ставить в термосах,  без всякого шума и звона... Лейтенант
Головятенко,  напишите реляцию  на  орден  Красной  Звезды  санинструктору
Гончаровой.  И  вообще потребуйте от  командиров всех подразделений списки
отличившихся.
     Голос  Осипова  прервал  сильный гудок  зуммера.  По  телефону звонил
комбат Ченцов.  Он сообщил, что в конце просеки показались немецкие танки.
Осипов так сжал телефонную трубку,  что,  казалось,  хотел раздавить ее. С
хрипотой в голосе, но четко и раздельно приказал:
     — Подпустить ближе. Бить наверняка, чтобы не ушел ни один. Как только
ошеломишь внезапностью,  Орлов будет атаковать пехоту. Спокойно, спокойно,
милый.  Я держу резерв,  в случае нужды помогу. Ну, в добрый час, в добрый
час! Все будет хорошо.
     Внушительная  и   крепкая  уверенность  командира  полка   подбодрила
Ченцова,  как самая живительная дружеская ласка.  Ченцов был храбр и смел,
никогда   не   терялся.   К   этому   приучил   и   своих   артиллеристов.
Полуторакилометровую  просеку  он  измерил  до  последнего  вершка  и   со
скрупулезной точностью высчитал ориентирные данные.
     В  конце  просеки,  из  завала,  вымазанный какой-то  серой  краской,
показался тяжелый танк,  за ним второй,  средней величины,  третьим выполз
бронетранспортер. Он, как и башни танков, был облеплен автоматчиками.
     Передняя  машина,   тяжело  переваливаясь  на  неровностях,  громыхая
гусеницами и покачивая длинным хоботом орудия,  медленно приближалась. Над
лобовой амбразурой отчетливо вырисовывался череп со скрещенными костями.
     — Ну!..  —  посматривая на  комбата  блестящими  глазами,  придушенно
крикнул Алексеев.
     Ченцов,  нажимая плечом на кудрявую пышную елку,  то плавно поднимал,
то опускал руку, словно собираясь дирижировать оркестром:
     — Подожди, подожди...
     На  середине просеки,  обходя  торчащие пни,  тяжелый танк  уклонился
вправо, подставляя левый бок в полный профиль.
     — По  первому основному...  —  протяжно заговорил Ченцов.  —  Угломер
двадцать — десять... бронебойно-зажигательным, огонь!
     Танк  дрогнул,   сверкнув  ослепительной  вспышкой.   Затем  раздался
оглушительный грохот,  и  все  окуталось черным  дымом.  Удачно  посланный
снаряд  взорвал весь  комплект находившихся в  машине боеприпасов вместе с
сидевшими вокруг башни автоматчиками.
     Ехавшие на  других машинах солдаты беспорядочно спрыгивали в  снег  и
тут же падали под пулеметным огнем Сергея Орлова.  Последующими выстрелами
был  уничтожен второй танк и  изуродован бронетранспортер.  Находившиеся у
второго  завала  автоматчики  бросились  удирать.  Выскочившие  из  засады
кавалеристы  расстреливали  их  из  автоматов,  кололи  штыками  и  рубили
шашками.  Разгром был  полный.  Подоспевшие разведчики Кушнарева —  Торба,
Павлюк и Буслов — повели в штаб несколько десятков пленных.
     — Эскадрону Орлова занять старый рубеж обороны,  —  командовал  Антон
Петрович.  —  Пушки  скрыто передвинуть вперед на старые позиции,  быстро!
Людей кормить! Поздравляю с наградами! Мне немедленно доставить сведения о
потерях и пленных.
     Настроение  командира  полка  было  приподнятое,  бодрое.  Рогозин  и
Ковалев также успешно отбили все атаки.
     — Хорошо!  —  произнес Антон Петрович.  Короткое это слово прозвучало
итогом напряженных дневных событий.


                                 ГЛАВА 7

     Сведения о  неудавшихся атаках генерал Штрумф получил от своего штаба
в тот же час.
     "Изучение оперативных сведений, — писал Рихарт своим четким убористым
почерком,  —  позволяет сделать весьма неприятные выводы,  а именно: малое
понимание командирами отдельных частей  тактики  лесного  боя.  Подвижные,
выбрасываемые вперед группы автоматчиков,  как это было в  Белоруссии и  в
районе города Смоленска,  не дают положительных результатов,  а, наоборот,
полностью  истребляются противником.  Узкие  лесные  просеки  ограничивают
свободный маневр танковых подразделений и  позволяют противнику сдерживать
продвижение малым  количеством полевых  орудий.  Спешенная русская конница
обороняется успешно,  даже  при  отсутствии танковых частей  и  самоходной
артиллерии..."
