н старался держаться настоящим казаком и  не намерен был
уронить свой авторитет перед какой-то девчонкой.
     — Гимнастика нужна, чтобы быть сильным, — подтвердил он солидно.
     — Да они и так сильные. Дядя Алеша вчера меня до потолка подбрасывал.
А  дядя Антон на лошадь верхом сажал.  У него есть дочка Варя.  Ей фашисты
ножку отломили,  и она в больнице лежит.  Мы с ним туда поедем,  я буду за
ней ухаживать.
     — А маму,  значит,  бросаешь?  Так, так, доченька, — Елена Васильевна
притворно покачала головой. Ее продолговатое, раскрасневшееся у печки лицо
с голубыми,  как у дочери,  глазами было молодо и красиво.  Овдовела она в
финскую войну. От второго замужества отреклась и всю жизнь посвятила своей
агрономической деятельности и воспитанию единственной дочери.
     — Нет,  мамочка,  мы и тебя возьмем. У Вари нет мамы, вот ты и будешь
ее мамой. Дядя Антон добрый!
     Елена  Васильевна  растерянно  улыбнулась  и  вдруг  стала  торопливо
поправлять массивную,  жгутом скрученную на  затылке косу.  Дочь как будто
подкараулила ее  мысли  и  вывернула их  наизнанку.  Уж  очень  по  сердцу
пришелся ей ласковый и  внимательный подполковник с его тяжким несчастьем,
о котором она узнала от повара Сашки.  Так пришелся, что сама себе боялась
признаться. Русской женщине свойственна особая чуткость к чужому горю. Вот
и  к  Пете за неделю так привыкла,  что стал он ей будто родной.  И Маша к
нему привязалась, как к брату, и не отстает ни на шаг.
     — А как же Петя?
     — Да он же в  казаках...  Ему дядя Алеша коня обещал и ружье.  А если
хочет,  пусть едет с нами.  Но он не поедет.  Я знаю.  Он военный...  —  с
серьезной деловитостью ответила Маша.
     Все рассмеялись.   У   порога   раздалось   мычание.   В   углу,   на
свежеподостланной   соломе,   растопырив   ноги,  стоял  пестрый  теленок.
Отпоенный молоком и выкормленный хлебом, он нехотя повиливал хвостом.
     — Вот где котлетки-то,  Елена Васильевна! — Сашка дал теленку шлепок.
Тот засопел носом, боднул головой и снова сонно затих.
     — Сколько  тебе  говорю,  зарежь,  да  и  все,  —  заметила Русакова,
раскатывая на столе тесто. — Куда он мне?
     — Не надо,  мама. Зачем его резать? — жалостно проговорила Маша. — Он
маленький...
     На  ее  слова никто не обратил внимания.  Петя стоял около стола и  в
сотый раз любовался своей формой.  Елена Васильевна перекатывала на  столе
тесто.  Сашка воровато посматривал на ее крепкие, оголенные по локоть руки
и  чуть-чуть приоткрыл рот.  Он был влюблен в хозяйку,  и вид у него в эту
минуту, как у пестрого телка, был глупый и потешный.
     Из  горницы вышел Антон Петрович;  потрепав Машу по  пышным белокурым
волосам, сказал:
     — Умываться, стрекоза, будем?
     — Опять холодной? — Маша смотрела на Осипова с озорным любопытством и
нескрываемой детской восторженностью.  Каждое утро  она  ему  поливала  на
спину  из  ковшика,  где  плавали  льдышки,  а  он  только крякал и весело
смеялся.
     Антон Петрович подошел к  тазу и  подставил руки.  Маша лила из ковша
воду.  Хозяйка,  вытерев руки,  прошла  мимо,  словно  боясь  взглянуть на
оголенную,  густо  перевитую мышцами спину  Антона Петровича,  и  проворно
исчезла в  соседней комнате.  Минут  через  пять  она  вышла и,  изгибаясь
стройной  фигурой,  подала  Антону  Петровичу  через  голову  Маши  белое,
расшитое цветами полотенце.
