!  Вот ваши люди
два дня вели тяжелый,  изнурительный бой,  а  старшины до  сего времени не
могут подвезти горячей пищи. Как это называется?
     Абашкин  слушал  и  поражался  осведомленности  генерала,   точно  он
неотлучно находился в полку и отмечал все до мельчайших подробностей.
     С  приходом старшин во  главе с  помощником командира полка капитаном
Худяковым   и   начальником  продфуражного  снабжения  лейтенантом  Щурбой
разговор прервался.
     Вошла Пелагея Дмитриевна.  Видя скопление гостей,  она выдвинула было
на середину горницы стол и накрыла его белоснежной скатертью,  намереваясь
угостить прибывших свежей  говядиной.  Так,  по  крайней мере,  понял  это
приготовление старшина батареи Алтухов,  губастый,  широкоплечий парень  с
крохотными хитрыми глазками,  успевший шепнуть об этом старшине четвертого
эскадрона великану Старченко.  А  ему  об  этом намекнул Никита Дмитриевич
Фролов, председатель колхоза, приготовивший для бойцов целую корову.
     — Садитесь за стол, — коротко приказал Доватор.
     Старшины,   помявшись,   гремя  шашками  и   стуча  сапогами,   стали
усаживаться.
     — А  вы,  хозяйственное  начальство,  почему  стоите?  —  кивнул  Лев
Михайлович Худякову. — Занимайте места.
     — Да  непривычно  как-то,  товарищ  генерал.  Всегда  нам  приходится
угощать,  а тут...  —  попробовал пошутить тучный Щурба. Он был навеселе и
потому был доволен собой.
     — Сегодня я  вас  буду  угощать,  —  предупреждающе заметил Доватор и
многозначительно добавил: — Так же, как вы угостили сегодня бойцов...
     Худяков,  свирепо шевельнув лохматыми бровями, искоса глянул на глупо
улыбающегося Щурбу.  В  переводе это  означало:  "Спущу  шкуру".  Старшины
настороженно притихли.
     — У   вас,   лейтенант  Щурба,   что  было  сегодня  на  завтрак?   —
остановившись, спросил Лев Михайлович.
     — Готовили,  товарищ генерал, мясные щи. Это, так сказать, на обед...
А завтрак, понимаете, был ночью... А потом бой.
     — Я вас спрашиваю,  какой завтрак был у вас,  лично у вас. У бойцов я
знаю, что было на обед и на завтрак: немецкая шрапнель да вонючий порох. А
вот чем закусывали вы, мне не известно. Доложите.
     — Обыкновенно...   ну,  это  самое,  —  растерянно  пожимая  плечами,
пробормотал Щурба.
     — Ну что "обыкновенно"? Консервы, колбаса, водка? Так?
     — Примерно так, товарищ генерал.
     — А вас, капитан, чем кормил повар? — круто поворачиваясь к Худякову,
спросил Доватор.
     — Да мы с ним вместе завтракали, — услужливо поспешил ответить Щурба.
     Алтухов,  наклонив голову,  хмыкнул и,  чтобы удержать смех,  закусил
зубами конец рукавицы. Абашкин незаметно погрозил ему.
     — А ты что,  Алтухов,  хихикаешь?  Вкусно позавтракал? Говори, только
без вранья.
     — Так точно,  товарищ генерал, сало кушал... — вытянувшись, признался
батареец.
     — Хорошо,  что  хоть  один  правду сказал,  —  удовлетворенно заметил
Доватор.
     — Мы,  товарищ генерал,  решили приготовить на месте, — оправдываясь,
сказал Худяков. — Вот корову забили.
     — Корову пожертвовал председатель колхоза.  Вы тут ни при чем.  Вы на
готовое приехали,  —  заметил Доватор.  —  Ну,  а  если  бы  нам  пришлось
наступать еще дальше,  — запомните: мы скоро двинемся, погоним фашистов на
запад, — тогда как вы нас будете кормить, товарищи хозяйственники?