     Изложив  в  общих  чертах  создавшуюся  обстановку,   генерал  Рихарт
предлагал  немедленно  усилить  группу   "Клоппенбург"  и   прорываться  в
направлении  Данилково  (левый  фланг  полка  Бойкова).  В  других  местах
демонстрировать атаки,  сковывая  русских  массированными  артиллерийскими
налетами. План этот был принят, и немцы начали его осуществлять.
     После  короткой,  но  сильной  артподготовки два  батальона  немецкой
пехоты, подкрепленные танками, навалились на левый фланг бойковского полка
и начали его теснить.
     ...После  боя  Ковалев прилег  отдохнуть.  На  рассвете его  разбудил
командир эскадрона лейтенант Рогозин и сообщил,  что полк Бойкова начинает
отходить.
     — С час тому назад там началась стрельба,  — рассказывал Рогозин. — Я
послал связного,  он вернулся и  говорит:  "Отступают".  Доложил командиру
полка, он приказал оставаться на месте и приготовиться к бою.
     — Чего  же  ты  сразу  не  разбудил!  —  Ковалев  подхватил автомат и
застегнул крючки полушубка: спал он одетым.
     — Жалко было!  Спал  больно хорошо.  Туда  пошел со  взводом политрук
Молостов. Связи с Бойковым уже нет.
     — Эх,  голова!  — Валентин бросился к телефону и приказал подводить к
орудиям лошадей.  Сам  же  с  четырьмя автоматчиками на  конях  поскакал в
направлении соседнего эскадрона.
     Там во  всю мощь грохотала машина боя.  Немного не  доехав,  Валентин
спешился, оставил коней в густом ельнике и с тремя батарейцами спустился в
лощинку.
     По руслу небольшой речушки, нагибаясь и прячась в кустарнике, гуськом
уходили разрозненные группы бойцов.  По  ту  сторону на  окраине села ярко
пылал  сарай.  Неподалеку виднелась брошенная пушка,  около нее  на  снегу
лежали убитые, — очевидно, бойцы расчета.
     Вдоль речушки со зловещим свистом один за другим пролегали снаряды.
     — Стой! — крикнул Ковалев отступающим казакам Бойкова.
     Бойцы остановились.  Их  было  человек шесть.  Пробираясь по  кустам,
подходили новые. Некоторые из них были ранены.
     — Где командир? — спросил Ковалев, подходя ближе.
     — Не  знаем.  Убили,  говорят...  —  неуверенно,  вразнобой  ответило
несколько голосов.
     По звуку выстрелов Валентин понял, что впереди еще шел бой.
     — А ну, заворачивай назад и занимай оборону! — приказал Ковалев.
     — Куда  заворачивать-то?..   Вон  они,  танки...  —  сказал  чернявый
круглолицый паренек в разорванном на плече полушубке.
     Хотя танков не было  видно,  а  только  доносился  из  деревни  рокот
моторов,  Ковалев  понял,  что,  если  сейчас  не поставить здесь заслона,
другие эскадроны его полка вместе с батареей будут отрезаны.
     — Стакопа!   —   крикнул  Валентин  одному   из   сопровождавших  его
автоматчиков. — Быстро, аллюр два креста, кати сюда пушку.
     — Есть катить пушку!
     Низкорослый,  плечистый,  с  рыжим залихватским чубом Стакопа,  круто
повернувшись, побежал к оставленным в ельнике лошадям.
     Командный окрик  Ковалева и  бодрый  ответ  Стакопы  подействовали на
бойцов отрезвляюще.  Они посматривали на незнакомого командира с  неловкой
подавленностью и некоторым затаенным любопытством.
     — А кто вы такой будете? — спросил чернявый.
     — Комиссар батареи.  А  твоя как фамилия?  —  в  свою очередь спросил
Ковалев, сдерживая бешенство.
     — Борщев, а что? — ответил чернявый.
     — Ты,  Борщев,  будешь  за  командира.  —  Ковалев уставился на  него
острыми  неморгающими глазами  и  решительно продолжал:  —  Назначаю  тебя
командиром.  Быстро занимай оборону.  Вот  здесь,  в  кустах,  —  Валентин
показал место.
     — Подмога, что ль, придет? — спросил Борщев.
     — А как же ты думал?
     — Да я ничего... Айда, ребята, располагайся...
     Бойцы,  переваливаясь в снегу,  повернулись и, немного отойдя, заняли
на  ближайшей высотке  позицию.  Для  выявления обстановки Ковалев  послал
несколько  человек  вперед.  Вскоре  они  вернулись  вместе  с  политруком
Молостовым.  Он  тоже  завернул человек  тридцать и  положил  неподалеку в
оборону.