     — Да вы не беспокоились бы,  Елена Васильевна.  У меня там есть...  —
смущенно проговорил Антон Петрович.
     — А это мягкое,  домашнее. — Русакова ловким движением одернула белый
передник и принялась резать ножом тесто.
     — Благодарю. Домашнее все хорошо. Но мы уже как-то отвыкли.
     Обернувшись к Маше, Осипов спросил:
     — На лыжах поедем кататься?
     — Поедем,  дядя Антон! — радостно отозвалась Маша. — И Петю захватим,
да?
     — И Петю захватим.
     — Ой, как хорошо! — Маша весело притопнула ножкой.
     — Ух  ты,  стрекоза!  —  Антон  Петрович подхватил девочку  на  руки,
подбросил ее до потолка.  Осторожно поставив на пол, склонился и поцеловал
в лоб. Маша, обвив его ручонками за шею, тоненько вскрикнула:
     — Ой, какой холодный!..
     Часов в одиннадцать Осипов с Абашкиным сели завтракать.
     — Ты смотри:  пирожки,  пампушечки,  творожнички...  Будто бы и войны
нет. Роскошь! — говорил Осипов, закусывая.
     — Добро,  добро, — похваливал Абашкин. — Понимаешь, люди-то как жили!
Смотри, колхоз-то какой был. Не дают, черт побери, спокойно пожить. А ведь
нашу страну можно пшеницей засыпать, яблоками завалить, арбузами.
     — Наши богатства Гитлеру и нужны, — вставил Антон Петрович.
     Вошла Русакова.  В  одной руке  она  несла тарелку с  солидной стопой
блинов, а в другой — миску сметаны.
     — Да вы нас совсем избалуете,  Елена Васильевна! — воскликнул Алексей
Данилович Абашкин.
     — Кушайте на  здоровье!  Сегодня еще  телка зарежем.  Деваться с  ним
некуда. Время такое... — Елена Васильевна не договорила и тотчас же вышла.
     — Да, время действительно... — раздельно проговорил Абашкин и тут же,
словно  спохватившись,  шутливо добавил:  —  Что-то  уж  больно хозяйка-то
старается.
     — Н-н-да,  —  неопределенно промолвил Антон Петрович, запихивая в рот
пирожок.
     — А ведь замечательная женщина,  Антон Петрович!  —  Абашкин перестал
есть и  взглянул на  Осипова.  Тот  по  привычке,  как  всегда,  когда ему
приходилось  решать  какое-нибудь  щекотливое  дело,   крякнул  и,  нервно
насупившись, спросил:
     — Что из того следует?
     — А следует вот что:  посматривает она на тебя, ну как это сказать...
С восхищением посматривает, точно влюбленная...
     — Ну уж это ты, брат, оставь.
     — Не оставь,  а  истина.  Да ты и  сам-то малость неравнодушен к ней,
только боишься признаться.
     — Да ты что, на самом деле! — Осипов скомкал в руках салфетку.
     — Ничего, друг мой, ничего! Ты только не кипятись, будь поспокойней и
пойми: что плохого в том, если ты эту милую женщину всерьез полюбишь...
     — Ты шутишь? Или считаешь меня за дурака! Да разве я могу! Нет, никак
не могу...
     — Не могу,  не могу!  Тогда садись вон к  печке и сыпь себе на голову
пепел...  Только не притворяйся!  Да это, брат, золото, а не женщина, если
хочешь знать...  Мне рассказывали,  как она в колхозе хозяйство вела. А он
одно свое —  не могу да не могу. Ничего тут зазорного нет, если вас влечет
друг к  другу и если вы откровенно признаетесь в своих чувствах...  Почему
бы тебе не подумать об этом? — невозмутимо и настойчиво продолжал Абашкин,
чем привел Осипова в  полнейшее смятение.  Если бы не вошел в  этот момент
начальник  штаба  полка  майор  Почибут,   неизвестно,   до  чего  бы  они
договорились.
