латок,  низко
склонила высокую статную фигуру и гнала табунок окурков к порогу.
     — Заканчивай быстрей, погутарим спокойно, родная!
     — Погоди трошки,  Захарушка. Я хочу зараз, щоб все кругом чисто было,
щоб ни одна соринка больше не встрела в нашу жизнь. Все щоб было на доброе
здоровье. Вымету и далеко-далеко кину, щоб николы назад не верталось.
     — Верно, Аннушка. Пусть никогда не возвращается.
     Потом   Аннушка,   полулежа  на   кровати,   глядя  Захару  в   лицо,
рассказывала, что ей пришлось за последнее время пережить. Торба перебирал
ее мягкие струящиеся косы и слушал, покусывая горячие губы, и все никак не
мог  припомнить ощущение той  далекой ночи,  сопоставляя ее  с  настоящим,
неожиданно возникшим счастьем! Неужели его принесла война?
     — Аннушка, ягодиночка моя!
     Захар  крепко  обнимает  ее  и  чувствует у  своего  лица  счастливое
дыхание.
     — Ты знаешь,  Захарушка,  я кушать хочу. Сколько было гостей, всех мы
угощали,  а  сами только друг на друга смотрели и  ничегошеньки не ели.  У
меня есть яблоки,  що мама положила,  и холодный поросенок. Сробим так, як
будто наша настоящая свадьба.
     — Тайная? — тихо спросил Захар.
     — Тайная. — Анна почувствовала его улыбку, засмеялась.
     Ее смех прозвучал в тишине ночи молодо,  желанно.  Это был счастливый
смех любящей и любимой женщины.
     Они сели за  стол.  Захар разрезал желтоватое яблоко на две половины,
одну подал жене, другую положил около наполненного вином стакана.
     — Ты,  Захар,  ничего не рассказал мне о Москве. Наш эшелон прошел по
якой-то  окружной  дороге,  и  мы  ничего  не  побачили.  Темнота  кругом.
Константин Сергеевич сказал, будем ехать обратно...
     Аннушка надкусила яблоко и умолкла.
     — А немцы, Захар, отсюда далеко? — неожиданно спросила она.
     — Километров пятнадцать.
     Торба выпил вино и закусил яблоком. Он видел в блестевших глазах жены
скрытое напряжение, тревогу.
     — А сюда они не могут?..
     Аннушка поперхнулась и силилась улыбнуться.
     — Нет,  Анюта, не могут, — стараясь придать голосу обычную твердость,
ответил Захар. — Там фронт. Передовая.
     — И вы их не пустите в Москву?
     — Никогда не пустим.
     — Смотри,  сколько они городов забрали! Почему же вы их сюда пустили?
Что же будет дальше?..  Они же,  подлые,  и на Кубань придут. В Ростов уже
пришли.  Что же  будет дальше?..  Захарушка!  Як же я  приеду домой,  меня
колхозники спросят...
     Вопрос жены  был  настойчивый,  требовательный.  В  каждом селе тогда
задавали такие вопросы.
     Захар  молча  встал,  прошелся по  комнате,  в  глубокой задумчивости
заговорил:
     — Вот  вы  привезли  от  кубанских  колхозников подарки  фронтовикам.
Сибирские рабочие шлют  десятками эшелонов танки,  самолеты,  пушки,  едут
сотни  тысяч добровольцев!  А  сколько движется на  фронт людей,  техники,
разве ты не видела? Разве можно победить такой народ?
     — Видела, Захар. Ой, много я видела силищи!
     Анна поднялась,  положила руку на плечо мужа и взволнованно, умоляюще
проговорила:
     — Захар, ты знаешь що, милый? Я тоже останусь здесь! Що я, не могу на
коне? Що я, не знаю, як стрелять? Ты сам учил нас в военном кружке...
     — Подожди, Аня!
