авшая с хромыми
лошадьми, попала под бомбежку. Привезли раненых и убитых.
     Антон Петрович, сжав зубы, морщился.
     — Надо  отправить  всех  раненых  в  госпиталь,  —  немного  подумав,
приказал он Нине.
     — Куда же отправлять? Медэскадрон неизвестно где. Посылали искать, не
нашли.
     — Надо отыскать какой-нибудь другой госпиталь.
     — Есть рядом с нами в лесу, но туда не берут.
     — Как это не берут?
     — У них все машины перегружены,  а у нас даже перевязочных материалов
нет. Все медицинские повозки отстали.
     У  Антона  Петровича  на  лбу  заметно  вздулись  жилки,  сведенные к
переносице, брови задергались.
     — Повозки-то почему отстали? — спросил он сурово и требовательно.
     Нина с  первых же  дней после перехода в  полк действовала на Осипова
раздражающе.  Вручив распоряжение Доватора, она с откровенной сердечностью
рассказала Осипову о  своих переживаниях и  чувствах.  Потом вспомнила и о
его несчастье.
     — Утешать не умею и сам не ищу утешений, — сказал Осипов так холодно,
что  Нине  стало ясно:  отношения их  теперь будут далеко не  такими,  как
хотелось бы  ей.  Сейчас на вопрос Осипова,  почему отстали повозки,  она,
немного волнуясь, ответила:
     — Да   мы   спешим  куда-то...   А   повозки  не  могут  угнаться  за
кавалерией...
     — Значит, нужно, если спешим...
     — А фронт сейчас,  товарищ подполковник, далеко? — осторожно спросила
Нина.
     — Теперь везде фронт!
     Антон Петрович и  сам  не  знал,  где  проходит фронт.  Он  не  хотел
говорить на  эту тему,  и  каждый,  как ему казалось,  нелепый вопрос Нины
раздражал его все больше и больше.
     — А как же все-таки быть с ранеными? Ведь есть очень тяжелые...
     Осипов  почувствовал в  голосе Нины  затаенную горечь.  Ее  искренняя
забота  о  раненых  тронула  его,  и  ему  как-то  неловко стало  за  свой
грубоватый разговор с ней.
     — Передайте доктору,  —  сказал он  мягко  и  примиряюще,  —  что  мы
отправим раненых немедленно. Распоряжусь.
     — Но у нас нет повозок!
     — Найдем! — решительно заявил Осипов.
     Нина ушла на этот раз успокоенная.


                                 ГЛАВА 4

     В  лесу,  неподалеку  от  деревни  Земцы,  часовые  остановили машину
Доватора.
     — В чем дело? — приоткрыв дверцу, спросил Лев Михайлович.
     Увидев  генерала,   сержант  с   петлицами  пограничника  почтительно
козырнул, но все-таки вежливо потребовал документы.
     — Мне нужен штаб армии. Я генерал Доватор.
     Сержант проверил документы и снова почтительно откозырял.
     Лев Михайлович задумался так крепко,  что и не заметил, как заехал на
просеку.  Когда вылез из  кабины,  увидел:  почти под каждым кустом стояли
замаскированные машины,  доверху нагруженные снарядными ящиками и  военным
снаряжением.  Шоферы сидели группками.  Всюду слышались приглушенные звуки
работающих   моторов,    кругом   чувствовалась   какая-то    таинственная
напряженность.
     В  блиндаж Доватору пришлось пролезть боком.  За  единственным столом
сидели командарм и начальник штаба Гордей Захарович.
     — Ты  кстати  приехал.  Тут  приказ заготовлен,  —  здороваясь,  сухо
проговорил командарм.
     Гордей Захарович что-то прогудел в  усы и  скребнул рукой подбородок.
Его большой нос склонился к бумагам.
     — Мне хотелось точно узнать обстановку,  —  начал Доватор.  — Затем у
меня...