     — Есть  удивительные  новости,  —  присаживаясь к  столу,  проговорил
майор. Всегда спокойное лицо его на этот раз торжествующе улыбалось.
     — Новости?  Выкладывай!  —  Осипов  кинул  на  Почибута настороженный
взгляд  и  нетерпеливо  потянулся  за  папиросой.  На  душе  у  него  было
неспокойно и сумрачно.
     — Сейчас звонил комдив и  приказал...  Угадайте,  что он приказал?  —
Почибут выжидающе посмотрел сначала на комиссара, потом на командира.
     — Не  тяните,  начальник штаба!  Мы ведь не чародеи,  чтоб отгадывать
ваши загадки, — сказал Абашкин, — говорите прямо.
     — Командир дивизии приказал:  выделить сводный эскадрон для участия в
московском параде  седьмого  ноября.  Подполковнику Осипову  приготовиться
командовать сводным полком.
     Если  бы  майор  сообщил,  что  на  окраину  деревни Сычи  прорвались
немецкие танки,  Осипов не  был бы  так удивлен:  на войне случаются самые
неожиданные, невероятные вещи. Но это уж было слишком.
     — На  парад?   В  Москву?   —   выжидательно  склонив  голову  набок,
переспросил Осипов.
     — Да! Форма обыкновенная, фронтовая, — подтвердил майор.
     — Может  быть,  ты,  начальник штаба,  шутить изволишь?  —  заговорил
Осипов.
     — Какие там шутки! — майор пожал плечами.
     — Нет, здесь не шутки! — сказал Абашкин, поднимаясь.
     Осипов тоже вскочил из-за стола и взволнованно прошелся по комнате.
     — Значит,  надо вытаскивать людей из окопов.  А вдруг немцы атакуют в
праздник?
     Антон Петрович вопросительно посмотрел на  Абашкина.  Оба  они хорошо
знали, что немцы будут наступать, но когда?
     — К  нам  придет один батальон Панфиловской дивизии,  —  успокоил его
Почибут.
     — Ну, тогда все в порядке! Тебе, Антоша, просто везет!
     — Будто бы? — Осипов хотел, но не мог скрыть острого чувства радости.
Потирая руки,  он ходил по горнице,  не находя себе места.  Потом вышел на
кухню и  послал Петю узнать,  готова ли  баня.  Вернувшись в  горницу,  он
застал комиссара и начальника штаба уже в дверях. Они собирались уходить.
     — А когда выступать? — спросил Осипов у майора.
     Почибут ответил, что на подготовку дано два дня.
     — Добре, — кивнул Осипов удовлетворенно.
     Почибут и Абашкин вышли.
     — Елена Васильевна! — позвал Осипов.
     Вошла Русакова.
     — Вы меня звали, Антон Петрович?
     — Я хотел поговорить с вами.  Вы садитесь.  — Осипов, заложив руки за
спину,  ходил из  угла  в  угол.  Лицо его  было серьезным,  даже строгим.
Казалось, он решал сложную и ответственную задачу.
     Сердце  Елены  Васильевны дрогнуло и  заныло  тревожной радостью.  Ей
показалось,  что  она  поняла его без слов.  Поняла своим женским чутьем и
чистотой материнского сердца. Но это была ошибка.
     — Вам надо уехать отсюда! — сказал вдруг Антон Петрович.
     — Куда? Зачем? — спросила она чуть слышно.
     — Не исключена возможность,  что здесь начнутся сильные бои, — сказал
Осипов.  — Во что бы то ни стало надо отправить в тыл детей. По обстановке
видно,  что  бои  примут зимой затяжной характер,  а  с  улучшением погоды
начнется и бомбежка. Подвергать этому детей — преступление.
