экзаменовать ее,  и,  собрав всю
свою волю,  решила дать отпор.  —  Но  дело не  только в  одной романтике,
товарищ комиссар, — заключила Зина.
     — А в чем же еще?
     — Прежде всего без увлечения не сделаешь ни одного дела.  Если уж что
захотел сделать,  отдай всю  свою силу и  душу.  А  люди сейчас отдают для
защиты  Родины все.  Вот  и  я  хочу  сделать так  же,  как  и  все.  Буду
разведчиком.  Вы  мне  сейчас скажете,  что  это очень опасно,  попадешь к
гитлеровцам,  будут пытать,  огнем жечь. Отлично знаю, не одну ночь думала
об этом, но не трушу. Я готова сейчас перенести любую муку, любую пытку.
     — Горячо,  очень горячо! — кивая головой, повторял Шубин. — Я, честно
признаюсь,  вначале подумал,  что  вы  только на  скрипке пиликать умеете,
бантики завязывать.  Ничего не поделаешь,  ошибся.  Только у меня есть еще
один чистосердечный вопрос. Можно задать?
     — Слушаю вас, товарищ комиссар.
     — Кто вас так ретиво настропалил?  Ничего не бояться, не ужасаться, а
прямо  с  места  в  карьер  хоть на виселицу.  Я подозреваю,  что Ковалев.
Хвастал,  поди,  рейдом в тыл,  где сплошной героизм! Запорожская сечь! Не
война,  а песня!  Но если так говорил, то он пустой и вредный хвастунишка!
Излишнее увлечение и романтика — это усыпление бдительности.  У разведчика
должен  быть  трезвый  и  холодный расчет.  На каждом шагу он подвергается
опасности,  и если не выдержит,  то нанесет общему делу непоправимый вред.
Умереть  нетрудно,  но  надо  дело  сделать!  —  Комиссар  говорил  резко,
напористо, не обходя острые и опасные положения.
     Доватор,  откинувшись на  спинку дивана,  наблюдал за девушкой.  Зина
сидела  на  краешке  стула  около  опрятно  убранной  кровати  и  смущенно
покусывала губы. Слова Шубина о Валентине не только не были оскорбительны,
а  наоборот,  поднимали в  глазах девушки любимого человека.  Ведь  он  ей
говорил  то  же  самое,  и  казалось,  что  комиссар подслушал сегодня  их
разговор с  Валентином и  сейчас передает его слово в слово.  Удивительное
совпадение.
     — Можно отвечать? — спросила Зина, когда Шубин закончил.
     — Да,  да,  отвечайте!  Чему  вас  учил Ковалев во  время музыкальных
вечеров?
     — Запугивал.   Говорил  самые  ужасные  вещи...  —  Зина  возбужденно
взмахнула руками и рассмеялась.
     — Запугивал? — переспросил Доватор. По тону его чувствовалось, что он
не  одобряет этого.  —  Вот что,  комиссар:  запретите ему сюда ездить,  —
добавил он властно, скрывая появившуюся на губах усмешку.
     — Определенно запретим, — безапелляционно подтвердил комиссар.
     — Нет,  вы этого не можете сделать! — Зина умела выражаться коротко и
решительно. — Вы не можете запретить! — повторила она сердито.
     — Мы  не  только запретим,  но и  переведем его в  другую дивизию,  —
сказал Шубин.
     — В резерв отчислим,  —  вставил,  улыбаясь,  Доватор. — Отговаривать
человека от выполнения ответственнейшей задачи...
     — С  целью извлечения личной выгоды...  Заметь —  в военное время!  —
Шубин внушительно поднял указательный палец.
     — Да, да! — подхватил Доватор. — Здесь, брат, трибуналом пахнет!
     В  слове "трибунал" Зина смутно ощутила нечто суровое,  но  совсем не
опасное  и  ничем  не  угрожающее.   Доватор  проговорил  его  с  шутливой
беспечностью.
     Зина начала понимать,  что в  их  посещении помимо делового разговора
кроется еще что-то  другое.  Не ускользнуло от нее и  подозрительное между
ними перемигивание.
     — До трибунала-то,  положим, далеко... — проговорила она убежденно, и
в ее синих глазах, строго смотревших на Доватора, блеснула лукавая улыбка.
Гости чувствовали, что девушка начинает вникать в их коварный замысел.
     — Должен вам заметить,  товарищ Фролова,  что у вас крепкие нервы,  —
вполне серьезно заметил Шубин.
     — Должна вам заметить, товарищ бригадный комиссар, что вы ошибаетесь.
Моя фамилия не Фролова, а Ковалева.
