е кавалерист...
     Гремя  шашкой и  шпорами,  в  открытую дверь  вошел молодой загорелый
лейтенант с  орденом Красной Звезды  на  груди.  Увидев подполковника,  он
остановился у порога, пристукнул каблуками хромовых сапог и смело спросил:
     - Разрешите?
     Холостяков молча кивнул головой.
     - Командир разведэскадрона лейтенант Гордиенков!  -  Тряхнув кудрявым
чубом,  прижимая шашку рукой,  Гордиенков застыл в ожидании приказаний. Он
невольно подкупал своей внешностью: выправкой, жаркой молодостью, смелым и
решительным взглядом черных глаз.
     - До  сего  времени  разведка  еще  не  вернулась.   -   Подполковник
Холостяков развернул карту и иронически добавил:  - Где-то путешествует...
По  приказу штаба армии мы  должны иметь разведданные сегодня.  Немедленно
организуйте еще  одну группу.  Старшего пришлите ко  мне.  Я  сам поставлю
задачу.
     - Есть! Разрешите выполнять? - спросил Гордиенков.
     - Подождите.  Не  торопитесь.  -  Холостяков,  нагнувшись над столом,
искал какую-то бумагу.
     "Эк ведь не терпится,  -  с  восхищением смотря на лейтенанта,  думал
Осипов. - Мне бы такого..."
     - Сегодня  прибывают  на  пополнение  лошади,  -  проглядывая бумагу,
проговорил подполковник Холостяков.  -  Приходите  в  штаб,  самых  лучших
выберем в разведку. Остальных отправим в дивизии.
     - Есть!   -   Гордиенков,   повернувшись,   поспешно   вышел,   точно
поддразнивая майора  четкостью  шага,  звоном  шпор  и  хрустом  новеньких
полевых ремней.
     Майор Осипов встал.  К  приказу о  выборе лошадей он не мог отнестись
равнодушно.   Бывшего   пехотинца  подполковника  Холостякова  он   вообще
недолюбливал.  А  теперь ему  казалось,  что,  пользуясь властью командира
группы,  подполковник решил ему досадить.  И  на  Осипова,  как говорится,
"накатило".
     - Почему же, товарищ подполковник, вы себе лучших коней оставляете? -
мрачно спросил майор.
     - Значит, нужно...
     - А там еще дивизия будет отбирать.
     - Если нужно, конечно будет, - отвечал Холостяков.
     - Ага!  Значит,  полкам клячи достанутся,  одры? Ну, уж... - Майор не
вытерпел и вставил крепкое словцо.
     Холостяков уже  привык  к  этой  дурной  привычке майора,  но тут его
взорвало.
     - Черт  знает  что!..   Какое-то  лошадиное  помешательство!   Увидят
хорошего коня -  завидуют,  уводят друг у друга.  А потом приходят в штаб,
кляузничают: тот полк там-то прихватил лошадок, а другой еще где-то. Вот и
разбирайся! Чудные люди кавалеристы! На них и обижаться невозможно, но...
     - Вы не знаете душу конника!  - перебил Осипов. - Душа кавалериста!..
Это ж  душа артиста!  Да что там артисты!..  В картине "Александр Невский"
вместо артиста на коне снимался полковник Доватор! Я сам...
     - Позволь! - удивленно перебил Холостяков. - Ты говоришь, Доватор? Да
ведь  полковник Доватор  назначен командовать кавгруппой!  -  Подполковник
открыл полевую сумку и подал Осипову бумажку.  -  Лев Михайлович... Он или
нет? - спросил Холостяков.
     - Он, конечно! - пробегая бумагу глазами, воскликнул Осипов. - Вот уж
действительно неожиданность!  -  Осипов от радости вскочил и  тут же снова
сел.
     Холостяков, не разделяя радости майора, сухо спросил:
     - Молодой?
     - Не старый. Сорока еще нет.
