го  подождал и  обратно поставил пушки  на  место.  Сейчас,
думаю,  танки полезут, растаскивать завал попытаются. Жду с нетерпением...
Наконец вылезли, окаянные! Тут мы их и угостили.
     — Хорошо! — подтвердил Антон Петрович.
     Приказав Головятенко узнать  обстановку в  первом  эскадроне,  Осипов
снова  углубился  в  карту.  Он  не  совсем  ясно  понимал,  что  намерены
предпринять немцы дальше. Но очевидно было, что противник в первую очередь
будет  стремиться овладеть просеками.  С  момента отъезда из  Сычей  Антон
Петрович  всю  дорогу  пытался  подавить в  себе  нарастающее возбуждение,
стараясь хоть  немного унять  давившее на  сердце  горе.  Оно  мешало  ему
сосредоточиться.
     Адъютант не  спускал с  него глаз,  пытаясь разглядеть на его суровом
лице хоть какие-нибудь признаки взволнованности. Ведь только он, свидетель
прощания с девочкой, мог понять, какие чувства одолевают этого человека.
     — По завалу бьет?  — по-прежнему не поднимая головы от карты, спросил
Осипов, прислушиваясь к гулу выстрелов.
     — Так точно, товарищ подполковник, — ответил Ченцов.
     Зашуршала  плащ-палатка,   закрывавшая  вход  в  блиндаж.   В  клубах
морозного воздуха  появился связной командира эскадрона Громов.  Он  подал
командиру полка донесение.
     Орлов писал о потерях, требовал медпомощи и боеприпасов, одновременно
сообщая, что немцы усиливают нажим на левый фланг соседнего полка.
     — Слушай,  Ченцов...  —  Антон  Петрович  поднялся во  весь  рост.  —
Откатывай пушки от завалов! — Осипов, прищурившись, смотрел на удивленного
комбата.
     — Зачем, товарищ подполковник?
     — Откатывай быстрей!  Вот  сюда,  —  Осипов показал пальцем место  на
карте.  Оно было в стороне от просеки, все поросшее молодым лесом и густым
кустарником. Стрелять прямой наводкой оттуда было невозможно.
     Ченцов снова переспросил.
     — Не  ясно?   —  Сузившиеся  глаза  командира  полка  глянули  остро,
пронзительно.
     — Не ясно, — откровенно признался Ченцов.
     Антон Петрович,  крепко сжав челюсти,  что-то соображал. Из донесения
он понял,  что немцы,  подтянув тяжелые танки, готовятся к новой атаке. Он
решил  откатить пушки глубже в  лес,  первый завал,  прикрывающий вход  на
просеку,  бросить,  а  укрепить  и  заминировать  второй,  находившийся на
расстоянии километра от  первого.  Пушки  Ченцова Осипов решил  оставить в
засаде.
     — Закати сюда пушки, — объяснил он Ченцову, — проруби сектор обстрела
и  встань на прямую наводку.  Только как следует замаскируйся.  Если немцы
подойдут к  первому завалу  и  начнут его  растаскивать,  не  препятствуй.
Впусти их на широкую просеку и  тогда бей.  А до этого ни одного выстрела!
Эскадрон Орлова будет тебя  прикрывать.  А  эскадрон Рогозина останется на
месте. Ну, теперь понял, в чем дело?
     Комбат все  понял.  В  случае неудачи при  этой  рискованной операции
батарея должна неминуемо погибнуть. Отводить пушки было некуда. Сзади были
непроходимый лес  и  топь,  впереди немцы.  Уходить можно  было  с  одними
постромками.  Комбат знал,  что,  если  не  удержится,  эскадрону Орлова и
Рогозина отступать тоже некуда.
     — Все ясно, товарищ подполковник! — Ченцов не спеша с вывертом бросил
ребрышко ладони к щегольски сидевшей на одном ухе кубанке и, резко оторвав
руку, спросил: — Выполнять?