     — Больше  не   подкачаем,   товарищ  генерал...   Мы...   —   Худяков
приподнялся,  хотел  было  что-то  сказать,  но  Доватор  перебил  его  на
полуслове:
     — Ладно! Там будет видно. А сейчас... Подполковник Осипов!
     — Я вас слушаю,  товарищ генерал.  — Антон Петрович по выражению лица
Доватора угадал, что он принял какое-то необычное решение.
     — Для  того  чтобы наши снабженцы...  —  пряча в  изломе губ  улыбку,
продолжал Доватор,  —  для  того  чтобы наши  кормильцы научились отечески
заботиться о людях,  надо им помочь,  дать возможность прочувствовать, что
означает хороший походик,  километров на тридцать,  что представляет собой
система немецкой обороны,  как надо ценить людей, которые умеют схватывать
вовремя толкового "языка".
     Доватор несколько секунд помолчал.
     — Надо вот этих молодцов,  —  Доватор кивнул-на старшин,  — послать в
разведку.  Пусть  срисуют нам  расположение противника и  кстати  притащат
"языка".  А  в  качестве  специалиста по  "языкам"  назначить за  старшего
начальника продфуражного снабжения лейтенанта Щурбу.  Посылать каждую ночь
до тех пор, пока не выполнят задания. Все! — решительно закончил Доватор.
     — Я  всегда  готов,  —  грузно повернувшись на  затрещавшем стуле,  в
полной растерянности пробормотал Щурба.
     — Добудем "языка",  товарищ генерал!  Офицера притащим,  — задетый за
живое, заявил старшина батареи Алтухов.
     Щурба, склонившись к Худякову, хорохорясь, доказывал, что может взять
в плен даже самого немецкого генерала.
     Осипов,  глядя  на  воинственно  настроенного  начальника  снабжения,
сдержанно посмеивался.
     Отпустив хозяйственников,  Доватор уступил настойчивой просьбе Никиты
Дмитриевича и  остался ужинать.  За  стол сели было одни мужчины,  но  Лев
Михайлович решительно запротестовал.  Пришлось усадить всех женщин и  даже
Ефимку. Доватор посадил ее рядом с собой.
     — Гордись,  Ефимка, первый раз рядом с генералом сидишь, — добродушно
посмеиваясь, говорил Никита Дмитриевич.
     — Да я генерал-то молодой... — отшучивался Лев Михайлович.
     — А что, молодой нешто не настоящий?
     — Нет, настоящий, советский.
     Никита  Дмитриевич  ухмыльнулся  и,  лукаво  прищурив  глаз,  не  без
достоинства сказал:
     — А ежели бы не советский, я б еще подумал садиться рядом-то...
     Осипов, сидя напротив хозяина, поощрительно кивнул головой.
     — А  хорошо  быть  генералом,   правда?   —   с  искренней,   детской
восторженностью спросила  Ефимка.  Она  весь  вечер  пыталась заговорить с
генералом, но на нее шикала мать, а Доватором как-то сразу завладел отец.
     — Правда,  деточка.  Генералом быть хорошо,  но трудновато,  милая, —
погладив Ефимку  по  голове,  задумчиво проговорил Доватор и,  взглянув на
Никиту Дмитриевича,  спросил:  —  А  если бы  вас на  самом деле пригласил
немецкий генерал?
     — Да он скорей меня на кол посадит, чем рядом с собой. Мне колхозницы
рассказывали:  были в соседней деревне два ихних генерала.  Так прежде чем
зайти в  хату погреться,  ребятишек на мороз выгнали.  У  колодцев часовых
поставили. Боятся, чтоб колхозники отравы туда не кинули. Видно, имеют они
понятие,  как их встречают русские люди.  Так-то, товарищ генерал! Вы меня
извините,  что я с вами по-простому разговариваю.  От чистого сердца,  как
говорится...
     — А я люблю, Никита Дмитриевич, простых, хороших людей.
