о и  не замечает его.  Филипп Афанасьевич догадался о причине и
хотел объясниться.  Ведь ему просто обидно было,  что они, казаки, куда-то
отходят без единого выстрела, хотя всем не терпелось подраться. Вот почему
он искренне считал свои обиды правильными.
     — Сколько хромых коней? — переспросил Лев Михайлович, присаживаясь на
седло Шаповаленко.
     Торба ответил.
     Филипп  Афанасьевич подошел поближе к  Доватору с  твердым намерением
заговорить.  Вид у него был такой,  будто генерал обещался прийти к нему в
гости,  поговорить по  душам,  а  вдруг  зашел  к  соседу и  начал  с  ним
бражничать. Обида была кровная. Доватор это видел, но решил не менять тона
и по-прежнему внешне оставался безразличным к нему.
     — Коням  не  давайте  сразу  ложиться.  Проводку делайте.  Массируйте
скаковые суставы.
     Доватор взглянул на Буслова и,  согнув ногу в  колене,  показал,  как
надо это делать.
     — Понятно,  товарищ  генерал,  —  тихо  вмешался  в  разговор  Филипп
Афанасьевич. — Но только, коли кони будут на трех ногах, як мой, то тут не
разотрешь... Разрешите обратиться, товарищ генерал.
     — Обращайтесь, — равнодушно ответил Доватор и удобней уселся в седле.
     — Куда мы так поспешаем?  — смущенно посматривая на генерала, спросил
Шаповаленко.
     — На отдых... — спокойно и коротко ответил Доватор.
     Казаки, переглянувшись, недоверчиво улыбнулись.
     Лев  Михайлович отлично  понимал  настроение людей,  и  ему  хотелось
объяснить обстановку,  но  в  данную  минуту  нельзя было  говорить общими
фразами  о  необходимости перемены позиций,  а  сказать прямо,  что  немцы
быстрым темпом продвигаются к Москве,  он не мог.  Сначала ему и самому не
верилось, что противник прорвал оборону в районе Холм — Жирковское, быстро
расширяет  прорыв  и  угрожает  отрезать  две  наши  армии.  Конница,  как
подвижной резерв,  должна была  прикрыть отход  наших  частей на  Ржевском
большаке.
     Надо  было  сказать людям что-то  другое,  важное,  способное поднять
боевой дух и укрепить дисциплину.
     — Куда  ж  мы  идем  на  отдых,  товарищ  генерал?  —  спросил Филипп
Афанасьевич.
     — Конечно,  не на Кубань.  А  может быть,  и  туда пойдем...  О тебе,
наверное, там старуха соскучилась!
     Веселый тон Доватора вызвал дружный смех казаков.
     — Да вы шутите, товарищ генерал?
     Шаповаленко  растерянно  дергал  себя  за  мочку  уха,   где  темнела
крохотная дырка (когда-то молодой Филипп носил в ухе серьгу).
     — Не шучу,  а серьезно говорю,  —  ответил Доватор.  — Фронт большой,
могут и туда послать. Мы люди военные.
     — Верно, — согласился Буслов, толкая Шаповаленко локтем.
     — А сейчас торопимся только потому, что боюсь к поезду опоздать. Да в
армейский  склад  надо  поспеть,  получить  полушубки и  валенки.  Филиппа
Афанасьевича надо одеть,  а  то ему холодно будет в партизанском отряде...
Найдет ли он там себе тетку Василису?..
     Последние слова Доватора заглушил новый взрыв хохота.
     — Да то ж неправда, товарищ генерал! — взмолился вконец растерявшийся
Шаповаленко.
     — Не веришь? Впрочем, ты мне вообще не веришь! А раз командиру солдат
не верит, значит, кто-то из них никуда не годится... Наверное, я...
     — Щоб я вам, товарищ генерал... Да сроду этого не було. Да я...
     — Как же не было?  —  перебил Доватор.  — Только что при всех заявил,
что уходишь в партизаны, оставляешь своих товарищей, а раз так, значит, не
доверяешь своему командиру! Ясно!
     — Да  не  то,  товарищ  генерал!  —  решительней и  смелей  заговорил
Шаповаленко.  —  Я же оттого, шо сердце болит. Всю ночь ехав и думав: куда
идем?  Пехота смеется.  "Швыдче,  кажуть,  поезжайте, а то немцы догонят".
Срамота! Нигде ни одного немца немае, а мы — силища така — идем без драки.
Що таке!
     Бойцы уже не  улыбались.  Каждый из них с  такой же затаенной болью в
сердце  переживал нависшую над  Родиной  угрозу.  Оставлять врагу  села  и
города было невыносимо тяжело.  Доватор отлично понимал это.  Ему было еще
тяжелей.