     Осипов  медлил с  ответом.  Порывшись в  кармане,  вытащил портсигар,
Протянув его Ченцову, спросил:
     — Ты, Ченцов, пушки свои очень любишь?
     — Вы же знаете, товарищ подполковник!
     — А коней?
     — Жизнь отдам за коней...
     — Дешево ценишь свою жизнь... А детишек любишь, а?
     — Двух   мальчиков  имею.   А   почему  вы   интересуетесь,   товарищ
подполковник? — спросил Ченцов.
     — Да   вот  сегодня  в   Сычах  немецкий  летчик  девочку  застрелил.
Понимаешь, на моей квартире была, такая белокуренькая... — Осипов, закурив
папиросу,  поиграл пальцами около виска.  —  С кудряшками... такая. Может,
вот за них лучше отдадим жизнь, а?
     Комбат  сверкнул  добрыми  глазами,  отвернулся и  хмуро  посмотрел в
темный угол блиндажа.  Может быть,  в  эту самую минуту он  вновь вспомнил
своих озорников, оставленных на Кавказе?
     Осипов  глубоко  затянулся  папиросой;   косясь  на   Ченцова,   тихо
продолжал:
     — Ты это запомни,  комбат. Хорошо сегодня дрался. Еще злее дерись. Но
знай,  что  эскадрон Орлова я  уже  приказал отвести тоже  глубоко в  лес,
поэтому на  правый фланг тебе  оглядываться не  надо.  Делай свое дело.  Я
пришлю прикрытие.
     Ченцов облегченно вздохнул.
     — Задача у тебя...  —  Осипов на мгновение замолчал.  —  Впрочем,  ты
знаешь сам.  За геройство посулов сейчас не будет,  а вот седьмого ноября,
если выполнишь задачу, в Москву на парад поедешь. Обещаю. Ступай и подавай
передки. Я перехожу на запасный командный пункт.
     Спустя  несколько  минут  Ченцов  сидел  на   коне   и   распоряжался
передвижением  батареи.   Гремя  кольцами  постромок,   ездовые  подводили
засыпанных хвоей битюгов и ставили орудия на передки.
     Немцы открыли по завалу и ближайшему к нему лесу убийственный огонь.
     Высокий, богатырского сложения, круглолицый красавец сержант Анатолий
Алексеев, командир орудия, дал перед этим несколько залпов.
     — На, держи, гад! — крикнул Алексеев, посылая снаряд.
     Противник, не подозревая, что батарея снялась, засыпал старые позиции
тяжелыми снарядами.  Шишковский лес  гудел и  трещал,  словно его хлестала
жестокая буря.  Кругом  с  шумом  и  грохотом валились срезанные снарядами
вершины деревьев. Остро пахло смолой и пороховыми газами.
     Гитлеровцы решили стереть с  лица земли батарею.  Она мешала им,  как
заноза в пятке,  не давала двигаться, валила их танки, разбрасывала во все
стороны табунившихся за танками автоматчиков.
     Один взвод эскадрона Орлова,  прикрывая левый фланг, не успел вовремя
отойти и  попал под этот обстрел.  Выполняя приказание Доватора о  захвате
"языка",  старший лейтенант Кушнарев тоже  очутился здесь.  Он  все  время
торопил бойцов,  чтобы быстрей выйти из  зоны  обстрела.  Но  передвижению
мешали раненые.  Их  было  уже  более десяти человек.  Из  санитарок здесь
оказалась только одна молоденькая девушка. Она не успевала перевязывать.
     Девушка  действовала очень  спокойно.  После  очередного разрыва  она
быстро вскакивала на колени и торопливо ползла к лежащим на снегу бойцам.
     Когда Кушнарев упал перед визжащим снарядом,  у него слетела с головы
кубанка.  И  хотя  снаряд  разорвался слева,  старший  лейтенант получил в
правый бок основательный толчок.  Он ткнулся носом в  снег.  В  ушах стоял
звон,  потом его кто-то схватил за волосы и  приподнял голову.  Сначала он
хотел крикнуть от боли, но потом раздумал и только сморщился.
