смех.
     — Не прячьтесь, все равно отыщем! — шутливо крикнул Ковалев.
     — Да выходите,  трусихи. Не съедят вас... — Никита Дмитриевич встал и
распахнул дверь.
     Из большой светлой комнаты одна за другой вышли три одинаково одетые,
разительно похожие друг на друга девушки.  Следом, точно шарик, выкатилась
самая младшая,  розовощекая,  с синими,  как у матери, глазами девочка лет
тринадцати.  Она  смело  подошла  к  командирам,  подала  руку  и  солидно
отрекомендовалась:
     — Серафима.
     — Вот смотрите какие.  Запрягай и паши.  Никаких тракторов не надо! А
эта,  четвертая  —  куцавка.  —  Никита  Дмитриевич поддал  ей  легонького
тумачка.
     — Папка,  не  дразнись!  —  шаловливо крикнула Серафима.  —  Он  меня
Ефимкой-куцавкой  зовет,  потому  что  я  маленькая и  коротенькая.  Ну  и
пусть...  А то дали какое-то имя —  Серафима.  Это в Язвищах попадья живет
Серафима. Лучше уж я буду куцавенькая.
     Все рассмеялись. В просторной чистой комнате с приходом девушек стало
еще уютней и праздничней.  Солнечно плескался за окнами морозный день.  На
массивный  буфет  из  окна падали косые солнечные лучи.  Открыв стеклянные
дверцы  буфета,  синеглазая  красавица,  первая  выглянувшая  из  горницы,
достала груду тарелок и стала их перетирать.  Это была самая старшая дочь,
двадцатилетняя Зина, строгая и красивая.
     Вторые две —  Ольга и Евдокия —  были близнецы. Это были добродушные,
славные, миловидные девушки. Сейчас они вышли на кухню и помогали готовить
закуску.
     Ефимка  со   свойственным  всем  подросткам  любопытством  подсела  к
Ковалеву и заинтересовалась сначала его орденом, потом буркой.
     — Замечательная! — восторгалась девочка. — У Чапаева тоже такая была.
Можно померить?
     — Пожалуйста! — Ковалев, сняв с гвоздя бурку, накинул ей на плечи.
     Бурка, коснувшись пола, стала коробом.
     — Ну,  теперь  совсем  похожа  на  куцего Ефимку...  —  шутил  Никита
Дмитриевич.
     Зина  покосилась на  сестренку блеснувшими глазами,  строгие губы  ее
дрогнули в ласковой улыбке.
     Ковалев,  наблюдая за  девушкой,  понял,  что внешняя суровость ее  —
только маскировка,  желание отличить себя от других.  Было ясно, что семья
Фроловых — крепкая. К Ефимке относятся снисходительно и любят больше всех.
     Ефимка,  подметая полами бурки крашеный пол,  маршировала по комнате,
задрав кверху нос.
     — На огород бы тебя поставить заместо пугала, — смеялся отец.
     — Очень даже хорошо, только немножко длинная... — не обращая внимания
на шутки,  заметила Ефимка.  — Вот Зиночке будет как раз.  А ну,  померяй!
Красота будет! — приставала сестренка.
     — Как тебе только не стыдно!  Ведь ты же настоящий мальчишка, Ефимка,
— строго проговорила Зина, расставляя на столе тарелки.
     — Ну и мальчишка! Что ж из этого?
     Зина, ничего не ответив, вышла на кухню.
     — Отчего она  у  вас  такая  сердитая?  —  тихонько спросил Ковалев у
Ефимки.
     Такой  вопрос  подстрекнул Ефимку  к  таинственности и  расположил  к
откровенности.   Оглянувшись  на   отца,   который  увлекся  с   Алтуховым
разговорами о колхозных делах,  Ефимка подсела к Ковалеву и начала шепотом
рассказывать сестрины секреты:
     — Наша Зина такая ученая,  такая ученая,  и не знаю, как вам сказать.