     — Я  бы  давно уехала,  но  ведь никто не знал,  что фронт так быстро
приблизится к Москве.  А теперь трудно выехать, все дороги забиты. Я никак
не придумаю, как мне спасти дочь. — Русакова вдруг низко опустила голову и
судорожно сжала руки.
     — Если вы хотите,  я вам могу помочь. Отвезете Петьку и Машу в Уфу, к
моей сестре.  Там у  меня дочка.  Ну и сами у нее останетесь.  О билетах я
похлопочу...
     — Не знаю,  как вас благодарить,  Антон Петрович.  — Елена Васильевна
поднялась с места, наполненные слезами глаза смотрели доверчиво и ласково.
Но Антон Петрович старался не замечать этого.  На душе у  него было совсем
другое чувство.
     Вошел коновод Федор Чугунов и доложил, что баня готова.
     — А где Петя? — спросил Осипов.
     — А он с ихней девочкой с горы на салазках катается.
     — Добре, сейчас вместе пойдем. Комиссар уже там?
     — Так точно. Он уже раздевается.
     На краю села,  под горкой, возле небольшой речушки, стояла баня. Маша
с  Петей,  оседлав вдвоем салазки,  хохоча и  взвизгивая,  катались вниз с
горы.
     Маша  приветливо  улыбнулась  Осипову.   Антон  Петрович  хотел  было
отослать детей домой,  но  жаль было нарушать их  веселье.  Кинув в  ребят
снежком, он вошел в баню.
     Баня была вытоплена на славу.
     — Ну и благодать! — Антон Петрович был в самом благодушном состоянии.
Рьяно натирая мочалкой спину Абашкину,  он говорил:  — Понимаешь, Алеша, у
людей  бывает  внешняя  сторона  жизни,  которая,  как  коркой,  покрывает
настоящую жизнь.
     — Понимаю, не все вещи таковы, какими они нам представляются. А ты не
очень нажимай, а то шкуру сдерешь, — шутливо сказал Абашкин.
     — А что, больно? Хорошо, буду осторожней. Ты прав, Алеша, прав. Я вот
после четырех месяцев войны на все стал смотреть другими глазами. Жизнь во
сто крат ценней стала. Видно, оттого, что на глазах гибнут тысячи жизней.
     — Да еще каких! — вставил Абашкин.
     — Ты знаешь, я нутром чувствую, что буду еще долго жить.
     — Я  догадываюсь,  с  какого часа это началось у тебя,  —  усмехнулся
Абашкин.
     — С какого?
     — С того самого, как приглянулась хозяюшка...
     — Ты вот все шутишь, а мне совсем не до шуток.
     — Как раз я тоже не шучу.  Может быть,  я не так разговаривал, но мне
от  души  хотелось помочь тебе  разобраться в  самом  себе.  Мне  хотелось
знать...
     — Подожди!  — перебил Антон Петрович. — Тебе хотелось знать, забыл ли
я жену и как быстро залечивает жизнь раны?
     — Да!
     — Так я  тебе должен сказать,  что моя рана,  пожалуй,  не  залечится
никогда. Я понимаю, что прошлое невозвратимо, как и сама молодость, но это
не  забудется!  У  меня до того ярко перед глазами эта картина:  Валентина
прижимает к  груди Витьку,  а  какой-то  фашистский гад  целится в  них из
автомата.  Нет,  этого я, брат, никогда не забуду! И тем более сейчас. Вот
тут-то ты,  милый друг, на прав со своим легкомысленным сватовством. Елену
Васильевну я  просто уважаю и  болею за  нее душой,  как за  всякую другую
женщину,  которую война застигла здесь врасплох.  Ведь их место с детьми в
глубоком тылу.
     — Прости, что я другое подумал...
     Договорить  Абашкину  не  пришлось.  За  окном  хлестко  затараторили
пулеметы.  Огромной силы взрыв так встряхнул баньку,  что,  казалось,  она
вот-вот развалится.