     На губах Зины играла насмешливая улыбка.
     — Вот  видишь,   генерал  Доватор!  Я  тебе  сразу  же  заметил,  что
непочтительно разговаривает девушка,  непочтительно!  Вместо того чтобы по
такому  высокоторжественному  случаю,  как  бракосочетание,  пригласить  к
столу,  посадить в  передний угол,  она нас держит чуть не у порога,  и не
смей тронуть, колется, как ежик!
     — Прошу, прошу! — Зина по русскому обычаю низко поклонилась.
     После  шуток и  поздравлений сели  за  стол.  Комдив Атланов произнес
торжественную речь.  Он говорил увлеченно и страстно, в словах его звучала
упрямая, неистребимая жажда жизни.
     — Никакие невзгоды,  никакие исторические трагедии, — сказал он между
прочим,  — не могут остановить движение жизни.  В гражданскую войну  после
тяжелых,  изнурительных  походов  в  полках конницы Буденного устраивались
такие веселые свадьбы,  что от песен и пляски в хатах лампы гасли.  А  это
значит — люди были сильны духом и крепко верили в победу. Никакие невзгоды
не могли сломить человеческую волю и отвратить любовь к жизни.  Я поднимаю
бокал за победу, за любовь, за человеческое счастье на земле!
     После этого Доватор попросил Зину сыграть на  скрипке.  Она  смущенно
отказывалась.  Но Лев Михайлович настойчиво уговаривал, вылез из-за стола,
сам принес и подал смычок и скрипку.
     ...Тихая  торжественная  мелодия  зазвучала  так  проникновенно,  так
по-человечески внятно и  одухотворенно,  что у Зины самой дрогнуло сердце,
она точно слилась с  этими звуками и больше ничего не видела и не слышала.
Скрипка пела,  и живой чудесный голос ее наполнил комнату теплом и блеском
каких-то необыкновенных лучей;  и всем на минуту показалось,  что на улице
не зима,  а весна —  повсюду цвели сады, цвела вся земля, и с шумом падали
на нее теплые дожди, и все вокруг радовалось и пело.
     Скрипка, как и страстные слова Атланова, славила жизнь и, может быть,
больше всего человека.  Так думали все;  о том же думала Зина. Вдруг звуки
смолкли,  но  в  комнате все еще не угасало тепло весны,  дыхание цветущей
земли...
     Лев Михайлович внезапно встал.  Он постоял несколько минут,  глядя на
семейную фотографию Фроловых, о чем-то глубоко задумавшись.
     Музыка  произвела  сильное  впечатление на  всех,  а  на  Атланова  в
особенности.  Взглянув на него,  Шубин с  изумлением заметил,  как крупные
суровые черты лица этого далеко не сентиментального человека разгладились,
разительно помолодели и  глаза  ярко  поблескивали.  Шубин  налил в  рюмки
коньяку и, пододвинув Ковалеву и Атланову, сказал:
     — Выпьем,  Иосиф Александрович.  — И, кивнув на Валентина, добавил: —
За его счастье выпьем. Это не девушка, а сокровище!
     — Да,   Михаил  Павлович.  Поберечь  ее  следовало  бы,  —  задумчиво
проговорил Атланов. — Талантливая.
     Доватор,  повернувшись,  позвал к  себе Шубина,  о  чем-то тихо с ним
заговорил.  Михаил  Павлович согласно кивнул,  и  они  вместе  вернулись к
столу.
     — Заканчиваем,  товарищи,  —  присаживаясь к  столу,  сказал Доватор,
кинув на Зину внимательный взгляд.  — Зинаида Никитична, мне нужно еще кое
о чем переговорить с вами.
     — Я вас слушаю, Лев Михайлович.
     Зина, видя изменившееся лицо Доватора, насторожилась.
     — Мне кажется, всю затею с разведкой придется отставить.
     — Почему?
     Голос девушки зазвенел и дрогнул.
     — Видите, какое дело...
     Лев  Михайлович,  застегнув  верхнюю  пуговицу  генеральского кителя,
порывисто встал и прошелся по комнате.
     — Учиться  вам  надо,  —  проговорил  он  решительно.  — Вы не имеете
права...  — Он хотел сказать "губить себя", но, спохватившись, поправился:
—  Не  имеете  права  не учиться.  Вы очень способны.  Поезжайте в Москву.
Хотите, я напишу куда следует?
     — Правильно!  —  горячо подхватил Атланов.  —  Вы будете выступать по
радио для всей Красной Армии!  Для всего народа!  Вы же знаете,  что такое
хорошая музыка и  песня.  У меня кавалеристы воюют с песней,  кашу варят с
песней.  Спать ложатся —  поют,  а встанут и снова запевают: "И тот, кто с
песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет..." Хорошие слова!