Книжки читает по  целым ночам и  на  скрипке играет.  Она у  нас в  Москве
училась,   а  теперь  сюда  приехала.   Ей  папаша  новую  скрипку  купил.
Лакированная,   а   Зина  говорит,   что  инструмент  никуда  не  годится.
Привередница она у нас,  гордая, но хорошая. А Ольга с Дуней плясать любят
и песни петь.  Они на трактористок учились. Мы все вместе спим. Они сказки
любят рассказывать.  От папаши научились. Ох, сколько он знает сказок! Всю
ночь не уснешь. Хороший у нас папаша! Правда?
     — Замечательный батька! — восторженно откликнулся Ковалев.
     — А мы прошлый год заработали две тысячи трудодней.  Все работали,  и
Зина тоже.  Она только зимой учится,  а  летом приезжает в колхоз.  Папаша
говорит: кто меньше двухсот трудодней заработает, тому никаких подарков не
полагается.
     — А ты сколько заработала?
     — У меня ничего нет,  я учусь!  —  важно произнесла Ефимка.  — Папаша
говорит:  "Ты наш единственный паразитик. Пока учись, а там видно будет...
Может,  я тебя в трактор запрягу..." А мне не хочется в трактор,  я хочу в
летчики.  А он говорит: "Ноги у тебя короткие. Не примут". Может быть, еще
подрастут, а?
     Ковалев,  улыбаясь,  смотрел на  Ефимку.  Ему хотелось схватить ее на
руки  и  бесконечно носить по  комнате.  После грубых и  тяжелых испытаний
войны ему не верилось,  что все это реальное: и светлая, чистая горница, и
веселый щебет  Ефимки,  и  строгая красота Зины.  Три  месяца беспрерывных
боев,  бесчисленные и мучительные заботы! Люди, живые и мертвые, раненые и
больные, кони и пушки, снаряды и сухари, марши по колено в грязи, блиндажи
и щели, свист мин и удушливый, отвратительный запах пороха...
     А  сейчас все точно в сказке:  мир и уют.  Все сидят за гостеприимным
столом,  и Никита Дмитриевич, важно поглаживая бороду, подкладывает гостям
лучшие куски.  Пелагея Дмитриевна,  раскрасневшаяся, улыбающаяся, несет из
кухни шипящую яичницу.  Она  рада гостям.  Она  верит,  что эти плечистые,
крепкие,  опоясанные ремнями молодые парни не  дадут врагу надругаться над
Родиной,  над  ее  цветущей Ефимкой,  над  строгой  красавицей Зиной,  над
веселыми и добродушными близнецами Ольгой и Дуней.
     Зину, как нарочно, посадили рядом с Валентином в передний угол, и они
оба,  молодые и  сияющие,  сидят,  точно новобрачные.  Какие нелепые мысли
лезут в голову. А что, если сейчас Ефимка крикнет "горько"... Поцеловал бы
он Зину или нет? Вероятно, сначала посмотрел бы в глаза, а потом... Нет, в
глаза смотреть страшно. Жгучие, синие, недоступные в своей строгости.
     Валентин неловко тычет вилкой в яичницу, рушит желток, а захватить не
может.  Рядом  теплое  дыхание Зины.  Он  чувствует аромат ее  васильковой
шелковой блузки и видит,  как мелькает сильная,  покрытая бархатным пушком
загорелая рука. Вдруг эта рука подхватывает с его тарелки ломтик яичницы и
подносит к его губам.
     — Пили за мое здоровье,  а вы и не слышали! Закусите хоть! — укоряюще
говорит Зина.
     — Простите, задумался, — отвечает невпопад Валентин.
     — О  чем  вы  думали?  —  Слегка  прищуренные глаза  девушки светятся
ласковым сиянием.
     Валентин смотрит в это сияние и не может оторваться.  Молчит.  "Разве
ты не знаешь, о чем я думаю?" — спрашивают его глаза.