     Осипов бросился в  предбанник,  накинул на плечи бурку и  выскочил на
снег.  Фашистский истребитель,  беспрерывно стреляя,  шел  вдоль  речки на
бреющем полете.  Над лесом, в полосе обороны первого и второго эскадронов,
разворачивалось около двадцати "юнкерсов".
     — Давай, Алеша! — вернувшись, крикнул Осипов.
     Быстро  одевшись,  Антон  Петрович выбежал  на  улицу.  Коновод Федор
Чугунов  с  перекошенным от  гнева  лицом,  запыхавшись,  нес  безжизненно
висевшее на его руках тело Маши.
     — Совсем? — хрипло спросил Осипов.
     — В грудь, товарищ подполковник. Целую очередь. Я бежал, хотел в щель
их сховать, но не успел, — виновато ответил Федор.
     Елена  Васильевна  болезненно  вскрикнула,  когда  девочку  внесли  в
горницу.  Потом она,  прижав руку ко лбу,  прислонилась плечом к  стенке и
смотрела на  все происходившее с  каким-то  страшным безучастием.  Так она
простояла до  прихода Осипова.  Когда он вошел,  Елена Васильевна опустила
руку и посмотрела на него.  Антон Петрович содрогнулся.  В его сознании на
мгновенье вспыхнуло воспоминание,  и,  как всегда в такие минуты, он вновь
увидел беспомощную Валентину с  сыном  на  руках  перед  кучкой озверевших
фашистских солдат.  Он знал,  что в ту страшную последнюю минуту его жена,
прижимая к  сердцу  Витьку,  смотрела вот  такими  же  опустошенными болью
глазами, как и мать только что убитой Маши.
     — Антон Петрович! Что же теперь делать? — тихо проговорила Русакова.
     В  эту  минуту она  ничего не  знала  и  не  понимала,  кроме  своего
страшного горя.
     Антон Петрович подошел к ней,  взял за руку и осторожно, как больного
человека, усадил на диван.
     — Понимаю,  все понимаю!  —  сказал он отрывисто и,  схватив со стены
шашку,  пристегнул ее к портупее.  Золото блеснуло на эфесе клинка тускло,
холодно.  Порывисто подойдя к  Русаковой,  он  сжал  ее  голову ладонями и
глухо, с болью в голосе сказал: — Заплачьте хоть...
     — Не могу!  — отозвалась она каменным голосом и, точно опомнившись, с
испугом спросила: — А где Петя, Петя где?
     — Петя с комиссаром.  Оставляю вам его... — Отпустив ее голову, Антон
Петрович подошел к  лежавшей на скамейке Маше.  Сняв с  головы папаху,  он
наклонился  к  бледному,  с  заостренным  носиком  личику  и,  целуя  его,
прошептал:
     — Отомщу,  дочка.  За  всех отомщу!  —  и  так  скрипнул зубами,  что
стоявший у порога адъютант —  младший лейтенант Гриша Бранко —  вздрогнул.
Искаженное гневом лицо командира полка было страшным.
     Выйдя  из  хаты,  Осипов поспешно спустился с  крыльца и,  вскочив на
коня,  поскакал  к  штабу.  Там  его  уже  дожидались Абашкин,  Почибут  и
лейтенант Головятенко, помощник начштаба по разведке.
     — Донесение комдиву послали?  —  подъехав, спросил Осипов. Он уже был
собран,  подтянут.  Из-под  тяжелых  век  блестели  суженные карие  глаза,
поражавшие своей остротой и волевой напряженностью.
     — Да! — подтвердил Почибут.
     — Ты,  Алеша,  неотступно наблюдай  и  командуй левым  флангом.  Если
сейчас там  тихо,  это  значит,  ждут,  пока не  выявится успех на  правом
фланге.  Резервный эскадрон Шевчука держи наготове на  случай прорыва.  Да
предупреди Шевчука,  чтобы  горячку не  порол и  берег людей.  Я  буду  на
командном  пункте  батареи  Ченцова.  В  зависимости  от  обстановки  туда
передвинем наблюдательный пункт.  Связь держать непрерывно посыльными и по
телефону.  Начальнику штаба быть с комиссаром. Лейтенанту Головятенко — со
мной.  Распорядись тут,  Алеша...  —  Антон Петрович не договорил и тронул
коня.
