ола валенком.
     — Ты это, Ксюша? Ох, опомниться не могу, до сих пор коленки дрожат...
     Дарья Петровна,  сузив строгие,  как и у дочери,  карие,  окаймленные
морщинками  глаза,   вытащила  из-под  полы  шубы  каравай  хлеба  и  тихо
прошептала:
     — Им хочу,  туда,  —  старуха кивнула на пол,  — голодные ведь сидят.
Может, это наши пришли, а, Ксюша?
     Она открыла крышку подпола.
     — Ушли фашисты-то, — сказала она в подпол.
     — Ушли?  — превозмогая невыносимую боль, с хрипящим свистом прошептал
Голенищев.
     — Раз идет бой, значит, наши пришли, — сидя у его изголовья, говорила
Зина.
     Эти несколько часов,  проведенных ею в мрачной темноте, показались ей
бесконечными.  Страшна не  смерть,  а  ее ожидание.  Все время над головой
топали сапогами немецкие солдаты. Хохоча и громко разговаривая, они рубили
дрова,  что-то  с  треском ломали,  бряцали по  полу  оружием,  все  время
выкрикивая самое  ужасное для  Зины  слово —  картошка.  А  эта  проклятая
картошка огромной грудой  лежала у  ее  ног  и  вызывала противное удушье.
Савва,  мечась в жару,  начинал бредить и вскрикивать. Тогда Зина зажимала
ему рот рукой и, гладя небритую щеку, горячо шептала:
     — Тише, Савва, миленький. Тише. Нельзя...
     Нажав кнопку электрического фонаря,  она  наводила яркий луч  на  его
исхудавшее,  с  заострившимися скулами лицо.  Савва  открывал воспаленные,
мутные глаза и глухо спрашивал:
     — Что, опять кричал?
     — Да... Потерпи, милый...
     — Подлец я...  —  шептал Голенищев, сжимая зубы. — Придуши ты меня...
Ведь я тебя погублю...  Или кирпичом по голове стукни,  что ли. А то я сам
это сделаю...
     — Не  говори так...  глупо...  —  Зина ворошила пальцами его  жесткие
спутанные волосы и  невольно думала,  как  дорог был  сейчас для  нее этот
мужественный человек.
     — Погаси  фонарь,  Зина.  Не  надо  зря  батарею  расходовать.  Когда
полезут,  тогда засвети.  В  упор  будем бить.  У  меня  два  пистолета да
граната.  Я  выдержу.  Только не давай мне спать.  Коли иголкой.  У меня в
шапке  иголка  воткнута с  ниткой.  Солдату нельзя  без  иглы...  Вот  тут
иголка-то,  достань,  Катя, я сейчас Грише курточку залатаю... Мамки у нас
нет... Умерла наша мамка...
     Савва снова начинал бредить, выкрикивать имена братишек, сестренок.
     Зина снова тормошила его за плечи,  совала в рот рукавицу, дергала за
нос.  Но как только она зажигала фонарик,  Савва приходил в себя и, скрипя
от боли зубами,  умолял прикончить его. Когда началась стрельба, Голенищев
был в сознании. Нашарив в темноте руку Зины, он зашептал:
     — Слышишь!  Это... это... — Савва задыхался от напряжения. — Это наши
танки. Я их пушки по голосу знаю. Слышишь?
     — Слышу...
     Наверху сначала раздались громкие крики  немецких солдат,  от  топота
кованых сапог загудел пол. Казалось, вот-вот затрещат доски и рухнут им на
головы. Потом все стихло. За стенами продолжали гулко рвать землю снаряды.
     Вдруг,  скрипнув металлическими петлями, крышка наверху приоткрылась.
В удушливую темноту ворвался свет и воздух, негромкий голос спросил:
     — Живы?