     — О чем я сейчас думал,  расскажу в другой раз, — произносит он вслух
и  почти  резко.  А  потом,  точно  испугавшись неуместной резкости,  тихо
добавил:  —  Иногда приходит на  ум  такое,  что  даже  самому себе стыдно
признаться.
     Зина вспыхнула и ничего не ответила.
     После  завтрака Никита  Дмитриевич повел  Алтухова показать колхозное
сено.  Молодежь заняла горницу. Зина извлекла из футляра скрипку. Хорошая,
волнующая мелодия зазвучала в горнице.
     — Почему вы не эвакуировались со школой? — спросил Ковалев Зину.
     — Нашу школу не эвакуировали, а распустили.
     — Ну, а что же будете делать, если фашисты придут?
     — Как это придут? А вы на что? — Зина тряхнула головой и выжидательно
посмотрела на комбата.  Такие вопросы задавали Ковалеву и в Белоруссии,  и
на  Смоленщине,  задавали всюду,  куда  приходила его  часть.  И  всем  он
отвечал: "Дальше не пройдут". Он и сам верил в это, а немцы все шли и шли,
занимая город за  городом,  а  он  отступал и  упорно говорил:  "Дальше не
пройдут".  Выходит,  обманывал он  и  себя и  всех,  кто  задавал ему этот
страшный вопрос.
     — За каждый клочок земли,  который нам приходится отдавать, мы зубами
готовы держаться и бьемся насмерть!  — зло проговорил Ковалев и неожиданно
смолк.
     Да,  тяжело  было  говорить об  этом  сейчас,  когда  фашисты  заняли
Волоколамск и находились в семидесяти километрах от Москвы.
     Но  Ковалев,  как и  все его боевые друзья,  твердо верил в  то,  что
наступит перелом и они погонят гитлеровские полчища прочь от Москвы.


                                 ГЛАВА 5

     В   эти   дни  полк  Осипова  стоял  в   резерве  и   готовил  второй
оборонительный  рубеж   в   районе  Язвищенских  высот.   Ковалев  навещал
Петропавловское почти  ежедневно.  Фроловская  семья  встречала  его,  как
родного.  Особенно рада была его наездам Ефимка.  Веселая и  непоседливая,
она требовала музыки, песен и пляски, но в доме с некоторых пор поселились
тишина и  скука.  Ольга и Евдокия ушли в Ивановскую МТС угонять тракторы и
застряли где-то  по  дороге.  Зинаида,  закутавшись в  теплую оренбургскую
шаль,  куда-то  исчезала на  целые  дни,  а  вечерами читала.  Иногда  она
запиралась с  отцом в  горнице,  они шушукались и гнали Ефимку от замочной
скважины.  Только с  приездом Валентина все  озарялось ярким  светом,  как
любила  говорить Ефимка.  Начиналась стряпня,  игры  и  всякие  интересные
разговоры.
     В  такие  дни  Ефимка была  наверху блаженства.  Но  самое интересное
началось с  того  момента,  когда она  совсем случайно подслушала странный
разговор между  Валентином и  Зинаидой.  В  этот  день  батарейцы топили у
Фроловых  баню.  Сначала  мылся  Валентин  с  солдатами,  потом  Ефимка  с
Зинаидой.  Родителей дома не было,  они уехали в  Москву навестить больную
тетку.  После бани Ефимка забралась на  лежанку и,  свернувшись калачиком,
незаметно  заснула.  Разбудил  ее  негромкий голос  Зинаиды.  Она  кому-то
говорила:
     — Я все поняла и все обдумала. Голову прятать под крылышко не буду.
     — Но ты знаешь,  что это очень опасно. К тому же ты такая красивая, —
возразил мужской голос, и Ефимка узнала Валентина.
     — А почему разведчица должна быть дурнушкой? — рассмеялась Зинаида.
