дков,  он
насильно выселял из старых вотчинных владений на новые места,  где  им  не
кого было опереться. На Западе собиралась военная гроза, и царь  неутомимо
готовился к новым ливонским походам, привлекая к этому всю страну.
     В 1566 году Грозный созвал Земский собор, который должен  был  решить
вопрос о войне. Родовитое боярство роптало: "Когда  это  видано  на  Руси,
чтобы в одной палате вместе с боярами заседали  митрополиты  и  московские
купцы? Горше того, сюда позвали и мелких дворянишек и служивых из  русских
полков. Что только будет?".
     Царь на самом деле допустил к суждениям на Соборе и мелких дворян,  и
тех служилых людей, которые, побывали в Ливонском походе. Иван  Васильевич
проявлял чудовищную энергию в спорах с боярами и добился  решения  Собора:
"За ливонские  города  государю  стоять  крепко,  а  мы,  холопы  его,  на
государево дело готовы".
     В Ливонии началась война. Русские полки осаждали ливонские  крепости,
самозабвенно боролись за искони русские берега Балтики.
     И в зту пору  к  царю  попало  подметное  письмо.  Неизвестного  рода
человек сообщал Ивану  Васильевичу,  что  в  Новгороде  Великом  готовится
измена. Новгородские бояре и митрополит написали тайную грамоту  польскому
королю, что готовы ему немедленно предаться, а  храниться  эта  грамота  в
храме святой Софии за образом богоматери.
     Грозный послал неподкупного человека в Новгород, и все оказалось так,
как было в письме.
     Царь, во главе с опричниками, жег и громил Новгород.  Бояре-изменники
оговаривали  на  пытке  неповинных  людей,  и  те  гибли.   Мнительный   и
озлобленный Грозный казнил сотни людей, из которых большинство было  ни  в
чем не повинно. Он не щадил ни женщин, ни детей, ни старцев.
     Много  дней  по  Волхову  плыли  трупы  казненных  новгородцев,  вода
окрасилась кровью, а над лобным местом носились тучи прожорливого воронья.
     Такая же участь постигла и Псков, площади которого обагрились кровью.
А в стране в эту пору свирепствовал голод, моровое  поветрие,  и  не  было
покоя на сердце русского человека...
     В эти дни в Москву и дошли тревожные вести от  порубежников.  Лето  в
1570 году стояло жаркое,  засушливое,  обмелели  спепные  реки,  появились
новые броды.
     Дозорные, приглядывавшие за Диким Полем, не  раз  видели  на  широких
шляхах темные тучи пыли, которые хмарой надвигались с крымской стороны.
     - Орда разбойничает, пытает силу! - говорили в порубежных острожках и
крепостцах. - Вот-вот тронется на Русь!
     Но в этот год так и не  состоялся  татарский  набег,  -  под  знойным
палящим солнцем пожухли травы  и  большим  скопищам  конницы  опасно  было
уходить от улусов. Крымский хан  еще  не  забыл  похода  на  Астрахань.  В
Москве,  однако,  надеялись  поладить  с  крымчаками  миром.   Царь   слал
Девлет-Гирею поминки и ласковые письма, но хан отмалчивался, был  заносчив
и держал наготове огромную рать диких всадников.
     Татарские мурзы и хан только и мечтали о  войне,  когда  можно  вволю
пограбить. Редкий год проходил без того, чтобы не нападали  на  Русь.  Они
жгли, убивали, грабили и уводили толпы  полонян.  Трудно  жилось  русскому
поселянину не только на рубежах, но и под Рязанью и даже под Москвой, куда
заходили татарские орды. Татарин был самый лютый враг на Руси. Непослушный
ребенок сразу затихал, когда мать пугала его: "Молчи, татарин идет!".
     Не давали ордынцы покою  ни  русскому  пахарю,  ни  ремесленнику,  ни
бортнику. Трудно было ладить хозяйство, когда каждый год жди грабителя.
     Правда по всей Украине, по Оке-реке, до Серпухова и Тулы и  далее  на
Козельск, были построены остожки, поделаны завалы  и  засеки,  а  при  них
поставили караулы.
     Далеко вперед в Дикое Поле выдвинулись  сторожи.  На  больших  дубах,
одиноких деревьях, воинские люди  наблюдали  за  степью.  Сами  вели  дело
осторожно, укрывались в балках, на одном месте долго не хоронились:  утром
в роще, днем у реки, ночлег в третьем месте...