     Захар  осторожно снял  ее  руку  с  плеча и  усадил на  стул.  Что-то
магически сильное было в  этой гордой кубанской женщине.  Оно  притягивало
упорно,  непреодолимо.  "Ведь  воюют же  Оксана,  Нина",  —  на  мгновение
вспыхнула в голове Торбы мысль, но он тотчас же отогнал ее.
     Анна  чувствовала происходившую в  нем  борьбу и  напряженно молчала.
Захар понял ее мысли.  Едва не вырвавшееся из его уст согласие он посчитал
проявлением слабости,  желанием постоянно иметь около себя самого близкого
и  дорогого человека.  Присев рядом,  решительным движением руки подхватил
нож и разрезал второе яблоко. Подавая ей половину, ласково сказал:
     — За то,  что ты хотела бы остаться здесь,  я для тебя ничего в жизни
не пожалею.  Но у нас,  Аня, тут есть кому стрелять. Зараз, если все жинки
приедут на фронт,  некому будет землю пахать,  пацанов нянчить. Зараз тебя
народ послал. Ты приедешь и расскажешь, якими ты нас видела.
     За  окном  послышался  конский  топот,  Анна  вздрогнула  и  тревожно
прижалась к Захару. Бережно отстранив жену, Торба вышел в сени.
     Через минуту он вернулся.  На короткое  мгновение  за  стеной  цокнул
подковами конь.  Анна,  удерживая зябкую дрожь, встревоженно посмотрела на
Захара.
     — Ехать треба,  Аня,  — ответил он коротко и, сняв висевшую на спинке
стула гимнастерку, быстро надел ее.
     Ни о чем не расспрашивая, Аннушка подала ему сначала полушубок, потом
полевые ремни,  шашку.  Он быстро и ловко надел все это и уже завязывал на
груди ремешки бурки.
     — Можно проводить тебя, Захар? — смущенно и грустно спрашивает Анна.
     — Не можно,  Аня.  Там кони готовы.  Да и  холодно,  и пропуска ты не
знаешь. Побереги сына, Аня, — обернувшись от порога, медленно выговорил он
последние слова и скрылся за дверью.
     Все было похоже на тяжелый сон.
     Аннушка расслабленно присела на  скамью.  Вяло  протянув руку,  взяла
оставшуюся половину яблока,  но,  поднеся ее к губам, вдруг уронила голову
на стол и тихо заплакала.
     На  улице стояла морозная светлая ночь.  Точно во  сне,  Анна слышала
протяжную команду:
     — Справа рядами, ма-а-арш!!!
     Потом  от  конского топота долго  вздрагивали стены  хаты.  На  дворе
горланил петух  и,  так  же  как  на  Кубани,  лаяли собаки.  Были  слышны
одиночные выстрелы,  шум моторов,  скрип санных полозьев и  приближающийся
гул артиллерийской стрельбы.
     В комнате было уютно и тихо.  На столе ярко горела лампа,  и свет ее,
ровный, немеркнущий, звал к жизни и счастью.


                                 ГЛАВА 8

     Разведчики уже выводили из  колхозной конюшни лошадей,  когда подошел
Торба.  У  широко открытых дверей он встретил Кушнарева.  Какая-то женская
фигура шмыгнула мимо него и  скрылась за  стеной.  Разглядеть ее  Захар не
успел. Здороваясь с Кушнаревым, спросил:
     — Куда будем двигаться?
     — Пока со штабом. Кажется, пойдем на Чесмино.
     Кушнарев придавил брошенный на снег окурок и,  обернувшись к  Захару,
словно извиняясь, добавил:
     — Тут Оксана была...  Хотела с  нами ехать,  но  нет свободного коня.
Пошла в медэскадрон. В полк ей надо.
     — А разве она вчера не уехала машиной? — спросил Торба.
     — Да нет,  осталась... — как-то неопределенно ответил Кушнарев. — Ну,
как жинка?  Попрощались? — И, не дожидаясь ответа, участливо сказал: — Ты,
пожалуй, можешь, остаться. Завтра догонишь...