     — Гитлеровцы хотят захватить столицу нашу —  Москву,  — проговорил он
негромко. — А мы, советские люди, знаем, что такое для нас Москва. Мы идем
защищать нашу столицу.  Вот почему мы совершаем такие длительные марши. Мы
не можем отдать фашистам Москвы. И никогда и никому не отдадим ее!
     Все  напряженно  молчали.  Захар  Торба  трясущимися руками,  сам  не
замечая того, обрывал ременные кисточки темляка и машинально бросал их под
ноги.  Если  бы  ему  вчера кто-нибудь сказал,  что  гитлеровцы подходят к
Москве, он принял бы это за вранье, за насмешку. А сегодня это говорил сам
Доватор!
     — Ну как,  Филипп Афанасьевич, в партизаны, значит? — после небольшой
паузы спросил Лев Михайлович.
     — Товарищ генерал, да разве я могу товарищей кинуть!
     — Сегодня  же  отправлю.   Передай  коня  и  приходи  в  штаб,   —  с
безоговорочной властностью в  голосе заявил вдруг  Доватор и,  поднявшись,
ушел.
     — Ну вот,  казак, хотел партизанничать, так ступай теперь, — укоряюще
проговорил  после  ухода  генерала  Яша  Воробьев.  —  Чекалдыкнул  лишнюю
чарочку, вот и выкинул коленце... А она, окаянная, как заиграет! Не только
в партизаны, на гору Арарат воевать полезешь. Чалого-то кому препоручишь?
     Шаповаленко подавленно молчал. Он знал, что генерал не любит отменять
отданных приказаний.
     — Седина в бороду,  а бес в ребро,  —  сквозь зубы процедил Торба. Он
знал характер Доватора и переживал за друга не меньше его самого.
     Объехав свои части,  Доватор возвратился в штаб сильно взволнованным.
В  подразделениях оказалось много хромых лошадей.  Поэтому бойцы вынуждены
были отставать и вести коней в поводу. Некоторые подразделения угодили под
бомбежку,   имелись   потери.  Двигаться  таким  темпом  было  невозможно.
Замерзшая земля затвердела,  как железо.  Некованые кони могут обезножеть.
Беспокойство  еще  больше  усиливала  создавшаяся  на  фронте  обстановка.
Информбюро  сообщало  о  новых  городах  и  селениях,  оставленных  нашими
войсками.
     Бегло  просмотрев  штабные  документы,   Лев  Михайлович  в  ожидании
интенданта задумчиво глядел в окно.
     В огороде между кучами завядшей картофельной ботвы одиноко торчали не
потерявшие еще зеленого оттенка костыли подсолнечника.  Подальше сиротливо
ютились  голые  мелкие  осины.  Даже  березки,  сверкая  чистотой стволов,
раздражали своим невеселым видом.  Только цветок в  плошке на  подоконнике
манил к  себе свежими ярко-красными лепестками.  Лев  Михайлович осторожно
взял глиняный горшочек и  поднес к  лицу.  Но  цветок был  без  запаха.  С
досадой Доватор поставил его на  место.  Цветок без запаха —  что пища без
соли.
     Подойдя к  стене,  Лев  Михайлович снял с  гвоздя шашку,  вынул ее  и
попробовал острие.  Оно  было  отточено Сергеем,  хорошо и  густо  смазано
маслом. Лев Михайлович положил клинок на стол и решил протереть его.
     В дверь постучали.
     — Интендант второго ранга Миронов,  по вашему приказанию,  —  доложил
вошедший.
     Миронов был высокий, плечистый человек с худощавым, но широким лицом,
с  большими,  пшеничного  цвета  усами,  выхоленными и пышно расчесанными.
Казалось,  интендант отрастил их для того,  чтобы выставить напоказ вместе
со строгой военной выправкой и новенькой, с иголочки, шинелью. На этот раз
усы Миронова и его подчеркнутая опрятность вызвали у Доватора раздражение.
"Одевается щеголем, а кони не подкованы", — мелькнуло у него в голове.
     — Сколько имеете подков и ухналей?  —  подавая Миронову руку, спросил
Доватор.
     — Очень немного, товарищ генерал.
     Интендант назвал мизерную цифру.
     Лев Михайлович поморщился.  Присев к столу, он положил ножны шашки на
колени.
     — Вы, очевидно, предполагали, что до зимы война окончится?
     — Нет, товарищ генерал, как раз не предполагал.
     Миронова удивил сухой,  раздражительный тон Доватора.  Он еще никогда
так не разговаривал.