     — Что же здесь, Гриша, творится? — подходя к нему, спросил Ковалев.
     — Не  выдержали.  Командира эскадрона ранило.  Политрук убит.  И  все
полетело к черту. Я нашел командира взвода, кое-как собрал людей... На тот
конец деревни ворвались танки, больше десятка. Да вот, гляди!
     Из  кустов было видно,  как по деревне,  стреляя из крупнокалиберного
пулемета,  прошла  тупорылая  танкетка  и  завернула в  ближайший проулок.
Сквозь выстрелы и шум мотора доносились крики гитлеровцев.
     Разбрасывая хлопья  снега,  тяжелые артиллерийские кони,  похрапывая,
подвезли противотанковую пушку. Батарейцы ловко и слаженно развернулись на
узенькой лесной дорожке и моментально сняли орудие с передков.
     Ковалев  подал  команду.  Вынырнувшая из  проулка  немецкая  танкетка
завертелась волчком и,  ломая  плетень,  осела  набок.  После двух  других
снарядов она загорелась.  Остальные танки попятились и укрылись за дома на
западной окраине деревни. Натолкнувшись на сопротивление, немцы замолчали.
     Ковалев и Молостов решили соединить обе группы,  окопаться, подтянуть
из первого  эскадрона  взвод  своих  людей,  вытащить  брошенную  пушку  и
встретить  гитлеровцев  по-настоящему,  а  дальнейшее  будет  зависеть  от
приказа командира полка. Надо было действовать быстро и решительно.
     — Борщев, ко мне! — приказал Ковалев.
     — Есть!   —  Борщев  нехотя  приподнялся,  заложив  ладони  в  рукава
полушубка с болтающейся на плече винтовкой, рысцой подбежал к Ковалеву.
     Валентин знал,  что властный, повелительный окрик не всегда достигает
цели.  Иногда это вредно действует на психику, озлобляет человека, толкает
его  на  гибельный шаг;  в  другом  случае  внушает  страх  и  выбивает из
нормальной колеи. Спокойствие, волевая, суровая выдержка действуют лучше.
     — Товарищ Борщев,  у вас замерзли руки.  Очень жалею, что вы потеряли
свои рукавицы, — слова были неожиданны, как выстрел над ухом.
     — Обронил... — Борщев опустил руки по швам и, виновато отведя глаза в
сторону, прятал подбородок в воротник полушубка.
     — Ты вообще-то храбрый или так себе? — спросил Ковалев.
     Бойца от такого вопроса покоробило.
     — Не  знаю...  как  и  все...  —  ответил  он  неопределенно,  мрачно
посматривая на носок сапога.
     — То есть как это "все"? Как и мои пушкари?
     Борщев подавленно молчал.
     — Ты чего дрожишь?
     — Озяб, холодно...
     — Пробежаться надо,  — с въедливой настойчивостью проговорил Ковалев.
— Видишь, на берегу сарай горит?
     Ковалев показал на  него.  Сарай  находился за  рекой  на  расстоянии
трехсот  метров.  Неподалеку стояла  брошенная  пушка.  В  стороне  горела
подбитая танкетка.
     — Беги к этому костру,  обогрейся,  кстати на пушку взгляни. Если она
исправна, подними винтовку прикладом вверх и жди. Мы подадим туда передки.
Если она повреждена, погрейся — и назад. Понял?
     — Понял...  Но там,  товарищ комиссар...  — заговорил было Борщев, но
Ковалев его прервал безоговорочным повелением:
     — Бегом марш!
     Очевидно,  страх не мог убить в  человеке представление о дисциплине.
Борщев,  нахлобучив на  глаза ушанку,  неуклюже повернулся и,  спотыкаясь,
побежал  к  речке.  Бойцы,  слышавшие и  видевшие  все  это,  настороженно
покосились на комиссара и  с застывшим на лице напряжением стали наблюдать
за  Борщевым.  Он  уже  пробежал мостик и  торопливым шагом  поднимался на
бугор.  Пока  еще  он  находился в  мертвом пространстве,  и  пули его  не
доставали.
     — Стакопа,  приготовить орудие,  — спокойно приказал Ковалев, хотя на
душе у него скребли кошки.  Он ясно отдавал себе отчет в том,  что Борщева
могут убить,  а его, Ковалева, могут обвинить в преднамеренной жестокости,
не уяснив того, что спасение пушки — это спасение сотен людей.
     — Человек, значит, дешевле пушки... — послышался чей-то голос.