     — Нет, Илья, вертаться я не люблю, — сухо возразил Торба и подстегнул
нагайкой чью-то неохотно идущую на поводу лошадь, как бы подхлестывая этим
жестом  свою  бунтовавшую  волю,  укрощая  вспыхнувшее желание  вернуться,
побыть еще два часа вместе,  а потом с измятым сердцем рвать коню губы и в
бешеной скачке догонять товарищей. Он быстро овладел собой и, оправляя под
буркой скрипящие ремни, сказал:
     — Вместе поедем, Илья.
     — Вместе, Захар, — в тон ему отозвался Кушнарев.
     Он  понимал  состояние своего  друга.  Хотелось  сказать  многое,  но
подходящие слова в эту минуту куда-то разлетелись.
     Метя  полами  широких  бурок  снег,  они  неторопливой,  вразвалочку,
кавалерийской походкой,  плотно,  плечом к  плечу,  пошли к поджидавшим их
коням.
     Подав  команду,  Кушнарев вывел эскадрон за  околицу.  Конница мерной
поступью двинулась к  ближайшему лесу.  В непрекращающемся гуле отдаленной
артиллерийской  канонады  ракетные  вспышки  бросали  в  небо  голубоватые
отсветы. Впереди слышался грозный шум, скрежет танковых гусениц сливался с
грохотом выстрелов,  криками солдат, стуком топоров, топотом конских копыт
и с треском падающих деревьев.
     — Ты говоришь,  Захар,  что вам было тяжело расставаться?  —  спросил
Кушнарев Торбу, когда они днем остановились кормить лошадей. Друзья сидели
в  лесной  землянке  в  ожидании  дальнейших  приказаний и  грелись  около
походной железной печки.
     — Слов нет, як тяжело. О себе я даже мало, Илья, думаю...
     — А ты когда-нибудь о смерти думал?
     — После  того  як  придушил  немецкого  полковника и  видел,  як  они
издевались над  Оксаной,  я  зараз перестал думать о  смерти.  Нет,  хотя,
пожалуй, думаю, но та друга думка.
     — Какая же это думка?
     Торба подбросил в печку несколько чурок и со стуком закрыл дверку.
     — А така,  щоб не бояться смерти,  щоб это было —  тьфу!  Когда этого
человек достигнет, он долго будет жить.
     — Ну, это не совсем так. Гибнут и храбрецы, — возразил Кушнарев.
     — Не спорю,  но храбрые и после смерти живут.  Помнишь,  що сказал на
партийном собрании генерал Доватор? Храбрость — это ответственность за то,
что тебе поручено делать.
     — Это верно, Захар. Вот ты вспомнил, как немецкий полковник издевался
над тобой и Оксаной.  Она мне об этом рассказала.  Я тебя считаю не только
другом, братом, но и настоящим человеком. А я вот сомневаюсь, правильный я
человек или нет.
     — Ты,  Илья? Ты — правильный! За таких, як ты, я готов голову в кусты
кинуть.  Ты говоришь, що я настоящий. Нет. Я хочу им быть, а сам думаю, ще
у меня на хребту щетины колючей богато, подпалить надо трошки.
     — Подожди, Захар. А я о себе хочу сказать. Меня тоже червячок гложет.
Мне стыдно перед тобой.
     — Что ты, смеешься, что ли?
     Захар удивленно сдвинул густые брови и  неморгающе посмотрел на Илью.
Кушнарев как-то виновато и загадочно улыбнулся.
     — Верно говорю. Я ведь тебе много не рассказал...
     — Что ж ты не рассказал?
     — Я ведь люблю Оксану. Ты знаешь это?
     — Нет, не знаю, но скажу только одно: такую девушку нельзя не любить.
Що ж тут такого, и почему ты молчал?
     — Потому,  что плохо думал о тебе и о ней...  Мне казалось, что когда
вы были вместе в тылу...
     — Стой,  Илья!  —  перебил Захар и,  склонившись к Кушнареву, горячо,
взволнованно сказал: — Эта девушка для меня дороже родной сестры, понял? И
кто о ней думает плохо, тому, Илья, надо отрубить башку!