     Если татарский поиск не велик числом, - в  сабли  его!  Завидя  орду,
уходили, костры жгли, чтобы предостеречь Русь.  Сигнальные  огни  цепочкой
тянулись до самой Москвы. Черный дым далеко виден. Орда спешит на Русь,  а
дымы весть дают о беде...
     Наступила ранняя весна 1571 года. Быстро и дружно отшумело водополье,
буйно зазеленели и пошли в рост степные травы. Пропитанный  запахом  талой
земли, весенним цветением, воздух пьянил. Над Диким Полем с восхода  и  до
заката  рассыпалось  серебро  трелей  жаворонков,  в  ясном  небе   звонко
курлыкали журавлиные стаи, вместе с  весной  спешившие  на  север.  В  эти
напоенные солнечным сиянием дни на южных русских рубежах вдруг  показались
татары. Топот ста тысяч коней потрясал землю, солнце скрылось в сизой мгле
пыли и пожарищ. Девлет-Гирей со своими  неистовыми  ордами  устремился  на
Русь старыми, знакомыми шляхами - через  донские  степи,  сжигая  на  пути
порубежные русские крепостцы, украинские  села;  он  торопился  к  Угре  и
дальше на Москву. Вскоре он подошел к Оке.  Передовые  татарские  всадники
неожиданно увидели на левом берегу московскую рать.  Невдалеке  за  рощами
блестели маковки церквей, на холмах  раскинулся  город  Серпухов.  Ордынцы
изумились: русские войска  были  построены  в  боевой  порядок.  В  центре
разместились  пешие  воины,  прикрываясь  гуляй-городками   -   подвижными
деревянными  крепостцами  на  колесах.  За  укрытиями  угадывались  пушки.
Ногайский мурза Теребердий с всадниками кружил по рощам и кустарникам, как
лютый волк, отыскивая лазейку. В полях простиралась торжественная  тишина,
закатное солнце зажигало сверканием окские плеса, гудели шмели,  и  совсем
дивным показалось, - на дальнем скате по пашне спокойно вышагивал  русский
ратаюшка,  и  такая  в  нем  чувствовалась  уверенность  в  своей  силе  и
несокрушимости! Рысьи глаза Теребердия злобно сверкнули. Показывая  плетью
на реку, он сердито сказал всадникам:
     - Тут брод! Аллах да ниспошлет огонь на  неверных,  -  хан  обрушится
палящей грозой на них!
     Но Девлет-Гирей, внимательно выслушав мурзу Теребердия, омрачился. Он
долго сидел в задумчивости. Давно погас закат, на темном  небе  засверкали
звезды. Пора было отходить ко сну, но решение не приходило...
     Мысли его неожиданно прервал ближний мурза,  который,  подобострастно
кланяясь, сообщил Девлет-Гирею:
     - Русские перебежчики просятся на твои  светлые  глаза.  Что  сказать
страже?
     - Пусть приведут их!
     Допустили троих детей боярских: Кудеяра Тишинкова, Окулу Семенова  да
калужанина Ждана. Как побитые псы,  они  вползли  на  коленях  в  шатер  и
распростерлись перед ханом.  Девлет-Гирей  с  брезгливостью  посмотрел  на
пресмыкающихся в прахе. Он ткнул ногой в бороду Кудеяру и повелел:
     - Ну ты, сказывай, зачем прибег?
     - Всемилостливый хан, выслушай обиды наши.  За  кровь  родичей  наших
бояр мы пришли просить у тебя управы против царя Ивана. Ой,  как  кипит  у
нас сердце! - выкрикнул перебежчик.
     Хан угрюмо подумал: "У  изменников  всегда  черное  сердце,  из  него
исходит жгучая ненависть. Самолюбие приводит людей к подлости!" - и сказал
вслух:
     - Где царь Иван, каково войско?
     - Государь с  опричниками  в  Серпухове.  Войско  невелико.  В  земле
русской страшный глад и  моровая  язва.  Из-за  лютого  неистовства  Ивана
погублено много бояр и княжичей... Головой ручаемся,  всемилостливый  хан,
проведем тебя до самой Москвы такой дорогой, что не  встретишь  ни  одного
русского воина! Если то окажется неправдой, вели казнить нас!
     Лицо Девлет-Гирея вспыхнуло румянцем: он не ожидал такой удачи.
     - Я отомщу за ваших родичей. Я заставлю царя Ивана отдать наши Казань
и Астрахань. Он будет ползать у моих ног, и тогда я  может  быть  возвращу
ему пепел Москвы. Я иду, показывайте нам путь! - сказал напыщенно хан.