     На столе хрипло запел полевой телефон. Холостяков снял трубку.
     - Передайте,  что в этом направлении действуют две разведгруппы.  Как
получим данные, немедленно вышлем...
     Подполковник повесил трубку  и  наклонил голову к  карте.  Неожиданно
щелкнул по столу и сказал:
     - Штаб армии требует тщательно проверить район Коленидово -  Ордынка.
Там,  судя по  карте,  лес  и  непроходимые болота.  Зачем это  нужно?  Не
понимаю...
     - Я  слышал,  что мы  предназначены для действия по тылам противника.
Может, поэтому? - спросил Осипов.
     - Да ну, чепуха! - досадливо отмахнулся Холостяков. - Двадцать шестое
июля забыли?  Едва в  окружение не  попали.  Хорошо,  что  вырвались...  Я
смотрю,  все вы заражены кавалерийской удалью,  романтикой партизанской...
Думаете, немцы, как наполеоновские солдаты, в медвежьих шапках пришли.
     - В касках со свастикой. Знаем... Не в этом дело! - сердито стукнув о
пол шашкой,  возразил Осипов.  -  Промашку-то надо все-таки признать...  А
штабным командирам нужно научиться получше руководить боем...
     - Скверная  манера  все  неудачи  валить  на   штабы!   -   выкрикнул
подполковник. - В атаку на танки с клинком в руках не пойдешь!
     - Танки можно жечь.
     - Ну  конечно!  А  самолеты можно  за  хвост  ловить  -  так  выходит
по-вашему, по-кавалерийски?
     - А по-вашему,  получается,  что мы вроде как и не знали,  что в этой
войне будут участвовать танки и авиация...
     - Только уж не кавалерия! - резко оборвал Холостяков.
     Осипов,  сжав губы,  свистнул два раза -  дерзко, по-мальчишески, как
обычно подзывал свою кобылицу Легенду.
     Холостяков нервно дернул плечом. Застегнув полевую сумку, проговорил:
     - Свистеть, я думаю, можно и на улице...
     - Извините,   привычка!..  Речь  идет  о  практическом  использовании
конницы в этой войне.
     - Предположим...
     - Предположим,  что мы  пять лет в  академии надрывая печенки изучали
азы военной стратегии и  пришли к  убеждению,  что конница выполняла и еще
будет  выполнять  свое  назначение,   только  надо  ее  умело  и   толково
использовать.  Поэтому я отворачиваюсь от этой вашей теории, как от лживой
догмы.  Мы  плетками махать не собираемся.  А  пойдем немцу в  тыл.  Пусть
погоняются за нами.  На магистралях можно создать такое положение - взвоют
немцы!  Конница должна и  обязана дезорганизовать вражеские тылы,  и  так,
чтобы  немцы  на  железных  дорогах,  на  большаках ночью  носа  не  смели
показать!  Чтобы  кавалеристам да  не  нашлась  работа?  Слушать не  хочу!
Расчетливый хозяин найдет место каждому гвоздю!.. - закончил майор Осипов,
всерьез начиная сердиться.
     - Ну,  ну!..  Горячий вы человек, - примирительно сказал подполковник
Холостяков.
     Осипов молча закурил. Что верно, то верно: человек он был горячий.
     Спор Осипова с Холостяковым был прерван приходом младшего лейтенанта.
Коренастый, розовощекий, в черной каракулевой кубанке, он отрапортовал:
     - Младший лейтенант Ремизов явился за получением задачи!
     - Карта у вас есть? - спросил подполковник.
     - Так  точно!  -  Ремизов  торопливо  расстегнул сумку.  Порывшись  в
бумагах,  растерянно пробормотал:  -  Кажется, в хате оставил, на столе...
Разрешите, я мигом сбегаю?
     - Как  это можно боевую карту где-то  оставить?  -  хмурясь,  спросил
Холостяков.
     Ремизов молчал, раздражающе шмыгая носом.