     Ефимка едва  сдержалась,  чтобы не  крикнуть,  у  нее  больно сжалось
сердце, когда узнала она, что Зина собирается быть разведчицей.
     — Я повторяю — это смертельно опасно!
     — А ты разве ежедневно не подвергаешь себя опасности?
     — Я — другое дело. Я принимаю смерть в бою как должное.
     — А почему же мне нельзя принять смерть в открытом бою,  лицом к лицу
с врагом?
     — Там будет другая смерть...
     — Думаешь, не знаю? — тихим голосом спросила Зина.
     — Несколько дней назад ты сказала мне, что любишь, а сейчас объявила,
что уходишь по заданию к немцам в тыл. У меня, понимаешь, такое состояние,
как будто меня обманули, дали в руки счастье, а потом отняли.
     — Я не подозревала,  что ты так...  — вдруг голос Зины зазвучал,  как
металлический.  — Подожди!  Предположим, что у нас есть ребенок. И вот ты,
комиссар батареи,  во имя спасения других жизней мог бы  меня  послать  на
смерть? Мог бы или не мог? Скажи.
     — Смотря  по  необходимости...  —  глухо  и  нерешительно  проговорил
Ковалев с  явным намерением оттянуть ответ на  этот неожиданный и  жесткий
вопрос.
     — Значит, при необходимости послал бы? — не унималась Зина.
     — Знаешь,  я тысячу раз пошел бы сам, но тебя не послал бы, — ответил
он с твердой мрачностью.
     "Ах,  дура,  дура,  и  что  же  она  мучает его!"  —  кусая  подушку,
всхлипывала за печкой Ефимка.
     — Нет!  Такая возможность исключена,  милый. — Зина встала и, заложив
руки за  спину,  широкими шагами прошла по  комнате.  Ее  тонкий профиль с
нахмуренными бровями был недоступно красив.  —  Да,  да, такая возможность
исключена,  мой милый,  — продолжала она медленно и громко, словно любуясь
своим сильным,  гибким сопрано.  —  Исключена потому,  что  твоя  жертва в
данном случае напрасна,  бесполезна и  даже  вредна.  Представь,  ты,  как
командир батареи,  находишься около своих пушек, а я, как разведчица, сижу
в Шитькове в маленьком подвальчике около рации. И вдруг верхний этаж моего
подвальчика  занимает  немецкий  штаб.   Предположим,  приехали  генералы,
полковники и дюжины три лейтенантов.  Я тебе передаю: "Валя, второй дом от
края подними на воздух".  А ты отлично знаешь, что в подвале этого дома я,
Зина. Поднимешь или не поднимешь?
     На  несколько минут  комнату  заполнила напряженная тишина.  Валентин
слышал,  как бьется у него сердце,  а слова, нужные слова уплывали куда-то
все дальше и дальше.
     — Поднял бы!  —  наконец решительно произнес он, но, немного подумав,
оговорился:  —  Наверное,  поднял бы!  Ну,  довольно об  этом.  —  Он едва
сдерживался, и голос его начинал срываться.
     Зина подскочила к нему,  обняла и расцеловала.  Ефимка,  не вытерпев,
заплакала за печкой.  Успокоив сестренку,  Зина взяла скрипку и  заиграла.
Скрипка тихо и  нежно пела.  Видно было,  что  в  песню эту  Зина пыталась
вложить всю свою молодость и то новое, глубокое чувство любви, которое она
впервые переживала.  Ей  было приятно видеть,  что Валентин слушает ее  и,
может быть, сейчас, в эту минуту, думает о том же, о чем думала и она.
     — Какой  сегодня  день!  Если  бы  ты  только  знал,  какой  день!  —
восторженно произнесла Зина, оборвав горячий голос скрипки.