     - Глухой ночью изменники провели  огромное  татарское  войско  тайным
бродом через Оку,  и  на  московской  дороге  забушевали  пожары.  Русские
воеводы, всревоженные изменой, в порядке и быстро отвели полки  к  Москве,
заняв ее предместья.  Царь  Иван  с  опричниками  оказался  отрезанным  от
главного войска. Мрачный, ожесточенный  боярской  изменой,  опасаясь  быть
изрубленным  татарскими  наездниками,  он  лесными  дорогами  отступил   в
Бронницы, а оттуда в Александровскую слободу...
     Не успели воеводы занять оборону в  московских  предместьях,  как  на
другой день, 24 мая, татары появились  в  виду  города.  Сидя  на  вороном
аргамаке, Девлет-Гирей долго любовался огромным стольным городом  Русского
государсва. На утреннем солнце блистали и переливались жар-огнями  маковки
церквей, окна кремлевских дворцов; изумрудным  сиянием  сверкали  черепицы
вонзившихся в небо башен, золотом искрились шпили.
     - Не впусте писали иноземцы, что Москва великий и  богатый  город!  -
хвастаясь сказал хан приближенным мурзам. - И вот мы  станем  властелинами
его!
     Взор хана  перебежал  на  предместья  -  скученные,  серые  строения,
разбросанные в беспорядке. "Рабы, холопы живут в сих посадах, - подумал он
и представил себе, как много  тут  ютится  сапожников,  портных,  бочаров,
стекольщиков, медников,  оружейников.  -  Это  -  сила,  которая  одевает,
обувает, кормит русских воинов!" - он нахмурился  и,  указывая  плетью  на
московские предместья, повелел:
     - Сжечь их! Я желаю достичь Кремля!
     Лазутчики зажгли город. При сильном ветре огонь быстро  перебрасывало
с кровли на кровлю. В короткое время Москва запылала во всех концах.
     В посадах и на московских  улицах  под  открытым  небом  разместились
скопища  беженцев,  бросивших  свои  дома,  пашни  и  ушедших  от  срашной
татарской неволи. Бежали от одной беды, попали в худшую - в пламя пожаров.
     Многие пытались спастись от огня за кремлевскими стенами, но бояре  и
стрельцы никого туда  не  пустили.  Извечная  боязнь  бояр  перед  простым
народом не исчезла и  на  этот  раз,  в  дни  жестокого  испытания.  Да  и
опасность была, что в  распахнутые  крепостные  ворота  вместе  с  народом
ворвутся татары; они шумным лагерем расположились в поле  и  наблюдали  за
пожарищем.  Наиболее  алчные  из  всадников  быстро  врывались  на  улицы,
стремясь захватить добычу, но, перепуганные треском и жаром пламени,  кони
с громким ржанием носились среди горящих изб, и многие погибали в огне.
     Пожар между тем рахгорался сильнее; все кругом гудело от раскаленного
воздуха, длинные языки пламени и  густые  черные  клубы  дыма  тянулись  к
ясному  небу  и  заслоняли  солнце,  которое   теперь   казалось   тусклым
раскаленным ядром. Кричали в отчаянии матери,  плакали  дети;  захваченные
потоком убегающих людей, многие были растоптаны насмерть. У северных ворот
и на прилегавших к ним улицах теснились тысячи людей, обезумевших от давки
и ужаса. Наиболее сильные  не  щадили  слабых,  -  взбирались  на  плотное
человеческое месиво и шли по головам  несчастных.  Смелые  и  мужественные
брались за оружие, чтобы отстоять от гибельной паники женщин и детей,  но,
случалось, и сами гибли.
     Духовенство в эти ужасные часы закрылось в церквах и  соборах,  благо
сам московский митрополит  затворился  в  Успенской  церкви,  наблюдая  со
страхом, как  мимо  высоких  стрельчатых  окон  летели  пылающие  головни,
раскаленные камни. Первый боярин князь Бельский - высокий грузный старик -
укрылся от огня в каменный погреб и там задохнулся.
     К полудню  не  стало  обширного  деревянного  города,  все  покрылось
пеплом, тучи которого поднимал ветер  и  относил  на  юг.  Свирепый  ветер
перебросил пламя в Китай-город и в  самый  Кремль.  От  нестерпимого  жара
погибла стенная роспись  кремлевских  соборов,  сгорел  царский  дворец  и
драгоценная библиотека Грозного, в которой он так любил проводить время за
чтением книг и писанием писем.
     Все покрылось серым пеплом. Не стало дивного русского города!