     Осипову он  не понравился.  На новых синих брюках младшего лейтенанта
блестели сальные пятна, сапоги грязные, шпоры тронуты ржавчиной. "Лодырь",
- подумал майор. Покосившись на Ремизова, с усмешкой заметил:
     - Постелил на стол вместо скатерти, ну и забыл, что это боевая карта.
     Ремизов скривил углы опущенных губ, но ничего не ответил.
     - Поселок Ордынка знаете  где  находится?  -  не  обращая внимания на
реплику Осипова, спросил Холостяков.
     - Знаю, - ответил Ремизов. - Там лесозавод сгоревший...
     - Правильно.  -  Подполковник развернул карту. - Смотрите сюда. Между
деревней Коленидово и лесозаводом есть брод. Переправьтесь на ту сторону и
разведайте эти два пункта.  У  меня есть сведения,  что деревня Коленидово
занята противником. В Ордынке никого нет, но это надо уточнить.
     - Вчера  на  переправе наших  двух  разведчиков убили -  засада...  -
нерешительно заявил Ремизов.
     - Мне  это  известно,   -   перебил  Холостяков.  -  Ночью  осторожно
переправьтесь на лодке, предварительно понаблюдайте. Ясно?
     Ремизов подтвердил.  Застегивая на  ходу полевую сумку,  он  проворно
вышел из штаба.
     Подполковнику хотелось спровадить и  Осипова,  но  тот  почему-то  не
уходил.
     - Если  есть  деловой  разговор,  я  вас  слушаю,  товарищ  майор,  -
подчеркнуто вежливо произнес Холостяков.
     - Пятые сутки овса не получаем,  да и  ухналей нет.  В чем дело?  Мне
командир дивизии приказал...
     - Фуража нет потому,  что армейское интенданство пока больше не дает.
Существует норма.  А ухнали...  Ну,  это самое, как их там... - Холостяков
досадливо сморщил нос и покрутил пальцем около уха,  - ремни... шенкеля...
На складе надо узнать.
     - Ухнали -  это не ремни, а ковочные гвозди, - строго заметил Осипов.
- В полках почти все кони раскованы...
     - Ну,   а  я  что  могу  сделать?   -  Холостяков  развел  руками.  -
Интендантство, склад...
     - Коням наплевать на  склад -  овса давай,  корми!  -  Осипов сердито
стащил с головы кубанку и повесил на эфес клинка.
     Возвратились  оперативный  дежурный  капитан   Наумов   и   лейтенант
Гордиенков.  Капитан  передал  Холостякову,  что  его  вызывает к  прямому
проводу штаб армии.
     - Сейчас  иду.  Так  вот,  товарищ майор,  передайте комдиву,  что  с
фуражом положение тяжелое.  -  Обернувшись у порога,  добавил:  -  Приедет
новый командир группы, он, видимо, примет меры!
     - Да уж если Доватор приедет, он меры примет! - проворчал Осипов.
     - Вы сказали,  товарищ майор,  Доватор? - живо спросил Гордиенков. И,
не дожидаясь ответа,  возбужденно продолжал: - Я знаю полковника Доватора,
Льва Михайловича!
     - Вот он и назначен к нам,  -  сказал Осипов.  -  Так, говоришь, Льва
Михайловича знаешь?
     - Как же!  Воспитывался в той части,  где он командиром был. С восьми
лет!  -  Гордиенков смотрел на Осипова блестящими от радости глазами.  - Я
Льва Михайловича считаю своим вторым отцом,  хотя первого и  не знаю...  -
Алексей замолчал и задумался, глядя в окно на деревенскую улицу.
     За окном, в палисаднике, на узенькой грядке густо росли золотые шары,
колючие розы роняли бледные лепестки.
     Стоял август 1941 года,  солнечный, знойный. В дымчатом мареве тонули
лесные горизонты.  В  такую погоду в утреннем зное быстро созревают плоды.