     — Вы живы? — раздался голос возле правого уха.
     — А? — Кушнарев повернул голову.
     — Вы не ранены,  я спрашиваю?  —  Девушка,  смутившись,  выпустила из
своего кулака спутанную шевелюру и потянулась за кубанкой.
     — Нет,   —   редко  смеявшийся  Кушнарев  на   этот  раз   готов  был
расхохотаться.  "Крепкий кулак", — мелькнуло у него в голове и почудилось,
что он где-то слышал этот голос.
     — Если  нет,  ползите  дальше!  —  Девушка нахлобучила ему  на  глаза
кубанку и,  не  обращая внимания на  приближающийся свист мины,  двинулась
было к застонавшему неподалеку раненому.  Но Кушнарев, поймав ее за рукав,
рывком  притянул к  себе  и  вдавил  ее  голову в  снег.  Мина  с  треском
разорвалась в  нескольких шагах,  именно в том месте,  где лежал стонавший
боец.   Из   развороченной  воронки  шел   дым.   Кругом  валялись  клочья
окровавленной шинели.  Девушка отвернулась и вытерла рукавичкой приставший
к щеке комочек снежной грязи.
     — Осторожней надо! — Приподнявшись, Кушнарев сел на снег.
     — Ничего... — небрежно проговорила девушка.
     Темные  большие  глаза  девушки смотрели растерянно,  густые  ресницы
вздрагивали. Только сейчас Кушнарев узнал Оксану, девушку из партизанского
отряда. Она очень изменилась.
     Двух  казаков  с   перебитыми  ногами  пришлось  тут  же   на   снегу
перевязывать.  Одного понесли трое задержавшихся бойцов, другого, поменьше
ростом,  подхватил,  как ребенка, на руки Торба. Оксана шла рядом, помогая
Торбе нести раненого.
     Кушнарев посмотрел сбоку на ее строгий профиль, на тонкий с горбинкой
нос,  и  показалось ему,  что  она  самая  милая и  мужественная на  свете
девушка.
     — Когда ты приехала? — спросил он.
     — Позавчера, — тихо ответила Оксана.


                                 ГЛАВА 3

     Батарея  Ченцова  выдвинулась  на  новые  позиции  благополучно,  без
потерь.
     — Вовремя  снялись...  А  командир  полка  сразу  понял  обстановку и
повернул  все  по-своему,   —  заметил  комбат,  посматривая  на  веселых,
коренастых батарейцев.
     Это была единая,  крепко спаянная семья,  влюбленная в свои пушки и в
своего отважного командира.
     Сержант   Алексеев,   несмотря  на   мороз,   сбросил   полушубок  и,
проваливаясь в глубоком снегу, рубил молодую елку. Старший наводчик Максим
Попов и заряжающий вислоусый Богдан Луценко,  прозванный Хмельницким, рыли
капонир.
     Алексеев,  схватив елку,  хотел было откатить ее в сторону, но Ченцов
приказал поставить на  место,  чтобы "росла" в  снегу.  Так поступили и  с
другими деревьями.
     — Когда  снаряд  пролетит,  —  объяснил Ченцов,  —  такие  елки  сами
попадают.  Раз мы в засаде,  то важна внезапность.  На каждый танк даю три
снаряда, хватит? — спросил он у Алексеева.
     — На этом расстоянии бью с двух!  —  ответил Алексеев. — А сколько на
пехоту?
     — Пехотой будет заниматься комэска три. У него одиннадцать пулеметов,
он их встретит, а мы подсобим...
     Работа по установке орудий шла заведенным порядком, как в образцовом,
отлично организованном хозяйстве.  Плохо обстояло дело лишь с  устройством
временных укрытий.  Для  того  чтобы  выкопать в  мерзлой земле  небольшой
окопчик, требовались невероятные усилия.