     — Это я вижу, Лев Михайлович. Да и дочь мне о вас много рассказывала.
По-чудному так передавала:  "Генерал,  —  говорит, — очень по характеру на
тебя похож..."
     — Что ж удивительного? Разве у нас с вами не может быть сходства?
     — По душе это,  пожалуй, верно. Мысли у нас одинаковые, потому что мы
не о  себе,  а обо всей России думаем.  В этом дочка моя права.  Она людей
нутром угадывает.
     — Замечательная у вас дочь, Никита Дмитриевич. Но почему ее дома нет?
     — Пошла  раненых навестить да  мужа  проводить.  На  парад,  что  ли,
собирается в  Москву.  А  я,  признаться,  не  стал об этом расспрашивать.
Может, секрет...
     — Никакого секрета нет.  Седьмого ноября в  Москве на Красной площади
будет парад.
     — А вот немцы тоже собирались устроить парад.  Листовки бросали,  да,
видать, не вышло!
     — И не выйдет никогда! — твердо сказал Доватор.


                                 ГЛАВА 5

     В штабе Доватора,  расположенном в селе Деньково, жизнь кипела, как в
муравейнике.  Кавалеристы готовились к параду. Со всех сторон подскакивали
ординарцы,  посыльные,  офицеры связи,  снабженцы. У кузницы всхрапывали в
станках подвешенные на подпругах кони.  Ковали, выдергивая изо рта гвозди,
с  гаканьем вбивали их  в  копыта.  Кони гулко били ногами,  зло фыркали и
повизгивали.
     В  особенности долго  не  давалась коваться Урса  старшего лейтенанта
Кушнарева,  переименованная теперь  в  Ракету.  Она  взвивалась  на  дыбы,
по-собачьи рыча,  грызла стальные трензеля и,  разбрызгивая пену, пыталась
цапнуть зубами кузнеца. Смирилась Ракета только после ноздревой закрутки.
     Пройдя  весь  курс  кавалерийского обучения,  эта  степная  красавица
подчинилась  только  коноводу-киргизу  Калибеку  и   хозяину.   Косясь  на
посторонних умными фиолетовыми глазами, она предупреждающе хрипела и круто
поворачивала  словно  выточенное  бедро,  намереваясь  хлестнуть  насмерть
копытом.  Однажды Петя Кочетков, залюбовавшись Ракетой, подошел к коновязи
и  решил  погладить  красивую  лошадь.   Кобылица,   изогнув  тонкую  шею,
настороженно фыркнула,  но  Петя не  обратил на это внимания.  Ухаживая за
своим смирненьким монголом,  он лазил ему под брюхо,  чистил щеткой.  Да и
другие кони относились к нему ласково. Петя подошел сзади и смело протянул
руку.  Дневальный от  ужаса  потерял  дар  речи.  Но  тут  произошло нечто
поразительное.  Ракета,  повернув  голову,  легонько  отшвырнула  мальчика
задней ногой  на  середину прохода и,  сунув  морду в  кормушку,  спокойно
продолжала жевать  сено.  Петя  обалдело сидел  против  соседнего станка и
осторожно щупал пальцами ушибленный нос.
     — Ну что, Кочеток? — подскочил к нему дневальный. — Цел, а?
     — Ничего.  Ишь пинается, окаянная. Озорует... — смущенно ответил Петя
и,  погрозив кулаком,  добавил:  —  Все  равно на  тебе проедусь.  Честное
пионерское, проедусь! Подумаешь, брыкнула. Видали таких!
     Петя, отряхнув полушубок, вышел из конюшни.
     Сейчас Ракета,  стремительно выскочив из  станка и  играя на  поводу,
пружинила тонкими ногами и,  цокая  по  мерзлой земле стальными подковами,
покорно бежала за Кушнаревым, словно собака.
     — Как  бы  она,  товарищ старший лейтенант,  на  параде нам  строй не
поломала, — заметил Захар Торба, идя рядом с Кушнаревым.