На золотистых остриженных жнивьях высятся хлебные скирды.  Сонно шевелятся
поздние сизые овсы. Их безжалостно топтали и беспризорные телята, и конные
разведчики,  спутавшие  ориентиры,  а  хозяйственные  казачки-кавалеристы,
влюбленные в своих коней, подкашивали на подкормку.
     Если бы не далекий орудийный гром, знойный август совсем был бы похож
на мирный трудовой месяц - время свежего пахучего хлеба и обилия плодов...
     - Пришли  кони  на  пополнение,   идем  распределять,   -  проговорил
подполковник Холостяков,  вернувшись с  узла связи.  Обращаясь к  Наумову,
сказал: - Оставьте здесь караул.
     Все ушли.  Наумов привел в  комнату казака и  приказал в штаб без его
ведома никого не пускать. Сам тоже пошел взглянуть на прибывших коней.


                                 ГЛАВА 2

     Караульный Захар  Торба  был  рослый,  плечистый парень со  скуластым
обветренным  лицом  в  круглой,   как  сито,  косматой  кубанке.  Защитная
гимнастерка,  подпоясанная кавказским наборным ремешком,  хорошо  облегала
его крупную,  немного сутулую фигуру.  Держа под мышкой автомат, он присел
на диван,  достал расписной, зеленого цвета с голубыми разводами, кисет и,
скрутив цигарку, крикнул:
     - Павлюк! Иди покурим.
     В  хату  вошел  второй  казак.   Сняв  пилотку,  он  пригладил  рукой
огненно-рыжие  волосы,  присел против автоматчика на  корточки и  попросил
бумаги.
     - Хуже  нет  службы  посыльного!  -  подравнивая краешки  оторванного
клочка газеты, с досадой проговорил рыжий.
     - Это еще ничего -  боев нет, - заметил автоматчик. У него был низкий
и  приятный грудной  голос,  а  выговор  -  смесь  украинского с  русским,
присущий кубанским линейным казакам.
     - Да что ничего?  Сегодня,  наверно,  раз двадцать бегал - то в лес к
разведчикам,  то  к  батарейцам,  то  в  госпиталь...  К  концу  войны так
натренируюсь,  что  рекордсменов  перегоню...  Нет,  Захар,  дневалить  на
конюшне во сто раз лучше.
     - Знаешь,  товарищ Павлюк,  всего  краще командиром быть,  -  сказал,
подумав, Захар. - Зараз тоби приказывают - и ты выполняешь по уставу...
     На дворе кто-то позвал посыльного.
     - А ведь меня опять!..  Я приду, Захар! - выбегая из комнаты, крикнул
Павлюк.
     Оставшись один,  Захар  стал  вспоминать родную  станицу,  прощание с
матерью и братом, участником первой мировой войны...
     - Значит, едешь? Когда? - спросила мать.
     - Зараз, мамо, уже подседлали.
     - Ну,  прощай!  Бог тебя храни, - перекрестила и поцеловала в губы. -
Жены немае - у Анютки був?
     - А шо таке, мамо?
     - Вин спрашивае... Покрутився та и кинув?
     Морщинистое лицо старухи дрогнуло, по щекам покатились слезы.
     - Бог тоби судья...
     Брат Кирилл был сумрачен,  задумчив и строг. В самую последнюю минуту
прощания сказал:
     - Может,  хлопцев моих встретишь, кланяйся. Коня береги - породистый,
на рубку смело пойдет!