     Стрельба начинала стихать.
     На командном пункте связисты временно оборудовали телефонную станцию.
Стены  выложили из  снега  и  мелких веток,  сверху натянули плащ-палатку,
внутри настелили еловых лапок.
     — Связистам треба удобства, — подшучивая, заметил Богдан Луценко.
     — Культура!  У  них  в  землянке всегда плакаты висят:  "Не  шуметь",
"Курить в  час  полцигарки,  а  то  дышать нечем",  "Говорить вежливо.  За
крепкое слово бьем телефонной трубкой по  пяткам",  —  отвечал ему  в  тон
Максим Попов, отворачивая ломом глыбу мерзлой земли.
     — Это все Савка Голенищев выдумывает у них. Знаешь, длинный такой...
     А  в  это время Савка Голенищев уже сидел в  своем убежище и  басил в
телефонную трубку: "Орел", "Орел", я — "Калуга", я — "Калуга". Рядом с ним
на куче еловых веток в ожидании разговора прилег комбат Ченцов.
     — "Орел",  "Орел",  —  продолжал бубнить Савка,  —  дай "Огородника",
"Бригадир" просит.
     На командном пункте первого эскадрона,  в глубокой,  с пятью накатами
землянке,  комиссар батареи, двадцатитрехлетний политрук Валентин Ковалев,
взял телефонную трубку.
     Напротив него сидели командир первого эскадрона лейтенант Рогозин,  а
рядом  политрук  Гриша  Молостов.  В  конце  стола  (крышкой  его  служила
принесенная из  села  дверь) —  командир разведэскадрона старший лейтенант
Кушнарев.  Он  прибыл со своими разведчиками добыть "языка",  которого ему
никак не  удавалось захватить.  Сейчас,  после боя,  разбирали обстановку,
спорили о  международном положении и закусывали курами и жареной свининой.
Кур   и   свинину  доставил  в   огромных  молочных  бидонах  председатель
Данилковского колхоза Никита Фролов.  Круглый,  ширококостный, краснолицый
председатель сидел  рядом  с  Валентином Ковалевым.  Разомлев  от  выпитой
водки, он блаженно улыбался и с гордым самодовольством разглаживал густую,
невероятной величины бороду, то и дело поправляя большие, в роговой оправе
очки.
     — "Орел" слушает! — крикнул Ковалев в трубку.
     Он  был тот самый "Огородник",  которого вызывал "Бригадир" —  комбат
Ченцов.
     — Толя,  это ты,  братуха?  Здравствуй, милый! Так, так. Ага, значит,
ворон караулишь?  —  Ковалев задорно хохотал, грызя белыми крепкими зубами
куриную ногу. Серые глаза его поблескивали озорной удалью.
     — Не выйдет,  думаешь? — продолжал смеяться Валентин. — Чтобы у тебя,
да не вышло!  Да таких колхозников, как у нас в огородной бригаде, во всем
мире нет!
     — Вот  это  верно!  —  кивнув  бородищей,  подтвердил Никита  Фролов,
понимая разговор совсем в другом смысле.
     — Ты  мне вот что объясни...  —  склонившись к  политруку,  спрашивал
Рогозин.   —   Несмотря  на  разницу  в   политической  платформе,   может
существовать у  нас  с  капиталистическими государствами настоящий военный
союз?
     — Может, — твердо ответил Молостов.
     — Миру угрожает фашизм, — вмешался Кушнарев. — Значит, для подавления
фашистской агрессии нужен и должен быть военный союз.
     — А какого черта они отсиживаются на островах!  —  возмущенно вспылил
Рогозин.  —  Двинули бы оттуда,  а  мы отсюда!  А  то фашисты-то к  Москве
пожаловали...
     — Тише!  —  крикнул Валентин и  погрозил Рогозину обглоданной костью.