     — Надо полагать,  штаб армии в своих приказах указывает обстановку? —
Командарм  вопросительно посмотрел  на  Доватора,  словно  на  незнакомого
человека.
     Льву Михайловичу стало не  по  себе.  На приглашение командарма сесть
Доватор отозвался:
     — У  меня  катастрофическое положение с  ковкой лошадей...  Еще  один
такой марш, и кони обезножат.
     Но  командарм не  слушал его.  Скупо усмехнувшись,  он  взял со стола
бумажку и молча подал ее Доватору.
     Пробежав первые строки,  Лев Михайлович почувствовал,  что голова его
идет кругом.  Это был боевой приказ на марш с более жесткими сроками,  чем
предыдущий. Гибельный марш для некованых коней!
     — Очень трудно выполнить такой приказ, товарищ генерал.
     — А я вас об этом не спрашиваю,  товарищ генерал-майор,  —  отчеканил
командарм.
     Гордей Захарович,  пощипывая ус,  прищурился,  веки у него набухли от
бессонницы.
     — Почему  соединение  не  получает  боевой  задачи?  —  тихо  спросил
Доватор.   —  Люди  рвутся  в  бой,  а  мы  их  отводим  на  восток,  даем
шестидесятикилометровые марши на раскованных конях!
     — Люди  рвутся  в   бой  —   это  хорошо!   А   вы  будете  выполнять
стратегическую задачу! — заметил Гордей Захарович.
     — То есть?
     — Оборонять Москву!
     Лев Михайлович, не понимая, взглянул на командарма.
     — Да!  Будем отстаивать Москву, — не поднимая головы, тихо подтвердил
командарм.
     — Отстаивать  Москву!  —  неожиданно выкрикнул  Доватор  и  порывисто
встал. — А отдавать Москву никто и не собирается.
     — Совершенно верно!  Наша  задача заключается в  том,  чтобы  разбить
гитлеровцев под  Москвой.  Поэтому  конские  подковы не  могут  влиять  на
выполнение стратегической задачи.  Армия  отходит  на  новые  рубежи.  Вам
приказано совершить быстрейший марш. В самом ближайшем времени вы получите
боевую задачу... Только уже у нового командующего армией.
     Командарм медленно опустил голову. Аудиенция была закончена.
     Доватор,  громко  стуча  шпорами,  поднялся  по  ступенькам  блиндажа
наверх.
     В  ясном и  морозном безветрии грохот стрельбы был отчетлив и близок.
Красноватый  свет  предвечернего солнца  ложился  на  забрызганную  грязью
машину,  на кочкастую дорогу,  скользил по вереницам повозок,  нагруженных
разной  кладью.  Солдаты,  дергая  вожжами,  понукали  замученных лошадей,
другие устало шли сзади.
     Доватор  с  грустью  провожал глазами  это  невеселое шествие.  Вдруг
солдаты на повозках побросали вожжи и, соскочив на землю, пустились бежать
по жнивью к молодому соснячку.  Доватор,  не понимая, в чем дело, приказал
шоферу  остановить машину.  Выйдя  из  кабины,  он  услышал  гул  моторов.
Впереди,  над чернеющим лесом,  летели самолеты со свастикой. Доватор стал
было считать, насчитал шестьдесят и бросил...
     Земля стонала и вздрагивала от бомбовых разрывов. Сжав голову руками,
Лев  Михайлович сел  на  край  придорожного кювета и  огляделся.  Самолеты
бомбили  район  сосредоточения  конницы.   Присевший  на   корточки  шофер
выглядывал из  кювета,  как хорек из норы.  Иногда он поворачивал голову и
наблюдал за генералом. Тот полой бурки тер носки сапог.
     Самолеты продолжали выть и  пикировать.  Ближайшая от машины лошадь с
повозкой  свернула с  дороги  и,  пришлепывая губами,  тянулась к  увядшей
травке.  От  голодного нетерпения она  громко  звенела  удилами  и  мотала
головой.
