомонили казаки, радуясь, что он вместе с
ними и что он такой сильный и добрый...


     Подошел отставший обоз, сбежались все казаки посмотреть на московские
дары. Всю войсковую  избу  завалили  шубами,  сукнами.  Звякали  ефимки  в
крепких мешках.
     - Царское жалованье! - объявил с важностью Ильин,  а  на  душе  вдруг
стало невесело: "Как стрельцам или служилым людям, выдают!  А  шли  мы  на
сло