     — Почему же не приготовили подковы? Конница уходила в тыл противника,
вы оставались здесь, надо было позаботиться...
     — Я выполнил то, что от меня требовалось. Подал...
     — Плохо выполнили, должен вам заметить! — резко прервал его Доватор.
     — Как вам будет угодно, но заявки поданы вовремя, — ответил Миронов.
     Доватору показалось,  что  интендант не  только  не  болеет душой  за
порученное дело,  но  и  смотрит  на  взволнованность своего  командира со
спокойной, небрежной усмешкой.
     — Не мне угодно,  а раскованным коням! Им не легче от ваших заявок! У
них копыта лопаются!
     Лев Михайлович взял со стола клинок и  вложил его в  ножны.  Поставив
шашку между колен и  опираясь рукой на  эфес,  он  продолжал,  отчеканивая
каждое слово:
     — Извольте подковы добыть где угодно и  через два дня перековать весь
конский состав.
     Вызвав машину,  Лев  Михайлович поехал в  штаб  армии  возбужденный и
раздосадованный.  Ему казалось,  что снабженцы сейчас делают не то, что им
следует делать, и вообще не так думают, как следовало бы им думать.


                                 ГЛАВА 3

     Со дня смерти Алексея Гордиенкова шел второй месяц,  но перед глазами
Нины он  все еще стоял живой,  до боли родной и  близкий.  Она помнила его
решительные жесты, спокойную, подкупающую простотой улыбку и черные глаза,
в которых светились ласка, доброта и глубокая, покоряющая любовь.
     Нина   плакала   мало.   Слезы   не   давали   обычного   облегчения.
Кратковременный отдых и  сентябрьское затишье на фронте не принесли покоя.
Жизнь шла  размеренным шагом,  как  конница на  учебном марше:  санитарная
обработка,   долечивание  легкораненых,   перевязки,  градусники,  кодеин,
диета...
     Дни  повторялись,  они  были  похожи один  на  другой,  точно монетки
одинакового достоинства. По вечерам в санитарной палатке при тусклом свете
коптилки Нина  с  вялым  безразличием съедала принесенный Яшей  Воробьевым
ужин  и,   отодвинув  тарелку,   сжимала  ладонями  голову,  погружаясь  в
невозвратно ушедшее  прошлое.  Иногда  она  пыталась что-то  записать,  но
нужные  слова  не  приходили.  Написанное казалось пустым  и  жалким,  как
маленькие, прыгающие буквы в кривой строчке.
     Скомкав перечеркнутые листы,  она продолжала неподвижно сидеть до тех
пор, пока кто-нибудь не приходил и не нарушал ее мрачного оцепенения.
     Однажды ночью Доватора начала сильно беспокоить нога,  давно,  еще до
войны,  ушибленная на конноспортивном состязании.  Не желая нарушать отдых
уснувшего адъютанта,  он, накинув на плечи бурку, решил пройти в санчасть.
Стояла лунная,  с  легким морозцем ночь.  Облитые светом верхушки деревьев
дрожали от глухих артиллерийских залпов.
     Заметив  в  гуще  молодых  елок  одиноко  мерцающий  огонек,  Доватор
направился туда.
     Заглянув в маленькое окошечко санитарной палатки, он увидел Нину. Она
сидела  за  столом  перед  пустой  тарелкой  и  не  замечала  пылающего  в
консервной банке фитилька,  от которого тянулась к  потолку черная струйка
дыма.
     — У вас "электричество" коптит, — входя в палатку, сказал Доватор.
     Нина вскочила.  Сняв пальцами нагар, переставила банку на другой угол
стола.  Закинув за  ухо прядь волос,  тронула рукой лоб,  потом щеку,  как
будто у нее болела голова или зуб.
     — Так и прокоптиться можно.  Посмотрите,  у вас лицо в саже,  — пряча
улыбку, добавил Лев Михайлович.
     На  щеке  Нины густо отпечатались черные следы пальцев,  выпачкан был
подбородок и  даже  кончик  носа.  Отвернувшись,  она  торопливо  схватила
зеркальце и стала тереть щеки, но еще больше размазала копоть. "Хороша", —
мелькнуло у нее в голове. Путаясь и краснея, Нина тихо сказала:
     — Извините, товарищ генерал... Я сейчас умоюсь...
     Лев Михайлович присел на чурбак,  служивший табуретом,  и, сдвинув на
затылок папаху, откровенно улыбнулся:
     — Лечиться пришел. Умывайтесь и дайте мне чего-нибудь — нога болит.