     Она  подошла к  Валентину,  села  рядом и,  положив голову к  нему на
плечо, тихо сказала:
     — Сожми мою руку... Крепче, крепче... Вот мы с тобой съездили сегодня
в сельсовет. В течение пяти минут из Фроловой меня превратили в Ковалеву и
отдали тебе в полную власть. Это шутка, конечно, но знаешь, мне сейчас так
стыдно,  так стыдно,  будто я совершила самый бесчестный поступок.  А  все
оттого,  что я бессовестно счастлива.  Нашим пока не скажем.  Время сейчас
тревожное,  а мы,  здравствуйте,  — поженились! Честное слово, глупо. Мне,
значит,  завтра  же  надо  идти  к  своему начальнику и заявить:  "Знаете,
товарищ начальник,  ваша разведчица Зина  вышла  замуж".  Просто  какой-то
дурацкий   водевиль!   А   все  ваша  милость  виновата.  Вскружил  голову
девчонке...
     — Ну,  положим,  поездка  в  сельсовет не  моя  затея...  А  ты  что,
начинаешь раскаиваться? — улыбнувшись, спросил Валентин.
     — Нет,  нет!  Я сама не знаю,  что говорю!  Валенька,  милый,  я ведь
любовь знала только по книжкам.  А вот пришла же она, и так неожиданно и в
такое время,  что даже как-то страшно за все.  А сейчас я нарочно и себя и
тебя испытывала,  хотя и знала,  что ты сильнее меня.  В последние  дни  я
много  думала  и  перебирала  в памяти все твои рассказы о войне.  Это так
страшно и так горько.  Какие испытания несет наш народ!  Так  разве  после
этого  я могу остаться в стороне?  Нет,  не могу.  Ты понимаешь меня:  и я
вместе с тобой хочу нести все тяжести воины и биться до конца, до победы.
     В окно кто-то громко и настойчиво постучал.
     — Кто бы это мог быть? — спросила Зина.
     — Да вояки какие-нибудь. Я сейчас приду.
     Валентин, подхватив бурку, исчез за дверью.
     Зина взяла скрипку и снова хотела играть,  но дверь распахнулась, и в
комнату вошли трое военных и за ними Ковалев.
     — Уж  не  нас  ли,  красавица,  собираетесь встретить  с  музыкой?  —
проговорил, улыбаясь, передний.
     На  нем  была  длинная,  ловко  сидевшая кавалерийская с  серебристой
опушкой бекеша и коричневая барашковая папаха.
     — Генерал Доватор. Знакомьтесь, — отрекомендовал Ковалев.
     "Так вот он какой,  знаменитый генерал Доватор,  о  котором так много
говорил Валентин!"  Зинаида растерянно протянула руку  вместе со  смычком.
Лев  Михайлович сначала взял у  нее  смычок,  а  затем пожал руку.  Вторым
поздоровался широкоплечий,  с  веселыми глазами  бригадный комиссар Шубин.
Выше всех ростом был третий,  тоже в  бурке,  с  продолговатым,  сухощавым
кавказским лицом  —  командир дивизии генерал-майор Атланов.  Он  попросил
сыграть что-нибудь.
     — Нет,  нет,  не буду,  —  горячо замахала руками Зина,  — как-нибудь
после. Да и какой я музыкант...
     — Жалко,  что откладываете,  — огорченно вздохнул Лев Михайлович. — А
мы затем и заехали,  чтоб послушать. Да и дельце маленькое подвернулось. А
насчет игры  не  скромничайте.  Хорошо играете.  Мы  долго  слушали,  даже
стучать не  хотелось.  Вот  хоть и  у  комиссара спросите,  и  у  генерала
Атланова. Всем понравилось.
     Зина,  все еще смущенная, поблагодарила и предложила садиться, но все
стояли и смотрели на нее.  Доватор следил за ней острым, колючим взглядом,
намереваясь, казалось, влезть в самую душу.