     Зина  не  моргая  смотрела на  левый  носок  туфли,  точно  капризный
ребенок. Уговаривали ее все наперебой, но она упорно молчала.
     — Я  ей  тоже все время толкую.  Даже слушать не хочет!  —  кипятился
Ковалев.
     — Погоди, Валя, — не вытерпела Зина и досадливо замахала рукой.
     Подняв на Доватора умные, строгие глаза, она спросила:
     — У вас, Лев Михайлович, есть дети?
     — Да. Сын Саша и дочь Рита, — ответил Доватор.
     Шубин прищурил правый глаз, нарочно громко кашляя, склонился к столу.
Он понял,  что,  отмалчиваясь,  Зина готовилась к  меткому удару.  Вот она
обдумала все и хочет что-то сказать.
     — Если бы ваша дочь Рита, — твердо и медленно начала Зина, — в тысячу
раз имела больше способностей,  чем я,  и вдруг решила идти  воевать.  Вы,
член партии,  генерал-майор,  запретили бы ей или нет? Или бы уж, на худой
конец,  взяли в штаб,  под свое крылышко?  Она бы вам по вечерам на гитаре
тренькала или,  как я,  на скрипке играла?  Как бы вы поступили, интересно
мне знать?
     — Вот это, я понимаю, соль-мажор! — Шубин широко развел руками. — Что
я тебе говорил,  генерал Доватор,  не умеет быть почтительной, не умеет! А
еще артистка,  художник!  —  Шубина распирало от восторга, казалось, что у
него треснет на спине туго затянутый китель.
     — Да у  нас,  Михаил Павлович,  таких художников,  —  звонко крикнула
Зина, — половина колхоза! Вот если бы сейчас кто-нибудь из нас новый порох
придумал или какую пушку,  тогда другое дело!  Можно было бы такую девушку
отправить в  глубокий тыл,  в  лабораторию или  на  завод.  За  вами,  Лев
Михайлович, ответ!
     — Брось,  Доватор,  —  снова  вмешался  Шубин.  —  Ее  все  равно  не
переспоришь. А то, чего доброго, тряхнет своими кудряшками и улетит в штаб
армии, а там — будь здоров! — на самолет — и в твою Белоруссию. Оттуда еще
привет отстукает.
     Вместо ответа Доватор взял Зину за руки и поцеловал в губы.
     — Молодец!  Это  я  так  поступил бы  с  моей  дочерью,  —  сказал он
взволнованно и, оглядев присутствующих грустным, задумчивым взглядом, тихо
добавил: — Пора по коням!..
     Когда  вышли,  на  дворе стояла глубокая ночь.  Редкие выстрелы рвали
тишину и вспугивали мигающие на небе звезды.
     — Ну  как,  комиссар,  разведчица?  —  садясь  на  коня,  опросил Лев
Михайлович.
     — Геройская, — ответил Шубин коротко.


                                 ГЛАВА 6

     Автоматчики противника подходили  к  оставленному  завалу  с  большой
осторожностью.  Сначала разминировали подступы к нему,  за этим последовал
обычный для немцев круговой обстрел леса.  Но в ответ  не  последовало  ни
одного  выстрела.  Казалось,  густой  Шишковский лес вымер,  только сороки
кружились  над  деревьями  и  беспокойно   выщелкивали   свои   немудреные
назойливые песенки.
     Построчив из  пулеметов,  фашисты наконец решились подвести к  завалу
бронетранспортер и  начали растаскивать деревья.  Сперва батарейцы слышали
звук  работающего мотора,  треск  ломающихся  сучьев,  затем  гитлеровские
солдаты, успокоившись, обнаглели, подняли галдеж и принялись действовать в
открытую.
     Наблюдавший за ними сержант Алексеев,  сидевший у  пушки,  чувствовал
себя как на  иголках.  Его подзадоривали Луценко и  Попов,  находившиеся у
другой пушки.
     — Да якого же черта мы дивимось на цю поросячью породу? Бачь, волокут
корягу,  щоб тоби,  сукину сыну,  на мину наступить лапою и полететь вверх
тормашками.  Ну что ж,  товарищ сержант? — молящими глазами посматривая на
Алексеева, спрашивал Луценко.
     — Нельзя, — шептал Алексеев. — Без приказа комбата нельзя.
     — Дай,  товарищ сержант.  Я  с  первого снаряда у этой серой черепахи
кишки выну, — говорил Попов, потирая от нетерпения руки.