     — Ничего. Мундштука дам. Не подведет! — успокоил его Кушнарев, окинув
коня горделиво-влюбленным взглядом,  и задумчиво добавил:  —  Знаешь,  как
проеду по Красной площади? Искры разбрызгаю! Душу, Захар, вложу и сердце.
     — Правильно!  Пусть наши  руководители посмотрят,  как  мы  бережем и
выхаживаем коней. Да на таких конях, как наши, можно и до Берлина дойти, —
заражаясь горячей возбужденностью командира,  проговорил Захар и вспомнил,
как  в  конной  атаке  под  Крюковом Ракета вынесла Кушнарева вперед и  он
первым ворвался в самую гущу немецкой пехоты.
     Торба, зная  дикий  характер  кобылицы,  направлял своего обладавшего
огромной скаковой силой кабардинца  вслед  за  Кушнаревым,  намереваясь  в
случае  опасности  прикрыть  его  с  тыла.  Ракета неслась птицей.  Над ее
вытянувшейся спиной крылато нависала черная бурка командира. Узкая полоска
кушнаревского  клинка  мелькала  в воздухе свистящей молнией.  Мгновенными
взмахами  он  наносил  ужасные  по  силе  удары.  После  атаки   некоторые
слабонервные  люди отворачивались и жмурили глаза.  Да и сам он,  проезжая
мимо, никогда не оглядывался на свою работу.
     Когда  в  занятой  деревне  кавалеристы спешились,  Кушнарев  отозвал
Захара в  сторону,  до боли сдавив ему локоть,  и,  глядя в  лицо черными,
горящими от возбуждения глазами, тихо сказал:
     — Спасибо,  Захар.  Я тебя чувствовал сзади,  поэтому и шел смело.  В
атаке оглядываться некогда. Всегда так держись. А кто за тобой шел?
     — За мной всегда Шаповаленко,  Буслов, а за ними Павлюк. Он не рубит,
из автомата с ходу бьет. Ловкий!
     — Ах   да,  Буслов,  Павлюк.  Да,  да...  это  настоящие,  понимаешь,
настоящие товарищи.  А Шаповаленко!  Нам у него следует  учиться.  Мы  еще
слепнем  от  ярости и теряем инстинкт самозащиты,  а он в атаке все видит.
Старик имеет опыт. Он давно обкурил свою люльку.
     После той  атаки Кушнарев два дня ходил сумрачный,  похудевший,  вяло
ел, мало разговаривал и много курил.
     Торба как-то зашел к командиру в хату. Кушнарев сидел, опустив голову
на стол, как будто давил лбом крышку. Захар вообразил, что командир сильно
выпил,  но  Кушнарев,  повернув к  нему  побледневшее лицо,  молча  указал
глазами на  стул.  Задав два-три  незначащих вопроса,  он  снова замолчал.
Только по  выражению беспокойных глаз  его  было  видно,  что  он  жестоко
борется с мучительно тяжелыми мыслями.
     Догадавшись о  причине раздумья своего командира и  не  умея  кривить
душой, Захар без обиняков спросил:
     — О немцах думаете, товарищ старший лейтенант?
     — Думаю,  комвзвода.  О немцах и о другом думаю,  — шумно передохнув,
согласился Кушнарев.
     — А що ж о порубанных думать?
     — О каких порубанных? — недоуменно пожимая плечами, спросил Кушнарев.
     — Да о тех,  що под Крюковом стоптали.  Да що о них,  товарищ старший
лейтенант,  думать!  Фашистская падаль.  Згинуть,  да  и  все —  туда им и
дорога.  Только жалко —  русскую землю поганят. А вы о них душу ломаете. —
Торба разгневанно закусил мундштук папиросы и  ожесточенно смахнул с бурки
упавший на шерсть пепел.
     — Я ломаю о них душу? О порубанных?