     — Может быть,  доктора?  —  Нина машинально терла щеки, вопросительно
глядя на генерала.
     Немного   склонив   голову,   он   смотрел   на   Нину   участливо  и
покровительственно.  В  эту минуту сам он больше походил на врача,  чем на
больного.  Лев Михайлович видел тревожный блеск глаз Нины.  От выпачканных
щек они казались строже и выразительней.
     — Не будите доктора. Дадите порошок, и все.
     Нина вышла.  Доватор слышал,  как за стеной палатки,  гремя котелком,
она умывалась,  потом,  колыхнув брезентовые двери,  вошла с полотенцем на
плече, умытая, причесанная.
     — Почему не спите? — посмотрев на часы, спросил Доватор. Было уже три
утра.
     Нина молча кивнула головой в угол.  Там висела бурка Алексея. Доватор
понял,   какие  мысли  занимают  Нину.   Он   сам  тяжело  пережил  смерть
Гордиенкова,  воспитанника и близкого друга. Но он не должен был проявлять
малодушия. Жизнь под ударами войны ломалась, перекраивалась и разрезалась,
как твердые пласты целины под плугом.
     — Трудно?  — с внутренним напряжением спросил Лев Михайлович. Откинув
полы бурки и положив ногу на ногу, он смотрел на девушку.
     — Трудно!  —  доверчиво призналась Нина и всхлипнула.  Ей показалось,
что внутри у нее оборвалась последняя нить, сдерживавшая тяжкую скорбь.
     — Если хотите,  я  вас  переведу в  другое подразделение,  —  дав  ей
выплакаться, сказал Лев Михайлович. — Будет легче!
     Он  понимал,  что  это необходимо и  ему:  девушка своим присутствием
каждодневно напоминала о  воспитаннике.  Она  заставляла его задавать себе
один и  тот же  вопрос;  правильно ли  он сделал,  послав Алексея тогда со
станковым пулеметом? Но ведь и сам он шел впереди, лежал в боевых порядках
и,  не  уведи его  тогда Петя  Кочетков,  он,  может,  разделил бы  судьбу
Алексея.
     — Да,  все напоминает,  все, — качая головой, повторила Нина. — Конь,
бурка, люди... В особенности Яша...
     ...После смерти Алексея Нина ездила на  его коне.  Яша остался у  нее
коноводом. В проявлении внимания и заботы он был неистощим и делал все это
очень трогательно и  даже нежно.  Найдет в  переметной суме или в  вещевом
мешке какую-нибудь безделушку и тащит ее Нине.
     — Посмотрите,   товарищ   военфельдшер,   пуговичку  нашел   от   его
гимнастерки, оторвалась она под деревней Малая Пустошка. Я помню.
     — А чего же тогда не пришили?
     — Я хотел,  а он говорит,  опосля сам пришью.  Ить знаете,  какой был
человек,  сапоги вычистить не дает.  Украдкой утащишь, а он утром говорит:
не смей...
     Нина брала пуговку и, повертев ее в руках, спрашивала:
     — А где гимнастерка?
     — У меня. Все храню. Целехонька...
     — Неси, пришьем.
     Яша,  полагая,  что он делает для Нины огромное удовольствие, со всех
ног  бежал  за  гимнастеркой.  Нина  садилась пришивать пуговицу,  тут  же
пристраивался Яша. Начинались воспоминания.
     — Обходительным был  покойничек,  последний сухарь делил напополам...
Бывало,   все  объяснит,   растолкует.  А  уж  ежели  промашку  дашь,  так
прикрикнет, глазами сверкнет! Тут держись!..
     Все  эти  разговоры вызывали в  душе Нины ноющую,  физически ощутимую
боль.  Она  припоминала еще  и  еще  раз  все лучшее,  что связывало ее  с
Алексеем, и ей казалось, что горечь утраты никогда не покинет ее...
     — В  новой  обстановке,  —  продолжал Лев  Михайлович,  —  настроение
изменится. Другие люди, другие впечатления. Постепенно сгладится все.
     — Это  никогда не  сгладится,  —  подавляя слезы,  твердо проговорила
Нина.
     — Не  хочу  возражать.   Однако  в  жизни  многое  проходит,   многое
забывается.  Вы еще молоды.  Успокоитесь,  иначе будете смотреть на жизнь.
Перед уходом в  рейд майор Осипов получил письмо о  гибели семьи.  Знаете,
как переживал? Шутка сказать: двое детей, жена... И никому ни слова...
     — Неужели это правда?