     И  в самом деле,  для того чтобы стоять у заряженного орудия,  видеть
перед собой врага и молчать, надо было иметь адскую выдержку и терпение.
     Алексеев это хорошо знал,  имел достаточную выдержку,  но все равно у
него сейчас руки зудели и невольно тянулись к пушке.  Он то и дело бегал к
связистам в их снежное укрытие, где сидел у телефона Ченцов, и докладывал:
     — Во весь рост ходят, товарищ комбат. Что мы на них любуемся?
     — Иди и наблюдай, сто раз тебе говорить! Скажу, когда будет нужно.
     Алексеев пробирался обратно к пушкам и молча садился за щит.  По лицу
его все догадывались,  что стрелять не  разрешено,  но все-таки надоедливо
лезли с расспросами:
     — Ну как?
     — Идите к  шутам!  Надоело.  Сто  раз  вам  говорить,  да?  Суетятся,
пристают, а потом промажут. Я вам промажу... Я вам так промажу — до самого
Берлина будете ехать,  не забудете. Марш по местам! Когда будет нужно, дам
команду.  Да не выглядывать из укрытий,  а  то пулю проглотишь,  —  ворчал
Алексеев.
     К  полудню с большим трудом немцам удалось сделать в завале небольшой
проход.  Затем  они  вновь  начали  методически  обстреливать подступы  ко
второму завалу с намерением взорвать мины и выявить огневые точки русских.
Убедившись,   что  просека  не   заминирована,   они  решили  пустить  для
разведывательных целей около сорока автоматчиков.
     Орава подвыпивших молодчиков,  строча на ходу из автоматов, двинулась
вдоль просеки.
     Командир эскадрона Сергей Орлов и  Ченцов немедленно донесли об  этом
Осипову.  Второй взвод эскадрона Орлова находился за  завалом,  два других
расположились вдоль просеки и,  выдвинувшись правым флангом почти к центру
завала,  прикрывали батарею Ченцова. Таким образом, оборонявшийся эскадрон
представлял собой  уступ влево в  виде  буквы "Г".  Впустив автоматчиков в
глубь    просеки,    Орлов   имел    полную   возможность   истребить   их
продольно-лобовым огнем второго взвода,  а также фланговым огнем первого и
третьего взводов,  имевших в распоряжении,  кроме батареи Ченцова,  восемь
пулеметов и  до тридцати автоматчиков.  С левого фланга его мог поддержать
хорошо  укрепившийся эскадрон Биктяшева.  Однако Осипов отдал  неожиданное
распоряжение:  второй взвод  от  завала отвести и  впустить туда  немецких
автоматчиков.
     — Да ведь они зайдут в тыл Биктяшеву! — говорил Орлов в трубку.
     — А ты об этом не беспокойся. Ты что, в самом деле испугался каких-то
сорока пеших автоматчиков? — спокойно говорил Антон Петрович.
     Он уже предупредил комиссара и командира эскадрона Биктяшева: огня не
открывать, ждать его приказа и неотступно наблюдать. Он понял, что, бросив
вперед  автоматчиков,  противник задумал  обычный трюк:  ворваться в  тыл,
наделать шуму,  поднять панику и  демонстрировать окружение.  Ему же  надо
было выманить из укрытия танки и истребить их.
     Всегда спокойный и  выдержанный,  старший лейтенант Орлов наблюдал за
противником с  волнением.  Его сосед Хафиз Биктяшев то  и  дело подтягивал
ремешок каски, ругался на чем свет стоит и звонил в штаб полка.
     — У  меня  на  затылок мухи сели,  а  мне  запрещают их  спугнуть,  —
жаловался он начальнику штаба майору Почибуту.
     — Сиди и не рыпайся!  —  отвечал майор и тотчас же переводил разговор
на другую тему:  спрашивал,  не болит ли у командира эскадрона голова и не
прислать ли ему бутылку вина или порошок пирамидона. Интересовался, хорошо
ли  он вымылся позавчера в  бане и  почему так мелко и  неразборчиво пишет
донесения, словно блох в строчку сажает.
     — Черт знает что такое! — бранился Хафиз, швыряя трубку. — Я ему дело
говорю,  а он о пирамидоне и про каких-то блох говорит!  — Но тем не менее
после разговора он чувствовал себя спокойней и уверенней. Потом снова брал
трубку и вызывал соседа, Орлова.
     — Ну как,  Сережа, а? Я считал, что ты самый первейший друг, а ты мне
на затылок блох напустил. Нехорошо, ай-ай, как нехорошо! Эти блохи сидят у
меня на шее,  как скорпионы.  Если ты их жалеешь и  не бьешь,  то я из них
живо дух выпущу. Посмотри, как я их буду атаковать.