     Доватор встал, отвязал от дуги повод и разнуздал лошадь. Та, словно в
благодарность,  коснулась  его  руки  горячими губами и,  тряхнув головой,
жадно припала к траве.  От прикосновения конских губ Доватор  почувствовал
внутреннее облегчение.  Он наклонился, собрал растянувшиеся на земле вожжи
и  положил  их  на  бричку.  В  передке  ее  лежала  свернутая  подушечкой
плащ-палатка,  а  вся  повозка была загружена подковами.  Они связаны были
пачками.  Лев Михайлович потрогал одну из них,  хотел поднять, но она была
очень  тяжелой.  Самолеты  уже скрылись,  и от лесочка группками подходили
бойцы.  Хозяин повозки,  что была с подковами, шел не торопясь, но, увидев
генерала,  припустился  бегом.  Остановившись  перед  генералом,  он четко
отрапортовал:
     — Ездовой конардива Семен Зорькин!
     — А где ваш конардив? — спросил Доватор.
     Солдатик смущенно пожал плечами.  Был он молод,  краснощек, в измятой
короткой шинели и в натянутой на уши пилотке.
     — Не могу знать, товарищ генерал.
     — Куда же ты двигаешься?
     — Да туда,  куда и все.  Отходим.  — Зорькин кивком головы показал на
восток. — Наши вперед уехали, а у меня конь пристает, кладь тяжелая.
     — Добре!   Я  тебя  облегчу.   Заберу  подковы,  —  немного  подумав,
проговорил Доватор.
     Подков было немного, но на эскадрон хватило бы.
     — Как  прикажете.  Я  с  моим  удовольствием.  Прямо хоть  на  дороге
выбрасывай. Конь совсем не тянет.
     Когда  подковы  были  перегружены  на  автомашину,  солдатик  немного
призадумался, поглядел на Доватора и спросил:
     — А ежели,  товарищ генерал,  меня старшина встретит, какой мне ответ
держать?  Я вчера на станции Нелидово получал и расписался. Вы, может, мне
бумажку дадите?
     — В Нелидове, говоришь? — спросил вместо ответа Доватор.
     — Так точно. Там их горы...
     — Добре. Я тебе напишу форменную расписку.
     Лев Михайлович,  достав из  полевой сумки блокнот,  написал расписку,
передал ее  обрадованному солдатику,  а  сам  сел  в  машину и  покатил на
станцию Нелидово.
     В  эскадроне разведчиков казаки  рыли  щели.  Буслов  вместе с  Петей
Кочетковым закрыли яму сучьями,  завалили дерном и даже ухитрились сделать
небольшую печь.  Прорыли  глубокую нишу,  сверху  пробили в  мерзлой земле
дырку для дымохода,  и  печь получилась на славу.  Петя торжествовал.  Ему
приходилось делать печки,  чтобы жечь  в  них  бумажки,  но  тут  было все
по-настоящему:  можно погреться, сварить суп, испечь картошку. В эскадроне
он уже совсем освоился, во время строительства перебегал от одной группы к
другой,  делал замечания,  давал советы,  а  если уж  очень надоедал,  его
вежливо отсылали:
     — Ты бы, Кочеток, сходил посмотрел...
     — Чевой-то?
     — Да гнедой у меня с утра вверх спиной стоит...
     — Да ну? Может, он кувыркнулся? Так с утра и стоит?
     — Так и стоит...
     — К доктору бы надо,  —  шмурыгнув по носу варежкой,  резонно заявлял
Петя.
     — Да это только ты в санчасти околачиваешься...
     Петя щурил глаза и  немного конфузился.  На  последнем марше его  так
растрясло, что пришлось не раз спешиваться. Добрую половину пути Петя ехал
в санитарной повозке под присмотром фельдшера.
     — Да я и не хотел... — оправдываясь, говорил он.