     Высокий,  складный,  в  белом  полушубке,  Головятенко откозырнул  и,
придерживая шашку, побежал в сарай за конем.


                                 ГЛАВА 2

     По  протоптанной связными тропке запушенные инеем кони  шли  охотно и
резво.   Лес,  наполненный  выстрелами,  гудел.  Вздрагивали  висевшие  на
лапчатых  елях  комья  снега  и,   оторвавшись,  бесшумно  скатывались  на
разгоряченных коней.
     Осипов  в  сопровождении Головятенко,  Антипова  и  нескольких конных
разведчиков и связных подъехал к широкой просеке.  Стоявший у минного поля
часовой перегородил винтовкой дорогу  и  сообщил,  что  двигаться дальше в
конном строю нельзя. Осипов приказал спешиться и идти всей группой пешком.
     Когда подходили к командному пункту батареи Ченцова, бой был в полном
разгаре.
     Немцы  наступали тремя группами,  пытаясь овладеть лесными просеками.
Первая группа наносила удар  по  левому флангу третьего эскадрона Орлова в
направлении Сычи,  вторая —  в стык первого и третьего эскадронов, третья,
более сильная группа стремилась смять левый фланг соседнего кавалерийского
полка под командованием Бойкова, чтобы зайти во фланг первому эскадрону и,
изолировав его  от  третьего  (при  помощи  другой  группы,  наступавшей в
направлении Петропавловское), уничтожить каждый эскадрон в отдельности.
     Таким  образом,  обеспечив себе  выход  на  Сычевские и  Матренинские
высоты, гитлеровцы, угрожая левому флангу бойковского полка, вынуждали его
покинуть  занимаемые позиции  и  отходить почти  к  самому  Волоколамскому
шоссе.  Руководить всей операцией прибыли генерал Гютнер и начальник штаба
армейской группировки генерал Рихарт.


     Командир  полковой  батареи  лейтенант Анатолий  Ченцов  выкатил  две
пушки,  приданные третьему эскадрону,  к  завалам  на  просеке  и  бил  по
появившимся танкам прямой наводкой.  Две  другие пушки  под  командованием
комиссара  батареи  Валентина Ковалева  были  поставлены на  левом  фланге
первого эскадрона —  в  стыке  лесных дорог —  с  таким расчетом,  чтобы в
нужный момент быстро перебросить их на участок возможного прорыва.
     До прихода командира полка эскадрон отбил две сильные атаки. Немецкие
танки,  выйдя из-под огня наших батарей,  маскировались в  ближайшем лесу,
беспрерывно обстреливая завал.  В  конце просеки к  небу поднимался черный
столб дыма.  Горел танк.  Языки пламени вырывались из башни и разбрасывали
по деревьям искры.
     Лавируя  между  деревьями,   Осипов  добрался  со  своей  группой  до
командного пункта и встретился с Ченцовым в небольшом,  наскоро устроенном
блиндаже.
     — Значит,  поздравили с праздником... Добре ты им ответил, — добре...
— выслушав доклад Ченцова, похвалил его Осипов.
     Комбат,  по своему обычаю,  говорил с усмешкой.  В его серых ласковых
глазах вспыхивал азарт; как будто он не атаки отбил, а проделал очередной,
вполне удавшийся ему фокус.
     — Когда  налетели  бомбардировщики,  я  приказал  откатить  пушки  от
завалов в глубь леса,  — докладывал Ченцов, ухарски сдвинув кубанку набок.
— Ясно было,  что они будут рушить бомбами завал.  Так оно и вышло.  Когда
улетели,  немно