     Нина пристально посмотрела на Доватора.  Она вспомнила,  как во время
похода  через  болото  Антон  Петрович,   выпачканный  в   грязи,   уверял
тяжелораненого красноармейца, что он скоро попадет в госпиталь и все будет
хорошо.  Он дал ему сухарь,  отломил кусочек и Нине.  Молоденький паренек,
вяло  шевеля губами,  грыз сухарь,  кулаком растирая на  веснушчатых щеках
слезы, и, морщась, силился улыбнуться.
     Подмигнув Нине, Антон Петрович тогда сказал:
     — Все   заживет.   Вовремя   приласкай  человека,   он   поплачет   и
успокоится...
     Потом  еще  ввернул  какую-то   шутку  и   заставил  улыбнуться  даже
тяжелораненых казаков.
     Нине не верилось, что этот человек шутил и смешил других именно в тот
день, когда получил известие о гибели семьи.
     — Я сам читал письмо...  — точно угадывая ее мысли, сказал Доватор. —
Мы часто не замечаем,  какие трагедии люди переживают рядом с нами.  Самое
главное — не надо теряться. Осипов — человек волевой, сильный, потому и не
растерялся, а разве ему было легко?..
     — Не легко, — согласилась Нина.
     То, что  она узнала,  изумило ее,  и ей захотелось уйти в работу так,
чтобы все забылось и помнилось  только  одно  —  тот  большой  долг,  ради
которого  она  захотела  разделить  участь  всех,  кто боролся и умирал за
Родину.
     На следующий день Нина была переведена в полк Осипова.
     ...Выслушав доклады командиров подразделений,  Антон  Петрович Осипов
взволновался.  За  время  марша в  полку оказалось свыше сорока отставших.
После  смерти  Чалдонова  командиром первого  эскадрона  из-за  отсутствия
резерва пришлось назначить бывшего начхима лейтенанта Рогозина. На него-то
Антон Петрович и  напустился,  благо у  Рогозина было  больше всего хромых
лошадей. При встрече с командиром полка лейтенант всегда терялся, во время
доклада путался,  краснел.  Лицо  у  него  было девичье,  розовое,  волосы
густые,  белокурые,  похожие на спутанную пеньку. Говорил он тихим, словно
извиняющимся, голосом.
     — Громче!  —  прикрикивал на  него Осипов,  а  про себя думал:  "Экая
романтическая личность".
     Но  сегодня  Рогозин  его  удивил.   Он  неожиданно  взъерепенился  и
заговорил с командиром полка так, как раньше никогда не говорил.
     — Как это ты,  тихоня,  весь эскадрон не растерял? — возмущался Антон
Петрович.
     — А я это сделаю на следующем марше, — невозмутимо брякнул Рогозин.
     — Да ты что, милый, волчьих ягод наелся?
     Осипов  шевельнул бровями  и,  постукивая ногтями  о  полевую  сумку,
смерил взглядом Рогозина.
     Тот,  покусывая пухлые  девичьи губы,  раздраженно сгибал и  разгибал
пальцы опущенных рук.
     — Так конницу не водят,  —  вдруг выпалил он.  — Глупый марш. Кованые
лошади и то падают, а...
     Осипов договорить ему не дал.
     — Довольно!
     Антон Петрович с  удивлением заметил,  что "тихоня" чем-то озлоблен и
настроен  отчаянно.  Выпады  Рогозина были  просто  оскорбительны.  Лучшим
знатоком   вождения  конницы   во   всем   корпусе   справедливо  считался
подполковник Осипов. А тут какой-то лейтенант осмелился осуждать...
     Однако командиры эскадронов тоже хмуро помалкивали. Все понимали, что
марш  совершен не  так,  как  следовало бы.  Причиной тому  было  огромное
скопление войск на узких лесных дорогах,  задержки,  пробки и ограниченное
время.
     — Очень уж плоха дорога-то,  товарищ подполковник. По такой дороге...
— начал было Биктяшев, но его оборвал Осипов.
     — Знаю,  и  не  оправдывайтесь!  Командир полка собрал вас сюда не на
заседание месткома. Извольте приступить к ковке лошадей.
     — Но  подков  нет,   товарищ  подполковник,  —  послышались  возгласы
командиров.
     — Подковы будут,  —  пообещал Осипов,  хотя  и  не  был  уверен,  что
достанет их.
     Отход нарушил всю планомерность снабжения.  Тылы отставали,  попадали
под бомбежку, путались в лесах и потом неделями разыскивали свои части.
     Отпустив эскадронных,  Осипов решил ехать к  командиру дивизии,  но в
шалашик,  выстроенный на  скорую руку для подполковника,  вошла Нина.  Она
принесла еще одно неприятное известие.  Группа бойцов, отст