     — Руби мне первому, — коротко и покорно сказал Кушнарев.
     Он только сейчас понял, как незаслуженно обидел друга.
     — Как ты мог подумать, Илья?
     Торба укоризненно покачал головой.
     — Тебе кто-нибудь говорил?
     — Салазкин болтал.
     — Дурак он после этого!  —  мрачно сказал Торба.  —  Ты и  сейчас так
думаешь?
     — Нет. Вот ты послушай...
     И рассказал Кушнарев, как, возвращаясь с задания, партизаны подобрали
его неподалеку от Витебска...


     Во время боя его ранило в голову и засыпало землей. Когда он пришел в
сознание,  часть  уже  отошла.  Свыше  двадцати суток  он  брел  по  лесам
Белоруссии и наконец встретил партизан. От потери крови и от голода он так
ослабел, что замертво свалился на обочину лесной дороги.
     Очнулся он в  шалаше.  Перед ним сидела девушка в  зеленой фланелевой
кофточке. Она крошила в миску с куриным бульоном сухари.
     — А мы думали, что вы совсем не проснетесь, — певуче сказала девушка.
— Уж будила,  будила.  Спит,  як умерший.  Доктор сказал, что это здоровый
сон, крепкий. Болит тут? — осторожно касаясь его головы, спросила девушка.
     — Немножко.
     — Вылечим.   Я  тоже  лекарь,   вы  не  думайте.  Мы  недавно  одного
кавалериста вылечили.  С ним в рейде были.  Генерал Доватор нас водил... А
этот кавалерист жизнь мне  спас,  полковника немецкого задушил!  Геройский
казак.  Он тоже тогда двое суток меня все во сне кликал: Оксана да Оксана!
А я тут рядом сижу.  Позовет,  позовет,  я ему руку на голову положу, и он
снова спит,  как маленький ребенок.  А вы какую-то другую девушку кликали,
чи Наташу, чи Дашу...
     Лицо Оксаны осветилось ласковой улыбкой.
     В  ответ  на  простодушные слова Оксаны Кушнарев отрицательно покачал
забинтованной  головой  и  тоже  улыбнулся.  Потрогав  рукой  повязку,  он
догадался, что она чистая и свежая, пахнущая лекарством.
     Лежал он в просторном шалаше, на мягкой подстилке. В отверстие шалаша
был виден лес. За спиной Оксаны на сучке толстой ели висел вещевой мешок и
оружие. Неподалеку слышались разговор и смех. По кустам стлался дым, пахло
мясным варевом, луком и печеным хлебом.
     Кушнарев почувствовал,  что страшно голоден. Покосившись на миску, он
нетерпеливо облизал губы и закрыл глаза.
     — Будем сейчас кушать,  —  угадав его мысли, проговорила Оксана и, не
выпуская из  рук миски,  сделала несколько смешных и  неловких движений на
коленях,  чтобы подвинуться к раненому;  оправив завернувшуюся сзади синюю
юбку, она села на пятки.
     — Ну,  открывайте рот, Илья Петрович, — зачерпнув ложку, она поднесла
ее к его губам.
     — Да  я  и  сам могу,  —  смущенно сказал Кушнарев,  приподнимаясь на
локте.
     — Не шевелитесь,  —  упрямо и настойчиво возразила Оксана.  —  Доктор
велел лежать спокойно, и я так хочу...
     Кушнарев вынужден был повиноваться.  Все для него казалось странным и
новым.  Есть  из  чужих рук  было  неловко и  неудобно.  Но  зато как  все
нравилось ему! Особенно вкусным казался бульон и размоченные в нем сухари.
А главное — было приятно ощущать разлившуюся по телу теплоту и чувствовать
заботливое прикосновение рук  девушки,  вытиравшей ему  марлевым лоскутком
губы.
     — А оброс-то... колючий.