     Филипп Афанасьевич полюбил Петю  и  часто забавлял его  удивительными
сказками, но сегодня он был хмур и неприветлив. Все время что-то копался в
переметных  сумах,  сортировал  нехитрые  солдатские пожитки  и  аккуратно
укладывал их в вещевой мешок.
     Он написал письма колхозникам и жене своей Полине Марковне.  Ей писал
долго,   терпеливо,  кривыми  буквами,  насыщая  каждое  слово  задушевной
искренностью. Таких длинных писем он не писал давно.
     "Дорогая, любезная моя супружница. Прожив я с тобой тридцать рокив, а
того ще на вику не бачив.  Дела мои идуть не швыдко.  Зараз у меня вышла с
генералом пренья по военной стратегии, и мы трошки повздорили. Не подумай,
що  я  пустился в  разные слова непотребные и  действа,  як в  1921 роке с
писарем Нечипуром,  который вчинил нам с тобою срам на усю станицу, колысь
я был председателем стансовета,  та ще малограмотным.  Зараз я можу всякое
интеллигентство понимать, а в военном деле трошки маракую.
     Я описывал тоби,  як мы германца в тылу били,  як мне орден  дали.  А
зараз мне не дают не только шабли вынуть,  но и автоматом пальнуть ни разу
не приходится.  Почему? Потому, що это дило военное и знать тоби не треба.
А у меня сердце дуже болить, бо решил я бить немца партизанской сноровкой.
Зараз писем не жди и  не  мокроглазничай  дуже.  Хоть  я  и  ухожу,  но  с
генералом у меня великая дружба, потому що на войни всегда дружба крепкая,
як хорошая подкова.  А генерал у нас наихрабрейший и обходительный,  очень
сходный на товарища Котовского.  Но у меня характер,  як у борова на спине
щетина.  Трошки бываю похож на дурня.  Ты оце добре знаешь. Мабуть, колысь
меня  зародили,  то  бог  и чертяка трошки повздорили,  оттого и получился
такий неказистый...  Порося,  що гудували,  режь к  великому  Октябрьскому
празднику  и  кушай  на  здоровьечко.  Резать  позови  того  хромого черта
Нечипуру,  печенку ему поджарь,  а горилки щоб и духу не було,  а  то  вин
потом  целый  месяц  будет  чертей  с  красными  языками ловить и все дела
закинет и до тебе буде чепляться... От него через это я всякое лиходейство
терпел.  Зараз  оглядайся,  я  ще  силу имею и всякое могу зробить.  Но ты
знаешь,  що я себя блюсти умею ось як.  Жалкую,  що у  нас  хлопца  немае.
Зачинили  мы  в тылу одного,  без матки и без батьки.  Хлопчик Петька дуже
приятный и башковитый. Пока я тоби писульку накропал, он стремена кирпичом
до  блеска натер.  Молодчага!  Была бы ты поближе,  взяли б мы его заместо
сына. Ну, бувай здоровенька, не поминай лихом. Еще свидимся, коли германца
разобьем,  а  коли  нет,  домой  меня  не  ожидай.  Ни  який ворог от меня
покорства не дождется".
     Филипп Афанасьевич сложил письмо треугольником и написал адрес. Сзади
незаметно подошел Петя Кочетков.
     — А вы, дядя Филипп, сегодня рассказывать будете?
     — Що такое?
     — Про хана турецкого...
     — Э,  сынок,  мне больше рассказывать не  придется...  —  хрипловатый
басок Филиппа Афанасьевича был заглушен ржаньем коня и  тревожно-крикливой
командой "Воздух!"
     Из-за  леса  нарастал  утробный гул,  наполнял небо  густым  зловещим
рокотом моторов.  Казалось,  земля начинает покачиваться,  а  могучие ели,
сосны и молодые березки вздрагивать и шевелиться.
     — В окоп,  сынок!  — крикнул Шаповаленко Пете, но мальчик, напуганный
бомбежкой,  схватил его за  ногу и  спрятал голову между коленями.  Филипп
Афанасьевич подхватил паренька на  руки и  побежал к  щели.  Там  уж  было
битком набито. Казаки на руки приняли Петю.