     Не  повезло в  семейной жизни тридцатилетнему Захару.  Не случаен был
горький упрек матери...  Попрощавшись с нею,  выехал он из дому и, сердито
хлестнув коня,  поскакал не  к  станции,  а  в  другую сторону.  Через два
квартала  остановился у  домика  Дмитрия  Борщева.  Сразу  увидел  -  ехал
напрасно:  у  ворот его облаяла маленькая черная собачонка,  а  на  дверях
висел замок.  Захар еще  злее стегнул горбоносого кабардинца и  повернул к
станции.  Когда  выезжал из  станицы,  из-за  крайней хаты  вышла  высокая
статная девушка в  белом кавказском платке.  У  Захара задрожали руки.  Он
придержал коня.  Анюта,  не поднимая глаз, взялась рукой за стремя и пошла
рядом. Молчание было долгим, мучительным.
     - Значит,  и  проститься не зашел?..  Так и  нужно дуре:  не лезь под
бурку,  коли не пришло время!  -  проговорила девушка с злобным отчаянием.
Потом вскинула голову, глянула на казака черными очами, спросила: - Что же
молчишь, Захар? Ты хороший человек или нет?
     Многое хотел сказать Захар,  да  не позволила торбовская гордость.  С
упрямством сказал не то, что думал.
     - Если бы зараз говорил тебе:  ожидай меня - був бы я рассукин сын! Я
жениться не обещал, а как получилось, сама знаешь!.. - Захар оборвал речь,
помолчал,  потом глухо вымолвил: - Выходи замуж. Ведь краще тебя в станице
ни  одной дивчины нет!  Желаю...  - Еще что-то хотел сказать,  но девушка,
глядя на него широко открытыми глазами, медленно и решительно проговорила:
     - Желаю,  щоб  тоби  ворон  глаза выклевал!  -  и  отдернула руку  от
стремени.
     - Добре!  -  только и сумел выговорить ошеломленный казак.  Пришпорил
коня и,  склонившись к  луке,  не оглядываясь,  поскакал широким наметом к
станции...
     Об этом прощании Захару и думать не хотелось. Стыдно было и больно...
Он только теперь понял,  как жестоко обидел девушку.  Думал одно, а сказал
другое.  Анюткино  прощальное напутствие как  огнем  припекало сердце,  не
давало покоя.
     После  двухнедельных боев  и  пятидневного отдыха Захар не  только не
освободился от тревожных мыслей, а, наоборот, не переставая, думал о самых
простых, будничных вещах, прелести которых он в мирной жизни и не замечал.
С  каким наслаждением побывал бы он теперь в нещадно прокуренной колхозной
конторе,  послушал  бы  фантастические  речи  председателя  колхоза  Якова
Киреева  об  электрическом плуге,  который  в  один  час  запахивает целый
гектар,  или о сверхмощном электрическом комбайне, который одновременно не
только жнет и молотит, но, если нужно, и мелет муку...
     Вчера Захар получил из дому посылку.  В  ней были традиционные носки,
сало,  почтовая бумага,  новый башлык.  Собираясь утром в караул, он сунул
носки в противогаз, а сейчас, вспомнив о них, решил их надеть - не потому,
что это было нужно,  а  просто тянуло подержать их в руках,  почувствовать
мягкость  отличной  шерсти,  сработанной  заботливыми материнскими руками.
Отстегнув пряжку противогаза, Захар достал сверток, но, к его удивлению, в
свертке оказались не носки,  а перчатки.  Он стал примерять их. В перчатке
на правую руку нащупал свернутую трубочкой бумажку.  Письмо!  С  радостным
волнением, особенно понятным фронтовику, Захар стал читать.


     "Многоуважаемый Захар Тимофеевич!
     Пишет вам эти самые строчки Анна  Борщева,  которую  вы  дуже  хорошо
знаете,  потому что она известная вам дура, сама над собой сгалилась, а вы
в этом деле тоже ей подсобили дуже,  а потом кинули,  как самую что ни  на
есть вредную. Краще было бы шашкой зарезать, чем так зроблять. Колысь я бы
знала,  что у вас такое колючее сердце или его нема зовсим,  то не зробила
бы так.  Не подумайте чего такого,  что я хочу знова, мне не дуже треба, а
пишу вам, як фронтовому казаку, который бьет наших врагов, а ще як первому
в  колгоспе  бригадиру.  Зараз  у  нас  краще вас бригадиров нет,  и вас с
Филиппом Шаповаленко и Мишку Сидоренкова часто вспоминают  на  собрании...