Потом, склонившись к трубке, возбужденно спросил: — В Москву, говоришь, на
праздник?  На парад!  Обещал?  Ты брось загибать,  Толя. Нет, всерьез? Ах,
елки-палки!  Я  сегодня обязательно три  черепахи подшибу.  Знаешь,  давай
заключим договор:  у кого больше будет,  тот и поедет на праздник.  Вместе
нас  все равно не  пустят.  Согласен?  Вот и  отлично!  А  сейчас приезжай
курочек покушать.  Тут  нам  папаша на  всю  артель принес.  Замечательный
батька!
     Ковалев,  отбросив кость,  провел рукой по  мягкой шерсти бурки.  Его
пальцы натолкнулись на  твердую жилистую руку и  крепко пожали ее.  Старик
расчувствовался и уронил очки.
     — Замечательный батька! — продолжал Ковалев в трубку. — У него четыре
дочки...  Да,  да!  А девушки какие!  Если бы ты знал! Обязательно женюсь.
Непременно...  На  свадьбу приезжай!  Алло!  Алло!  Толя!  Чего ты там?  —
Ковалев дунул в трубку,  и вдруг его широкое густобровое лицо исказилось в
напряженной гримасе.  —  Тише!  —  Он уже не просто крикнул, а скомандовал
резко,  отрывисто,  с  суровой властностью в  голосе.  Это  был уже совсем
другой человек,  не  тот  весельчак Валя  Ковалев,  а  командир,  строгий,
волевой и требовательный.
     — Так,  так,  так... — повторил он полушепотом, словно боясь, что его
подслушают. — Значит, теперь держись... Пошлю или сам приеду. Не волнуйся,
отдам последний. Уж раз пошла такая свадьба, режь последний огурец.
     "Ишь ты, какой колючий! — восторженно посматривая на Валентина, думал
Никита Дмитриевич. — А хорош был бы зятек-то. Хорош!"
     — Немцы пошли в  атаку на  первый завал.  —  Ковалев положил трубку и
бросил на командира тревожный взгляд.
     — Товарищи,  —  крикнул Кушнарев,  поднимаясь из-за стола,  — немцы в
атаку на эскадрон Орлова пошли!
     — Да  они  сегодня несколько раз  лезли.  Удивил!  —  отмахнулся было
Рогозин.
     — На этот раз будет погорячее!
     Валентин  отодвинул тарелку  с  мясом,  встал  из-за  стола.  Он  был
небольшого роста, но широкоплеч и коренаст.
     — Нам  тоже приготовиться.  Дело вот  в  чем...  —  немного помолчав,
сказал Ковалев.  —  Там комбат Ченцов остался с  пушками в  засаде.  Немцы
сейчас растаскивают завал.  Если комбат и Орлов не удержатся, то противник
захватит и  второй завал.  Тогда нам  будет худо.  Полк  Бойкова дерется с
утра.  Командир нашего полка сообщил комбату,  что  будет серьезная атака.
Надо быть готовым... Я иду к пушкам.
     — Ну, а я к Ченцову, — сказал Кушнарев.
     — Вот это правильно,  —  поддержал Ковалев разведчика.  — Там "языки"
близехонько, бери, как барашков...
     Кушнарев промолчал.
     — Ты говоришь,  завал растаскивают,  а почему пушки Ченцова молчат? —
спросил Рогозин.
     Стрельба в  районе  первого завала  действительно слышалась редкая  и
вялая.  Только на правом фланге у  Бойкова хлестко переливались пулеметные
очереди. Били немцы. Звук их пулеметов был жесткий и дробный.
     — Почему молчит Ченцов,  я  спрашиваю?  —  Рогозин настойчиво теребил
Валентина за  острое плечо кавказской бурки.  Но  Ковалев сам не  понимал,
почему комбату стрелять не велено. Снарядов было достаточно.
     — Командир полка запретил...  —  неожиданно ответил Ковалев и,  чтобы
прекратить дальнейшие рассуждения, добавил, обращаясь к старику Фролову: —
Вам, Никита Дмитриевич, надо собираться, а то здесь...