     Оксана весело шутила, лукаво прищуривая глаза, и смеялась.
     — Сейчас Федьку позову, он тебя побреет.
     — Спасибо,  —  кивая головой,  отозвался Илья.  Заглянув в миску,  он
обнаружил,  что  бульон  и  сухари уже  кончились.  А  есть  хотелось пуще
прежнего. — Ксаночка, положи еще немного.
     — Нельзя много. Надо помаленечку.
     — А  хлебца нету?  —  умоляюще глядя на Оксану,  спросил Илья,  теряя
всякое терпенье.
     — Дам трохи. И курочки кусочек.
     Оксана на  четвереньках выползла из  шалаша,  достала из висевшего на
дереве  мешка  краюху  хлеба,  отрезала  ломтик  и  отломила  до  обидного
маленький, как показалось Илье, кусочек курятины.
     — Да  ты  меня  кормишь,  как  годовалого ребенка,  —  проговорил он,
морщась от досады.
     — Ты  не  ребенок,  а  хворый.  Капризничать нехорошо,  миленький,  —
настойчиво  уговаривала  его   Оксана.   —   Поправишься,   целую  курочку
приготовлю.  Хоть две. А сейчас чаю дам с медом. Батько на заданье ходил и
принес для тебя. И курочку тоже.
     — А сейчас где твой батько?
     — Спит.  Они  ночью  эшелон  под  откос  кувыркнули и  "полицаев" еще
забили. К нам скоро аэроплан прилетит.
     — Фронт далеко? — спросил Илья.
     — Очень. Немцы в Ростов зашли. Наши отступили.
     — Немцы заняли Ростов?
     Кушнарев порывисто сел,  опираясь на руки, и, повернув голову, впился
в Оксану глазами.
     — Отступили, говоришь?
     — Ну да, миленький. По радио сообщили. А зачем ты вскакиваешь? Ложись
сейчас же!
     Она помогла ему лечь, поправила сбившуюся на голове повязку.
     Сообщение Оксаны поразило Илью.
     Лицо  его  помрачнело,  глаза  тоскливо  смотрели на  полутемный скат
шалаша,  точно искали кривую кавказскую шашку. Вскочить бы сейчас на коня,
разобрать поводья,  впаять горячую руку в  эфес клинка,  врубиться в самую
гущу крикливой свастики —  за Кубань,  за Дон,  за поруганную Украину,  за
объятую пожаром Смоленщину.  Защемило в  груди  больно,  горячо.  Хотелось
застонать...  Но вместо этого,  сверкнув на Оксану черными,  затуманенными
влагой глазами, он тревожно спросил:
     — А кавалеристы-доваторцы,  что в рейде были? Они где? Ты ведь с ними
была?
     — Да.
     Заметив настороженный, пытливый взгляд Ильи, Оксана добавила:
     — Фашистов бьют.  А Лев Михайлович уже генерал.  Генерал!  — протяжно
повторила Оксана. — По радио сообщили.
     Илья, поймав руку Оксаны, крепко сжал ее. Оксана вскрикнула:
     — Тише! Хворый, а силища ой-ой!
     Кушнарев, не выпуская руку девушки, взволнованно шептал:
     — А  я  знал,  что  этот полковник будет генералом.  Боевой!  Как мне
хотелось к нему добраться! Эх! Я бы за него, Ксана, жизнь отдал. Все равно
я буду с ним воевать, буду!
     В  шалаш вместе с легким дуновением ветерка ворвался тепловатый запах
лесной прели,  напоминавший запах чернозема, и, казалось, влил во все тело
радостное ощущение физической силы. Илья повеселел. Повеселела и Оксана.
     ...Так шли дни. Оксана варила суп, поила Илью молоком. Он поправлялся
и набирался сил.  Однажды Оксана принесла ведро теплой воды и,  не обращая
внимания на протесты Кушнарева,  вымыла его до пояса.  Он стыдился, дрожал
от холода, но вынужден был покориться ее безоговорочному требованию.