     Шаповаленко,   пригнувшись,  бросился  к  ближайшим  елям,  где  были
привязаны кони.  На  опушке  неистово стучали зенитки.  С  замаскированной
тачанки,  вздрагивая кургузой мордой, бил пулемет. Над лесом бешено ревели
моторы.
     Пронзительный,  жуткий вой пикирующих машин, свистящие звуки падающих
бомб  сливались,   перемешивались  с  адским  грохотом  разрывов.   Падали
исковерканные деревья,  летели вверх  комья  мерзлой земли,  взрывы валили
молодой орешник и ольшаник, заволакивая все смрадом и едким дымом.
     Филипп Афанасьевич,  сжимая в  руках  карабин,  видел  над  лесом,  в
облачках разрывов зениток,  кружившиеся самолеты.  Казалось, это были стаи
хищных огромных птиц.  Бомба с  пронзительным свистом ударилась около того
места,  где он только что писал письмо. В грохочущем вихре разрыва исчезла
щель.  Сквозь груды обломков, в клубах серого дыма, ползли, бежали, льнули
друг к другу люди.  Мчались кони с распущенными чембурами. Кругом слышался
беспорядочный треск пальбы.  Над верхушками деревьев низко прошел самолет.
На  его  желтых огромных плоскостях чернела кричащая,  точно скрученная из
змеиных голов, свастика.
     Филипп  Афанасьевич  быстро  всунул  в   магазин  обойму  бронебойных
патронов и  начал бить в желтое обнаженное пузо самодета.  Бил азартно,  с
неистовым ожесточением.
     Гул моторов откатился влево.  Над истерзанным лесом  на  миг  выплыло
сероватое  облачко,  из-за  него  неожиданно  показалось затемненное дымом
солнце.
     К  Филиппу  Афанасьевичу на  четвереньках подполз вымазанный в  земле
Володя  Салазкин.  Рядом,  ошалело тычась  мордой,  прошел чей-то  конь  с
оборванным поводом.  Из-за дерева выскочил Яша Воробьев; подхватив чембур,
он повел коня в кусты и хрипловато крикнул на ходу:
     — Не маячьте! Сейчас еще прилетят.
     — Ты ранен? — наклонившись к Салазкину, спросил Шаповаленко.
     — Я? Нет. — Он утер рукавом мокрое, грязное лицо и одичало осмотрелся
по сторонам.
     — В щель угодила...  Захар,  Буслов,  Петя...  Щоб ты... Идем, может,
кто...
     Филипп Афанасьевич щелкнул затвором, выбросил из патронника стреляную
гильзу и вскинул карабин на плечо.
     — Я выскочил,  —  глухо бормотал Салазкин,  — а их завалило. Бомбища,
наверное, тонна...
     Шаповаленко рванулся  было  к  щели,  но  над  лесом  снова  загудели
самолеты.
     — Назад! — крикнул Салазкин.
     Филипп Афанасьевич,  возвратившись,  встал под елку и,  скинув с плеч
карабин, перезарядил его.
     — Ты что,  стрелять хочешь?  Не смей! Демаскировка! — Салазкин поймал
его за ногу. — Брось, пожалуйста, брось! Заметит!
     — Цыц! — Шаповаленко, выругавшись, отшвырнул его ногой.
     Самолеты  без  боевого  разворота  летели  над  лесом  с   предельной
скоростью. Филипп Афанасьевич, загорясь кипучей яростью, начал стрелять по
самолету.  Вдруг над  верхушками деревьев вынырнули тупоносые самолетики с
красными звездочками. То там, то здесь вспыхивало яркое пламя трассирующих
пуль.  Шаповаленко опустил карабин.  На  лице его были и  слезы и  улыбка.