     Ковалев  не  знал,   кому  принадлежит  эта  реплика.  Его  подмывало
оглянуться,  но он удержался и продолжал наблюдать за Борщевым. В душе его
все кипело.  "Неужели тот,  кто сказал это, не понимает, во имя чего я это
делаю?" —  думал Валентин.  Он готов был вскочить на коня, помчаться туда,
осмотреть пушку и крикнуть: "Передки, ко мне!" Но вместо этого он подозвал
рыжеволосого, всегда веселого Стакопу и приказал держать упряжку наготове,
подробно объясняя, как надо брать пушку и снаряды.
     Стакопа понимает все с полуслова.  Это закаленный, обстрелянный боец.
Кубанец,   комсомолец,   пограничник.  Его  подобрали  раненого  во  время
августовского рейда в лесах Смоленщины.  Вылечили и поставили в строй.  Он
стал образцовым командиром отделения.
     Ковалев не  без восхищения любуется им;  и  всегда,  когда он  слышит
четкие слова Стакопы:  "Есть,  товарищ комиссар!",  ему кажется, что никто
так не понимает его, как этот исполнительный и верный солдат.
     Над  головами  просвистел  снаряд  и  разорвался где-то  в  лесу.  За
деревней  клокочет  густая  пулеметная  стрельба,  постепенно уходящая  на
северо-восток.
     "Неужели и  там отходят?"  Но  об  этом не  хочется думать.  Политрук
Молостов привел остальных людей и  ставит им задачу.  Он даже не наблюдает
за  Борщевым.  Для него это обыкновенное дело.  Он действует не только как
политический руководитель,  но и как строевой командир. Кадровую службу он
провел артиллеристом,  а  демобилизовавшись,  был инструктором Тамбовского
обкома партии.
     Не  дойдя до  пушки метров пятьдесят,  Борщев почему-то упал на снег.
Полежав минуту,  он  пополз,  часто  останавливаясь и  приподнимая голову.
Очевидно, на бугор прилетали шальные пули, так как близкой стрельбы слышно
не  было.  Через несколько минут он  добрался до орудия,  долго около него
копался. Наконец знак был подан. Орудие оказалось исправным.
     — Пошел,  Стакопа!  — Валентин, круто повернувшись, побежал следом за
ним.  Он задыхался от волнения и радости.  Торопил, подбадривал садившихся
на коней ездовых.
     — На галопе туда и обратно.  Если все снаряды не осилите взять, часть
оставьте. Быстро, Стакопа, быстро!
     Артиллеристы на  двух  выносах,  гремя  колесами передков,  на  рысях
проскочили  деревянный  настил  моста,   а  дальше  галопом  помчались  на
пригорок. Через несколько минут пушка была поставлена на передки, но немцы
открыли по  окраине сильный артиллерийский огонь.  Скат к  речушке закипел
черными взбросами земли и окутался клубящимся дымом.
     Ковалев увидел, как конь левой пристяжки переднего выноса повалился в
снег.  Около  него  копошились ездовые:  очевидно,  отстегивали постромки.
Повернувшись к  своему орудийному расчету,  он приказал открыть по деревне
огонь.
     Казалось,  что  могла  сделать  единственная  сорокапятимиллиметровая
пушка против нескольких немецких батарей, стоявших за деревней! И все-таки
она  отогнала немецкие танки  и  выручила из  плена  свою  подругу.  Пушку
привезли на  трех оставшихся в  живых лошадях.  Держась за  ствол,  на ней
сидел  раненный в  плечо Борщев.  Лицо  его  стало темно-зеленым.  Пытаясь
улыбнуться, он тихо сказал подошедшему Ковалеву:
     — Ваше приказание выполнено, товарищ комиссар. Обогрелся...
     — Сильно царапнуло? — спросил Ковалев, помогая ему слезть с пушки.
     Санитаров поблизости не оказалось,  и  Ковалев начал сам перевязывать
его.
     — Да не знаю...  Пальцы вроде как шевелятся — значит,  не очень.  Там
наши батарейцы,  — Борщев сморщился и часто заморгал глазами. — Побитые...
Клименко,  Печников...  Беляев.  Земляки  мои...  Ох!..  —  Борщев  трудно
вздохнул и покачал головой.  Так он сидел с полминуты,  затем,  вскинув на
комиссара   глаза,   продолжал:   —  Мы,  товарищ  комиссар,  ей-богу,  не
виноваты!..  Командиры вышли из строя.  А тут  немецкие  танки  подошли...
Неразбериха   пошла...   Нет,   виноваты!   —  вдруг  сказал  он  твердым,
изменившимся голосом. — Виноваты! А трус я или нет, вы сами видели.