     Ливонский авантюрист Элерт Крузе, наблюдавший пожар стольного города,
впоследствии написал:
     "В продолжение трех часов Москва выгорела так, что не оставалось даже
обгорелого пня, к которому можно было бы привязать лошадь. В  этом  пожаре
погибло двенадцать  тысяч  человек,  имена  которых  известны,  не  считая
женщин, детей и поселян, сбежавшихся со всех концов  в  столицу:  все  они
задохлись, или утонули, или были  побиты...  Вода  реки  Москвы  сделалась
теплой от силы пламени и красной от крови"...
     Воевода Воротынский в сопровождении  свиты  угрюмо  пробирался  среди
догоревших  руин.  Послушный  конь,  дрожа  и  храпя,  испуганно   обходил
обугленные тела мертвых. С великим трудом воевода и его спутники выбрались
к Москве-реке. Воевода снял шлем, и голова его тяжело опустилась на грудь.
Молчала и свита. Течение в русле приостановилось, - вода с трудом находила
себе путь через запруды из трупов.
     "Сколько честных и добрых трудяг нашли себе безвременную  могилу!"  -
терзаемый мучительными мыслями, воевода скорбно  склонился  над  рекой.  В
тихой  струе,  покачиваясь,   погруженной   лежала   посадская   женка   с
разметанными волосами. К груди крепко прижато дитя. Широко раскрытые глаза
матери выпучены от ужаса, застыли.
     - Господи, прими их души, прости прегрешения вольные и  невольные!  -
Воротынский истово перекрестился и с едкой горечью вымолвил свите:  -  Вот
что сделали неверные души - изменщики Отчизны!.. Приставить сюда честных и
добрых людей с баграми, пусть спустят тела вниз по реке. Может, у  коих  и
добросердные соседи  иль  друзья  найдутся,  отыщут  покойных  и  предадут
земле...
     Он шевельнул поводом, и конь  зашагал  по  бревенчатой  набережной  к
Кремлю. Воевода решил до последнего биться за Москву...
     Прошел день, другой... Все  еще  тянулись  дымки  тлевшего  пожарища,
ветер доносил запах гари и тления. Все  готово  было  к  встрече  незваных
гостей. Но хан, напуганный страшным зрелищем, не решился бросить  орды  на
захват Кремля. Он угрюмо сидел в шатре, даже его жестокое одичалое  сердце
на этот раз дрогнуло.


     На заре конные орды крымчаков снялись с Подмосковья и устремились  на
юг,  на  дороги,  еще  не  пограбленные  ими.  Новый   перебежчик   принес
Девлет-Гирею нерадостную весть: царь Иван, по  примеру  Дмитрия  Донского,
удалился в Ростов, в Заволжье, и набрал новую сильную  рать.  Она  быстрым
маршем двигалась к Москве. Хан невозмутимо выслушал эту  тревожную  весть,
ни один мускул не дрогнул на его лице. Желая показать свое бесстрашие,  он
при перебежчике приказал  призвать  мурз  и  писца,  которому  продиктовал
письмо царю Ивану, полное ненависти и бахвальства.
     Немедленно были отправлены гонцы с этим письмом навстречу московскому
государю. Они доскакали по Троицкой дороге  до  села  Братовщины,  где  их
задержали и представили царю Ивану. Огромный жилистый  татарин,  в  потном
малахае, положил перед царем письмо Девлет-Гирея и сказал:
     - Хан велел тебе выслушать его милость!
     - Уберите прочь! - гневно взглянул на послов Иван и жезлом стукнул  о
толстый ковер, проткнул его. - Так будет с сердцем хана, если он  вздумает
дерзить мне!
     Гонцов увели из царского покоя, и дьяк зачитал послание Девлет-Гирея.
Глаза царя налились гневом, еле  сдерживая  себя,  он  с  трудом  дослушал
письмо хана.
     Дивлет-Гирей заносчиво и зло писал:
     "Жгу и пустошу все из-за Казани и Астрахани, а всего света  богатство
применяю к праху... Я пришел на тебя, город твой сжег; хотел венца  твоего
и головы; но ты не пришел и против нас не стал, а еще хвалишься, что де  я
Московский Государь! Были бы в тебе стыд и  дородство,  так  ты  б  пришел
против нас и стоял. Захочешь с нами душевною мыслию  в  дружбе  быть,  так
отдай наши юрты -  Астрахань  и  Казань;  а  захочешь  казною  и  деньгами
всесветное богатство нам давать - не надобно;  желание  наше  -  Казань  и
Астрахань, а государства твоего дороги я видел и опознал!"