Фашистов  гнали  наши  истребители.  Они  стремительно  неслись  вслед  за
удаляющимися "юнкерсами".  Повернувшись к  Салазкину,  Филипп  Афанасьевич
крикнул:
     — Ха!  Молодцы! А ты сукин сын! Рваный чобот! Визжит, як недорезанный
хряк! Який тоби батько зробил, такого трусача? Ховайся, а то вдарю!
     Казак,  тряхнув карабином,  повесил его  на  сук и,  схватив саперную
лопату,  бросился к  щели.  У  края обвалившейся ямы,  отряхиваясь,  стоял
Торба.  Из-под  каски выглядывало выпачканное в  глине лицо,  над горбатой
переносицей живо поблескивали улыбающиеся глаза.
     — Захар?!   —  Шаповаленко  остановился  с  лопатой  в  руках,  точно
могильщик перед покойником.
     — Ого! — откликнулся Торба.
     — Попало?
     — Трошки. Бачил, що творит, сатана?
     — Дышло ему в глотку! Где Петька? Буслов?
     — Да тут мы... — Из щели показалось лицо Буслова.
     Филиппу Афанасьевичу казалось, что спокойней и добродушней этого лица
он никогда в жизни не видел.  Оно было ребячески молодо, забавно и в то же
время мужественно и красиво. Протянув Буслову обе руки, Шаповаленко рывком
вытащил его из щели.
     — Кони разбежались. Собирать надо! — кричал подходивший Яша Воробьев.
Следом шел Салазкин,  потирая распухшую щеку: ком мерзлой земли угодил ему
в лицо.
     — Надо,  хлопцы,  коней...  —  начал было Захар,  но,  спохватившись,
спросил: — Санитары где?
     — В третьем взводе перевязывают,  —  ответил Яша. — А у нас как будто
ничего. Вот только Салазкина чуточку оглушило.
     — Пустяки! — Салазкин махнул рукой и робко глянул на Шаповаленко.
     Тот погрозил ему кулаком и не без ехидства проговорил:
     — Якие пустяки, целая тонна!
     — Какая там тонна, килограммов пятьдесят, — показал Захар на воронку.
     Бомба разорвалась как  раз там,  где лежал вещевой мешок с  пожитками
Филиппа Афанасьевича.  От  них ничего не  осталось,  кроме каким-то  чудом
уцелевшей карточки Фени Ястребовой.
     — Ось!  Мама ридная...  Все пропало!  —  кричал Шаповаленко. — Старый
дурень!  Дубина!  Не  мог  уберечь,  мурло  бородатое!..  —  держа в  руке
карточку, колотил он себя кулаком по лбу.
     — Да что пропало?  —  не выдержал Торба.  —  Карточка цела. А ну, дай
сюда.
     Захар  взял  фотографию,  она  на  самом  деле  была  только помята и
запачкана, а лицо Фени сохранилось полностью.
     — Все в порядке, даже улыбается!
     — А  вещевой  мешок,   где  вещевой  мешок?   —  не  унимался  Филипп
Афанасьевич.
     — Штаны жалко? Мыло, бритву?
     — Якие  штаны!  Якое  мыло!  План колхозной жизни пропал,  на  двести
восемьдесят шесть пунктов!
     — А зачем ты его туда сховал? — сердито спросил Торба.
     Ему действительно было жаль тетрадь. Вместе когда-то сочиняли. Хорошо
было помечтать, пофантазировать о будущей жизни.
     — А еще в Кремль хотел послать...  — укоряюще проговорил Захар. — Там
на сколько пятилеток материалу? Эх ты!
     — Да какой план? Тетрадь, что ли, синяя? — спросил Салазкин.
     — Ну да, — сокрушенно ответил Шаповаленко.
     — Да она же у меня. Ты мне ее утром переписать дал, а я не успел. Вот
она...
     Салазкин полез в сумку.
     — А правда.  Совсем,  браты,  забылся. Разбомбили память, окаянные! А
ну, давай сюда.
     Одна