     — Не могу этого сказать...  —  неопределенно ответил Ковалев, начиная
понимать этого неуравновешенного и горячего парня.
     — Нет! Я самый настоящий трус, товарищ комиссар. Мои земляки дрались,
как герои,  а я их бросил.  Они погибли. Конечно, вы вправе считать, что я
подлый трус.
     — А ты сам как считаешь?
     — Знаете,  что я вам скажу,  товарищ комиссар. Я работал на ипподроме
жокеем.  Объезжал самых непокорных лошадей,  считал,  что у  меня железный
характер,  и все это оказалось вздором.  На деле вышло, что я боюсь смерти
больше, чем другие... Э-эх! Противен сам себе.
     Он помолчал.
     — А  признаться по совести,  вы меня здорово в шенкеля взяли.  Я ведь
все сделал не от страха,  что вы накажете,  а от стыда.  Слушайте, товарищ
комиссар, возьмите меня к себе ездовым.
     — А рана?
     — Пустяки,  вы ведь сами говорите,  что не опасная.  Возьмите,  я вам
докажу, что я не трус. Самых диких объезжал!
     — Война —  это не ипподром.  А по чести сказать, не взял бы я вас. Не
нужны  вы  мне...  —  Но  на  самом  деле  Ковалеву этот  человек  начинал
положительно нравиться.  Однако он  и  виду не показал.  Спокойно докончив
перевязку,  он добавил:  —  Философией заниматься сейчас некогда.  Видите,
начинают шевелиться.
     Немцы снова повели интенсивный обстрел.  Ковалев,  установив пушки на
позиции, пока не отвечал.
     Было одиннадцать часов утра.  День выдался облачный. Над лесом шапкой
нависла морозная туманная мгла, мешавшая полетам бомбардировщиков. Ковалев
протянул от первого эскадрона связь и  доложил командиру полка обстановку.
Осипов уже все знал.  Он похвалил Ковалева за сообразительность и приказал
беречь снаряды.  На  вопросы Ковалева он отвечал коротко и  явно что-то не
договаривал.
     К  двенадцати снова  показались вражеские танки,  и  опять  они  были
отбиты.  Озлобленный неудачей,  противник начал  забрасывать обороняющуюся
группу  массой  снарядов.  Неожиданно Осипов  отдал  приказание отходить в
глубь леса.
     Навстречу Ковалеву   и   Молостову  выехал  лейтенант  Головятенко  с
приказом  и  схемой  для  занятия  круговой  обороны.  Вести  были   самые
неутешительные.  Связь  с находящимся в Сычах штабом оборвалась.  Немецкие
танки,  прорвав  оборону  полка  Бойкова,  заняли  Петропавловское.  Немцы
потеснили  эскадроны  Орлова  и  Биктяшева  и захватили оба завала.  Таким
образом,  полк Осипова был рассечен пополам,  и  два  эскадрона  вместе  с
батареей и командным пунктом оказались запертыми в Шишковском лесу.
     На   новом   командном  пункте  первого  эскадрона  Ковалев  встретил
нескольких партизан во главе со своим тестем Никитой Дмитриевичем. Ковалев
был изумлен,  когда на куче разных узлов рядом с Ефимкой увидел Зину. Ведь
она должна была вылететь на задание.  Здесь же,  укутанная в  теплую шаль,
восседала Пелагея Дмитриевна. Ефимка, увидев Валентина, бросилась к нему.
     — Что ж теперь будет-то,  зятек? Знаем, всем знаем, — ворчала мать. —
А ты меня в бок-то не пихай,  —  обернувшись к Зине,  сказала она.  —  Ах,
бессовестные,  ах,  негодники!  Чего же  это  удумали,  без  родительского
благословения...
     — Да  перестань  ты!  Вот  ведь  какая  оказия!  —  вступился  Никита
Дмитриевич,  поправляя на плече берданку. — Ты не слушай ее, комиссар... —
Он  хотел было назвать зятя по-семейному,  но  не  решился.  —  Она у  нас
известная командирша!
     Старик что-то не договорил, схватил лопату и побежал рыть землянку.
     — Ох,  вояка!  Нешто он мне не зять? Зять! Хоть и скоропалительный, а
зять. Что хочу с ним, то и сделаю. На то я и теща!..
     Ковалев растерянно улыбнулся.
     — От  попа  да  тещи не  спрячешься и  в  роще...  Так  вот,  дорогой
зятенька,  —  продолжала Пелагея Дмитриевна. — Прибыли на твое иждивение и
жену тебе доставили. Принимай.