Посылаю вам в подарок перчатки, я их сама связала и плакала, як дура, и не
то щоб по вас,  а над своей несщасной жизней.  А перчатки послала  потому,
что фронтовикам все посылают.  Я зараз бригадиром у той самой бригаде, где
вы командовали.  Працуемо не то щоб як  с  вами,  но  получается  -  знамя
красное  не  упускаем.  Ждем  от  вас  письмеца и кланяемся усей бригадой.
Пропишите, як на войне, мы дуже интересуемся.
     А  за те слова,  что сказала на прощанье,  вышло нечайно,  вы уж меня
извините, я тогда была дуже расстроенная.

                                                  Аїнїнїаї Бїоїрїщїеївїа".


     Захар смял в  кулаке письмо и,  опустив голову,  крепко стиснул зубы.
Когда в  избу вошел Павлюк,  Захар неподвижно сидел,  повернувшись лицом к
окошку.
     Над  дымящимся овсяным  полем  висело  солнце,  падали  косые  полосы
грибного дождя.
     "Может,  у  нас теперь тоже дождь идет..." И вспомнилось Захару,  как
однажды бежала с  поля его бригада под проливным дождем.  Девчата,  шлепая
друг  друга ладонями по  мокрым,  прилипшим к  телу кофтенкам,  неслись по
станице наперегонки.  Анютка бежала немного впереди Захара,  быстро семеня
сильными,  забрызганными грязью ногами.  Поворачивая голову, она улыбалась
Захару сверкающими в черных ресницах глазами...
     Павлюк сел на диван, сладко зевнул, сказал:
     - Дождь идет... Говорят, к нам новый командир приезжает...
     Торба молча встал и подошел к столу.
     - По  званию -  полковник,  лейтенант Гордиенков рассказывал.  Очень,
говорит, свойский командир. Пятнадцать лет служит в армии.
     Захар молча снял автомат,  положил на  диван.  Сел за стол,  вынул из
кармана  сложенную  вдвое  ученическую  тетрадь,  вырвал  один  листок  и,
нацелившись карандашом, призадумался.
     - Письмо собрался писать? Жене или матке? - спросил Павлюк.
     - Иди ты, милый, знаешь, куда? - огрызнулся Торба. - Ты мне не мешай,
а то прогоню!..
     "Дорогая Анна  Митриевна,  -  писал  Захар Торба,  -  получил я  ваше
письмецо,  которое вы так хитро положили в перчатки,  и поимел таку думку,
що взять нужно самый огромадный дрючок,  а сучья не обрубать,  и бить меня
так, щоб люди дивились. Был я вроде шелудивого бычка, который всю жизнь не
может слинять,  а  все  ходит с  клочьями шерсти.  Один раз слинял,  когда
служил в Красной Армии. А як приехал до дому, снова трошки оброс. Зараз я,
Анюта,  слинял так чисто,  як  тот жеребенок по  весне.  Был я  как кривое
полено,  которое не уложишь ни в один рядок, а вот на войне выпрямляюсь. И
стыдно мне,  что  учинил я  вам такое лиходейство.  Зараз прочитал я  ваше
письмо,  и сумно мне стало и горько за то,  який я был дурень..." -  Захар
сильно нажал на карандаш и сломал его.
     В сенцах заскрипели половицы. Кто-то, позвякивая шпорами, шел в штаб.
     Торба поднял голову.  Перед ним  стоял незнакомый командир в  бурке с
широчайшими плечами.
     - Сюда нельзя, - проговорил Захар вставая.
     - Почему нельзя? - спросил вошедший.
     - Приказано в штаб п