     "Да  что они рассматривают меня?  —  с  чувством внутреннего протеста
подумала Зинаида.  —  Уж  не  потому  ли,  что  я  красивая,  как  говорит
Валентин?"  И первый раз в жизни Зина пожалела о том,  что она женщина,  и
подумала о себе с неприязнью.
     Валентин  с  Атлановым,   разговаривая  вполголоса,  вышли  в  другую
комнату.
     Доватор, повертев в руках смычок, присел на диван и, переглянувшись с
Шубиным, пригласил его занять место рядом с собой.
     — Так,  значит,  вы та самая Зина Фролова?  —  присаживаясь на диван,
спросил Шубин.
     — Не совсем так... — загадочно ответила Зина, смущаясь и краснея.
     — То есть как? — Шубин, видя ее замешательство, смотрел с удивлением.
— Может быть, мы не по тому адресу попали?
     — Нет, адрес правильный. — Зина энергично тряхнула головой.
     Да,  девушка действительно была красивой,  и  Шубин уже с  сожалением
успел подумать, что она, очевидно, не блещет умом.
     Доватор, не скрывая, любовался Зиной. Ему просто не хотелось начинать
серьезный разговор.  Однако,  не желая обременять свою будущую  разведчицу
излишним волнением,  он сразу перешел к делу.  Отстегнув планшетку, достал
какую-то бумажку, прочел ее и, взглянув на Зину в упор, спросил:
     — Вам знаком майор Викторов?
     — Нет.  Я не знаю никаких майоров Викторовых,  — резко ответила Зина.
На  самом  деле  после  получения специальной подготовки она  находилась в
распоряжении майора Викторова и ждала назначения со дня на день.  Но майор
почему-то  медлил.  Фамилию майора Викторова она  могла  открыть только по
соответствующему паролю.
     — У меня беда случилась: заболел брат, — тихо проговорил Доватор.
     — Обратитесь к доктору... — после небольшой паузы ответила Зина.
     Это был пароль. Теперь она поступала в полное распоряжение соединения
генерала Доватора.  "Значит,  вместе с Валентином.  Хорошо", — мелькнуло у
нее в голове.
     Во все детали разведывательного дела Доватор вникал лично.  Отправляя
людей на задание,  беседовал с каждым человеком в отдельности.  Сейчас шла
подготовка к очередной разведывательной операции по тылам противника. Было
решено  предварительно  забросить  за   линию   фронта  группу  специально
подготовленных  радистов-разведчиков  и   систематически  получать  точные
данные об обстановке.
     — Вас рекомендовал майор Викторов,  —  продолжал Лев Михайлович. — Вы
не изменили своего решения?
     Майор хоть и рекомендовал Зину,  но откровенно признался,  что жалеет
посылать девушку на опасную работу.  Это-то и толкнуло Доватора наведаться
к разведчице. Да и комиссар настаивал.
     — Скажи   мне,   деточка  моя,  чистосердечно...  —  Шубин  не  спеша
расстегнул на груди бурку,  снял ее и положил на валик дивана.  В  кожаной
безрукавке  и  фетровых  сапогах  он  оказался  стройным  и моложавым,  но
движения его были удивительно медлительные и расчетливые. Зине показалось,
что  вся  его  спокойная и крепко сбитая фигура только и создана для того,
чтобы придумывать хитрые вопросы,  для вида сдобренные  отеческой  лаской.
Только серые вдумчивые глаза под сросшимися бровями говорили другое. В них
светились теплота и добродушие.  Эти проницательные и умные глаза смотрели
сейчас  на  Зину  как на человека,  с которым случится несчастье и который
вряд ли выпутается из беды.  — Скажите чистосердечно,  вас очень  увлекает
романтика профессии разведчика?
     — А кого это не увлекает, Михаил Павлович? — вступился Доватор.
     — Подожди, Лев Михайлович. Пусть она сама ответит!
     — Если говорить чистосердечно, увлекает! — возбужденно ответила Зина.
Она чувствовала,  что комиссар собирается