     — Ты меня, комиссар, не пугай! Я ведь ту германскую отбарабанил, да и
гражданской прихватил чуток. Все равно не боюсь смерти.
     — Зачем,  папаша,  думать о  смерти!  —  воскликнул Ковалев с прежней
неудержимой веселостью.  —  Нам еще жить да жить!  В Москву на парад через
три дня поедем. Эх, и погуляем!..
     — Крепко любишь жить,  паренек. Уважаю таких, — застегивая полушубок,
проговорил Никита Дмитриевич. — Ежели утихнет, вечерком загляну...
     "А хорош, хорош! — не унимался нахваливать Ковалева старик. — Что это
у них затевается с Зинкой-то?  Два дня не был,  а она уж ходит по комнате,
как птица в клетке".
     Никита Дмитриевич не подозревал, что дело давно уже сладилось.


                                 ГЛАВА 4

     Несколько дней  назад  комиссар полковой батареи  Валентин Ковалев со
старшиной   Алтуховым  поехали   в   село   Петропавловское  за   фуражом.
Председатель колхоза  Никита  Дмитриевич Фролов  встретил  их,  как  самых
дорогих гостей, и усадил за стол.
     — Мать, собирай на стол! Живо! — засуетился радушный хозяин и вытащил
припрятанную бутылку водки.
     — Да мы не пьем, — отнекивались гости.
     — На войне, да не выпить, как бы не так! — не уступал хозяин.
     — В  рот не берем.  Даже крошечки,  ни-ни...  —  проговорил лобастый,
толстогубый, похожий на монгола Алтухов, придерживая в кармане горлышко от
поллитровки, привезенной для угощения председателя.
     — Не выпьете по стаканчику,  клочка сена не дам,  — отрезал обиженный
Никита Дмитриевич.
     Это  была первая фронтовая часть,  вступающая на  территорию колхоза.
Увидев добрых,  крепких, лихих кавалеристов, Никита Дмитриевич еще сильнее
почувствовал непоколебимую уверенность в  том,  что гитлеровцев не  пустят
дальше ни на шаг и закопают их в подмосковной земле. Накануне ему пришлось
выдержать жестокий бой  со  своей  хозяйкой.  Пелагея Дмитриевна требовала
подвод для немедленной эвакуации.
     — Ты что ж это, хочешь, чтоб я тут с фашистами оставалась? — налетала
на него дородная белокурая супруга.  —  Весь скот отправил, а мы, выходит,
хуже животных?
     — Скот велено было угнать, а мне уезжать не велено, — возражал Никита
Дмитриевич. — Не пустят сюда германца, вот и весь сказ.
     Он  уже давно записался в  партизанский отряд и  включил в  него всех
дочерей, но держал это в строжайшем секрете.
     Председателем колхоза его избрали недавно,  во время войны.  Он очень
гордился  оказанным ему  доверием и  отдавал  все  силы,  чтобы  сохранить
колхозное имущество и помочь Красной Армии.
     — Объясните,  товарищи командиры, моей почтеннейшей супруге: разобьем
мы  германца иль  нет?  —  торжествующе поглядывая на  Пелагею Дмитриевну,
спросил Никита Дмитриевич.
     — А сам ты как думаешь, папаша? — хитро прищуривая монгольские глаза,
спросил Алтухов.
     — Мы  люди русские,  советские,  фашистское ярмо никогда не  наденем.
Наполеон тоже вот  приходил сюда.  Трус всегда из-за  угла бьет,  нахрапом
лезет,  а получит сдачу,  бежит без оглядки.  Дадим мы ему сдачу, дадим! Я
вот  тоже...  —  старик едва не  проговорился о  партизанском отряде,  но,
спохватившись, умолк.
     — Вот это правильно, папаша! — подтвердил Ковалев.
     Из  горницы выглянуло девичье лицо и  тотчас же  скрылось.  За дверью
послышался сдержанный