     Перегнувшись через  угол  стола,  Кушнарев  приблизил  лицо  ближе  к
Захару.  Оно было хмурое,  утомленное и неузнаваемо  страшное.  Но  Торбу,
обладавшего железными нервами, смутить было трудно.
     — Да  есть такие хлипкие:  побывал в  бою,  и  начинает его  сумность
одолевать. А вы разве хлипкий? На войне батек да мамок нема.
     — Вздор ты говоришь, Захар Торба!
     Кушнарев  резко  положил  руку  на   стол  и,   облегченно  вздохнув,
продолжал:
     — Я  бы  не только батальон,  а  всю эту проклять гитлеровскую сжег и
пепел по ветру пустил.  У меня не то,  браток, на душе. Пойдем погуляем, я
тебе расскажу.
     И  увел  Кушнарев  Захара  Торбу  в  лес.   Сели  под  тень  молодого
размашистого дубка.
     — Ты напомнил мне о батьке, о маме. А я как раз о них и думал. Были у
меня  и  батька,  и  мама,  и  девушка  Настя,   и   братишки   маленькие,
глупенькие...  На  берегу Азовского моря голяком бегали,  крабов за клешни
вытаскивали,  батьке моему рыбацкие сети путали.  А  когда  я  приезжал  в
отпуск,  верхом на меня садились и фуражку мою пограничную примеривали. На
войну со мной просились.  А вот пришла война,  батька ушел с  партизанами.
Явились  гитлеровцы,  мать  повесили,  над девушкой Настей надругались и в
море со скалы бросили,  а за ней и братишек.  Вот о чем я  думаю,  младший
лейтенант Захар Торба.  Старик мне пишет: "Осиротели, сынок. Ты не забудь,
что нам с тобой надо долго отплачиваться,  а фашизму расплачиваться". Вот,
комвзвода,  мы и отплачиваем. Да разве есть в мире такая цена, чтобы смыть
детскую да материнскую кровь?  Скажи  мне,  Захар,  есть  такая  цена,  за
которую бы вернули тебе любимую девушку?
     — Нет такой цены, товарищ старший лейтенант! — глухо отозвался Торба.
— Вы  меня извините,  что  я  плохо о  вас  подумал.  Зараз вы  мне  такое
рассказали —  у меня внутри все жгутом крутится.  К клинку тянет, рубав бы
еще страшней,  чем рубали вы под Крюковом.  Зараз мне хочется вас за брата
считать.  Давайте,  Илья Петрович,  побратаемся.  У нас такой,  у казаков,
обычай есть:  поменяемся шашками, вы возьмите мою, а я вашу, и будет у нас
кровное побратимство, нерушимое до самой смерти.
     Встали два советских воина друг против друга, торжественно поцеловали
клинки и передали друг другу.
     После этого Захар стал относиться к  Кушнареву не только как к своему
командиру,  но и  как к  старшему брату —  с  глубоким уважением и  чуткой
заботливостью.  Он  по-хозяйски следил за  его  двумя  конями,  тренировал
Ракету,  бранил коноводов за всякую нерадивость.  Приглядываясь к умному и
требовательному командиру,  он  перенимал и  быстро  осваивал военный опыт
кадровика.  Взвод,  которым он  командовал,  стал  лучшим  в  эскадроне по
дисциплине и боевой готовности.  В бою, если предстояло выполнение сложной
задачи,  Захар  охотно  шел  первым.  Если  Кушнарев  готовился  проводить
разведку лично, Торба тотчас же собирался вмеете с ним.
     — Нет, ты останешься, — пробовал возражать Кушнарев.
     — Почему я должен оставаться?
     — Потому,  что ты  со мной на днях ходил,  а  командир второго взвода
отдыхал.
     — Тю!  —  Торба презрительно сморщился.  — Не отдыхал. Або мы сюда на
курорт приехали?
     — Но людям-то отдых должен быть?
     — Это Павлюку-то с Бусловым?  Подите и скажите,  чтоб они оставались.