     Просыпаясь по утрам, он видел, как Оксана, свернувшись клубком, спала
у входа в шалаш.  Ее сон был спокоен и крепок.  Отдохнувшее лицо розовело.
Правильный,  прямой,  с тонкими ноздрями нос,  казалось,  делался тоньше и
заостренней.   Губы  она   складывала  так,   словно  они  желали  чего-то
радостного, неизведанного.
     Илья  подолгу смотрел на  ее  лицо  и  ждал  той  минуты,  когда  она
проснется и,  улыбнувшись по  обыкновению,  скажет  самой  себе:  "Ах  ты,
засоня, ах ты, лентяйка! Как кочерыжка замерзла и все спишь, бесстыдница".
Илье очень нравилась эта милая и шутливая брань.
     Илья прислушивался к ее ровному дыханию.  Порой ему казалось,  что ее
черные ресницы закрыты неплотно,  а на щеках вдруг начинает розоветь яркий
румянец.
     Тогда Илью охватывало необъяснимое беспокойство. Чтобы скрыть его, он
начинал ворочаться с  боку  на  бок  и  громко кашлять.  Иногда среди ночи
Оксана, натягивая на голову бараний тулуп, спрашивала:
     — Замерз или не совсем?
     Ночи стояли   холодные,   осенние.   К  утру  уже  появлялись  легкие
заморозки.
     — Мне-то  тепло,  а  ты спишь снаружи,  —  рассеянно глядя в  потолок
шалаша,  отвечал Кушнарев и принимался равнодушно зевать.  — У меня же два
одеяла...
     — Я люблю спать на воздухе, — полусонно говорила ему Оксана. — У меня
шуба теплая. Когда совсем будет холодно, тогда в шалаше лягу.
     — Конечно, — равнодушно подтверждал Илья.
     После того принудительного купания он  почувствовал себя почти совсем
здоровым.  С  вечера уснул крепко.  Ему  приснилось лицо Оксаны.  Оно было
необыкновенным.  Исчезло с  него суровое выражение,  а  губы были открыты,
девушка горячо дышала ему в  щеку.  Он  проснулся.  Оксана спала на  своем
обычном месте с  прежним суровым выражением на  лице.  Илье до  обиды было
жаль улетевшего сна.
     Весь этот день Кушнарев был молчалив.
     — Почему ты надутый? — спросила Оксана.
     — Так, скучно, — в замешательстве ответил Илья.
     — А отчего скучно?  —  допытывалась Оксана,  пристально вглядываясь в
его лицо.
     Кушнарев  почувствовал,   что   начинает  терять  власть  над  собой.
Отвернувшись к  стене,  он молчал.  С момента его появления в партизанском
отряде прошло уже десять дней. Илья набирался сил. Раны быстро заживали.
     Заботы Оксаны волновали его,  побуждали как-то отблагодарить девушку.
Опасности, совместные тяготы войны, родственность судьбы сближали их.
     — Ты славная девушка,  —  вскинув глаза на Оксану,  быстро проговорил
Кушнарев.
     — Не девушка, а вдова.
     Оксана, склонив голову, поймала его взгляд и густо покраснела.
     Он продолжал следить за ней глазами с нескрываемым волнением,  словно
увидел ее первый раз в жизни. Подавляя вздох, он задумчиво произнес:
     — Теперь много вдов будет.
     — А разве мне от этого легче? Я-то знаю... — звонко выкрикнула Оксана
и,  не  договорив  какие-то  слова,  едва  сдерживая слезы,  отвернулась в
сторону.
     — Ты  не сердись,  Ксана.  Я  ведь так сказал.  К  слову пришлось,  —
смущенно проговорил Илья Кушнарев.  В  этот день они  больше ни  о  чем не
говорили до самого вечера.
     К  ночи  сильно похолодало.  С  неба посыпалась ледяная крупа,  подул
резкий ветер,  тревожа на  деревьях не  успевшие опасть листья.  Лес гудел
шумно и протяжно,