     — Ты хорошо знаешь характер нашего хозяина? — спрашивал Орлов.
     — Отлично, — вздыхал Хафиз, склоняясь над телефоном.
     А командир полка сидел в блиндаже с трубкой возле уха, слушал все эти
переговоры и не вмешивался ни единым словом, только глуховато откашливался
и коротко вздыхал.
     Настроение командиров и  бойцов его  радовало.  Все нити предстоящего
боя  он  уже забрал в  свои руки,  отчетливо понимал и  чувствовал замысел
противника.   Теперь   оставалось  подчинить   дальнейшие  события   своей
собственной воле и  управлять ими.  Не  выпуская из рук трубки,  он бросал
сосредоточенный взгляд  на  карту  или  на  склонившегося  в  конце  стола
Головятенко, занятого составлением оперативной сводки. В блиндаж то и дело
спускались  связные  и  осторожно  клали  на  стол  свернутые  в  трубочку
донесения.
     — Как добрался? — коротко спросил одного Осипов, развертывая бумагу.
     — Хорошо,  товарищ полковник,  —  бодро ответил Вася Громов.  Это был
совсем молодой паренек, недавно прибывший на фронт.
     — Ты меня скоро в генералы произведешь? А? В полковники уже зачислил.
— Антон Петрович, прищурив глаз, лукаво улыбался.
     — Виноват, товарищ подполковник!
     — То-то... По снегу полз?
     — Полз.
     — А почему не отряхнулся?..  Сходи, милый, к оперативному дежурному и
скажи, что я велел тебе стакан водки дать.
     — Да нет,  товарищ полковник,  товарищ под...  не пью я... — смущенно
бормотал Вася.
     Присутствующие давились от хохота. Вася Громов водки терпеть не мог и
отдавал свою  порцию товарищам.  А  однажды скопил целый литр  и  принес в
подарок командиру полка. Это теперь служило предметом постоянных шуток.
     — Да что вы смеетесь? — едва скрывая усмешку, спросил Осипов. — Мы же
все с ним делим пополам... даже шинель...
     Тут хохот еще больше усилился.
     С  шинелью у  Васи  произошла такая  история.  Назначил его  командир
эскадрона Биктяшев в  штаб посыльным.  Дежурный по  полку определил его  в
землянку командира полка и  заставил топить железную печь.  Вася  выполнял
свои обязанности очень добросовестно.  Бдительно следил за печкой, бегал в
штаб, колол дрова. Осипову старательный паренек понравился. Один раз Антон
Петрович застал его  в  страшном смятении и  растерянности.  При появлении
командира полка Вася всегда вскакивал и  становился "во фрунт".  Но сейчас
он  этого не  сделал.  Лицо  его  было выпачкано в  саже и  выражало самую
отчаянную растерянность.
     — Ты что,  милок,  кособочишься? — удивленно посматривая на паренька,
спросил Осипов.
     — Разрешите,  товарищ подполковник,  в эскадрон отправиться, — совсем
подавленно проговорил Вася.
     — Зачем?
     — Наказание отбывать...
     — Какое наказание?
     — Наряд.  Комэска товарищ Биктяшев,  старший лейтенант, дал, — унылым
голосом отвечал Вася.
     — За что?
     — За шинель...  —  Вася повернулся и показал. Левая пола шинели почти
наполовину была  сожжена и  являла собой очень печальный вид.  —  Растопил
жарко  и   нечаянно  уснул  маленько.   Комэска  мне  сказал:   "Ты  самый
первостепенный лентяй,  спишь  все  время,  шинель спалил..."  —  и  велел
откомандироваться в эскадрон на кухню картошку чистить.
     Вася  докладывал  с  такой  наивностью и  искренним  огорчением,  что
Осипову трудно было скрыть улыбку.
     — Как же теперь быть-то?  Нехорошо ведь получается!  — Антон Петрович
присел на стул,  написал записку и,  подавая ее Васе,  сказал:  — Ступай к
моему помощнику, капитану Федосееву, и отдай. А потом вернешься сюда.
     Через два часа Вася явился к Осипову в  новенькой,  ловко  пригнанной
шинели  и  готов  был  броситься  подполковнику  на шею.  С тех пор он был
зачислен постоянным связным командира полка.
     — Младший  лейтенант  Братко,  проводите  Васю...  —  уже  без  шуток
приказал Осипов своему адъютанту.  —  Да кстати скажите,  чтобы на батарею
Ченцова подбросили снарядов.  А  Орлову —  патронов.  Кухню туда  чтобы не
возили.  Обед до