Подите!..  —  угрожающе кивал Торба через плечо.  —  Они уже сидят,  ждут,
колысь вы придете и бай-бай их уложите.  Если не возьмете,  тогда они меня
загрызут.  Я один раз так зробил. Ушел со вторым отделением в разведку. Да
и работенка-то попалась так себе: грузоподъемность мостов проверял и броды
через реку Ламу.  Ушел,  а  их  не  побудил.  Прихожу,  а  они  мне бойкот
устроили:  не  разговаривают,  официальный рапорт  подали  —  в  отставку,
значит.  В другой взвод решили перейти.  А если,  говорят, просьбу нашу не
уважат,  пойдем  к  генералу Доватору и  попросимся к  Осипову в  полковую
разведку.  Мы, говорят, без дела сидеть не привыкли и работу везде найдем.
Вот ведь какой народ!  Но,  конечно, я умею варить с ними кашу... Иногда и
солененького подсыплю, но зря ни-ни.
     За короткое время пребывания в  эскадроне разведчиков Кушнарев крепко
полюбил в своем побратиме не только смелую кавалерийскую удаль, но и сумел
понять все своеобразие его расчетливых повадок командира-самородка. Торба,
как  и  сам Кушнарев,  был прост в  личных отношениях,  но  требователен и
неумолим по службе.  Сейчас,  в минуту мучительных переживаний,  Кушнареву
особенно был необходим чуткий товарищ.  Он помогал ему втянуться в суровый
и тяжелый труд разведчика, отдавая без остатка все силы, чувства и знания.
     — Я понимаю, Илья, как лихо может окутать человека. Вот до тебя у нас
командир был Алексей Гордиенков.  Погиб он.  Да ты,  наверно,  слыхал. А у
него жена,  Нина,  военфельдшером работала. Я, бывало, як ее побачу, так у
меня  сердце припекать начнет.  Зараз она  в  полку.  Немного легче стало.
Дивчина такая... Если бы ты знал...
     — Если  она  тебе  по  душе...  зачем же  ты  ее  отпустил?  —  зорко
приглядываясь к Захару, спросил Кушнарев.
     — Да ты меня не так понял.  Я говорю, что мы лейтенанта так любили, и
ее вместе с ним.  У них была такая дружба! А про меня ты плохо не думай. Я
для своей Аннушки зараз готов себе вырвать сердце,  потому що был до войны
великий дурень. Я тебе все начистоту выложу.
     И  поделился Захар  со  своим побратимом всеми житейскими радостями и
тревогами и  рассказал,  что  он  уважает  Оксану,  которая его  лечила  в
партизанском отряде.
     — А вот Нину действительно отпустили напрасно.  Тут ей, конечно, было
бы легче. Да вот як-нибудь поедем в полк, я вас познакомлю. Эх, и дивчина,
щоб вы знали! Не будет же она вечно горевать.
     Захар,  как  бы  ненароком,  забросил в  душу Ильи Кушнарева зернышко
надежды.  Кушнарев без лишних и ненужных слов понимал,  что Захар сильно и
страстно любит  Аннушку,  маленького сына  и  не  стыдится своего молодого
счастья. Когда человек счастлив, он должен того желать и другим.


     Отведя Ракету на конюшню, Кушнарев и Торба направились к себе в хату.
Квартировали они вместе.  В большой, празднично убранной комнате за столом
перед нераспечатанной бутылкой вина  сидел слегка подвыпивший Шаповаленко.
Он держал за руку Буслова и говорил:
     — Почему ты не хочешь со мной трохи горилки выпить? С праздником меня
поздравить?  У  меня такой праздничек,  хоть волос рви  на  своей плешивой
голове.
     — Нехорошо, Филипп Афанасьевич, — урезонивал его Буслов, — ты самый у
генерала первейший человек.  Он тебе жизнь охранять доверяет,  а  ты опять
что-то такое сотворил.
     — Это  бог Адама с  Е