     Царь Иван задумался и предложил дьяку:
     - Отпиши с учтивостями, пообещай Астрахань. На большее не пойду, надо
выгадать время.
     А в эту пору крымские орды, двигаясь на юг, пожгли  много  порубежных
городков и сел и, захватив полтораста тысяч пленников  -  мирных  поселян,
ремесленников, мужних жен, девок, угнали их в полон.
     Девлет-Гирей ликовал. Чтобы унизить Москву, он послал новых гонцов  с
легкими поминками. Иван Васильевич стерпел обиду и на этот раз.
     В ответном послании от сообщил хану:
     "Ты в грамоте пишешь о войне и если я об этом же стану писать,  то  к
доброму делу не придем. Если ты сердишься за отказ в Казани  и  Астрахани,
но мы Астрахань хотим  тебе  уступить,  только  теперь  скоро  этому  делу
статься нельзя: для него должны быть у нас твои послы,  а  гонцами  такого
великого дела сделать невозможно; до тех бы пор ты пожаловал, дал сроки, и
земли нашей не воевал".
     В тоже время царь Иван дал указ нашему послу в Крыму Нагому держаться
с ханом и мурзаками учтиво, не перечить им. Гонцу, который  отправлялся  с
грамотой к хану, тоже даны были советы:
     "Если гонца без пошлины к хану не пустят,  и  государеву  делу  из-за
этих пошлин станут делать поруху,  то  гонцу  дать  немного,  что  у  него
случится, и за этим от хана не ходить,  а  говорить  обо  всем  смирно,  с
челобитьем не враздор, чтобы от каких-нибудь речей гнева не было"...
     Девлет-Гирей вступил в Крым с великой пышностью. За ним шли  и  ехали
уцелевшие воины,  нескончаемо  долгие  часы  тянулись  обозы,  нагруженные
добычей. Десятки тысяч полонян, тяжело дыша, обливаясь потом, подходили  к
воротам Перекопа. Еврей-меняла,  всегда  сидевший  у  каменных  ворот,  за
долгие годы много видел татарских возвращений из  набегов.  На  этот  раз,
пораженный нескончаемым потоком русских полонян, не  сдержался  и  спросил
всадника:
     - Да есть ли еще люди в Москве? Или всех увели в Крым?


     Опасаясь, что восставшие племена свергнут его с престола,  хан  Кучум
невольно вспомнил о Москве. Замыслы его  отличались  простотой:  он  решил
найти сильного покровителя, чтобы могуществом Руси стращать своих  врагов.
Осенью 1571 года в сожженную Москву  неожиданно  прибыли  сибирский  посол
Гаймуса и гонец Аиса, тот  самый,  который,  будучи  послан  в  Искер  как
служилый московский человек, больше  не  возвратился  на  Русь.  Татары  в
сопровождении свиты проехали всю сожженную  столицу,  удивленно  покачивая
головами. Стояла теплая пора, и они разбили шатер на берегу  реки  Москвы.
На удивленный вопрос московского пристава они ответили:
     - У воды нам лучше. Видишь, домы сожжены. Кто пожег?
     - Враги  шли  сюда,  да  получили  должный  удар,  -  просто  ответил
служилый.
     Посол Кучума с неискренней скорбью на лице вымолвил:
     - Ай-яй, что наделали! До самой Москвы дошли!
     Он долго совещался с Аисой, как быть? Никто не знал, что  они  втайне
решили. Не видели и москвичи, как темной  безлунной  ночью  три  татарских
всадника  выбрались  на  лесную  дорогу  и  устремились  вслед   уходящему
Девлет-Гирею...
     Посол хана торжественно вручил думному дьяку Висковатову  грамоту,  в
которой Кучум обращался к Ивану Васильевичу - "крестьянскому Белому царю".
Грамота была подкреплена сибирской данью - тысячью соболей.
     Дьяк  внимательно  прочитал  послание  и  обрадовался.  В  нем   ясно
писалось, что салтан сибирский просит, "чтобы его  царь  и  великий  князь
взял в свой руки и дань со всее Сибирские земли имел по прежнему обычаю".
     Понравилась    Висковатову    и    заключительная    подпись    хана:
"Кучум-богатырь, царь - слово наше".
     Думный дьяк доложил Грозному  о  посольстве,  и  царь  решил  принять
посланца  Кучума.  "Ноне  все  соблюдено  без  умаления  моего  имени",  -
удовлетворенно подумал он.
     Ханскую грамоту зачитали в Грановитой палате перед царем, сидящим  на
золоченом троне. Иван Васильевич остался доволен, допустил посла к руке, а