     Зина на четвереньках подползла к отверстию и,  подняв голову, увидела
склонившееся знакомое остроносое лицо  Ксюши.  Стоявшая на  коленях  Ксюша
вдруг испуганно попятилась. Ей показалось, что перед лей не Зина, а старая
женщина с  пожелтевшим,  землистым,  как у  покойника,  лицом,  с черными,
глубоко  провалившимися глазами.  На  спутанных волосах,  торчавших из-под
ушанки, висела серая паутина.
     — Зина?! — напряженно выговорила Ксюша.
     — Ты что? — Зина отрывисто и часто дышала. Свежий воздух пьянил ее.
     — Ничего. Ты очень переменилась, Зина. Как твой товарищ?
     — Плохо ему, Ксюша! Это что, наши, да?
     — Пока бой  идет.  Немцев еще  полным-полно.  В  каждой хате набились
битком.  Рядом,  в  сельсовете,  штаб  ихний.  Мама на  дворе караулит,  —
сбивчиво рассказывала Ксюша.  —  Вам бы перейти в  другое место.  Не ровен
час.  Да  вот  этот проклятый штаб,  генералы там,  полковники,  офицерье.
На-ка,  поешь хлебушка. Ах, Зина, Зина! Я сейчас воды дам. Ну ничегошеньки
у нас нет, все пожрали, — сокрушалась Ксюша.
     — Рядом, говоришь, штаб? — спросила Зина.
     — Ну да. В сельсовете. Прямо за нашим сараем.
     — Подожди-ка, Ксюша. Я сейчас... Савве хлеб отнесу, а ты зачерпни ему
воды.
     Зина исчезла в темноте подпола.  Подползая к Голенищеву,  она бодро и
весело сказала:
     — Бьют их наши, Савва, бьют, милый. Покушай-ка маленько...
     Зина положила ему на грудь кусок ржаного хлеба.
     — Спасибо. Я не хочу есть. Выйти можно?
     — Нельзя еще. Рядом в сельсовете их штаб.
     — Ах, черт!
     Савва  порывисто приподнялся и  сел.  Его  обмотанные бинтами руки  в
полутемноте походили на две большие куклы.
     — Тебе  надо было бы  уйти,  Зина.  Забрать документы и  уйти.  Здесь
оставаться нельзя.
     — Да говорю тебе, рядом штаб. А кругом немцы.
     — Понимаю!
     Савва взял двумя темными,  торчавшими из бинтов пальцами краюху хлеба
и отложил ее в сторону. Повернувшись к Зине, он спросил, сколько времени.
     Зина поднесла ручные часы к самым глазам.
     — Без десяти пять, — ответила она тихо и подняла голову.
     Пристально смотревший на нее Голенищев кивнул в  сторону рации.  Зина
поняла его без слов.
     — Только Ксюше  скажи,  пусть  на  всякий случай уйдут из  дома...  —
добавил Савва сквозь зубы. — Вдруг начнут наши пушки бить.
     К ночи стрельба утихла.  Немцы снова набились в избы и затопили печи.
В  доме Румянцевых печка была разрушена до основания.  Там,  где был лаз в
подпол, лежала огромная груда обгорелого кирпича.
     Дарья  Петровна ходила  в  подпоясанной веревкой шубе  и,  сокрушенно
разводя руками, знаками объясняла ненцам:
     — Значит,  снаряд,  это самое,  во дворе —  бух, ну и печка-то, того,
чебурах. Стало быть, ветхая.
     На  самом  деле  печка,  сложенная из  добротного кирпича,  могла  бы
простоять еще полвека,  если бы  сама Дарья Петровна вместе с  Ксюшей,  по
совету Голенищева, не свалили сначала трубу, а потом, разобрав кирпичи, не
замуровали сидевших в подполе разведчиков.
     Немцы,  осмотрев разрушенную печку  и  обругав  старуху,  потребовали
картошки. Дарья Петровна показала на угол — там была навалена целая гора.
     Ксюша,  натаскав из подпола картошки,  засыпала ею весь угол.  Теперь
уже  соседка Анна  Петровна не  могла упрекнуть ее,  что  она  жалеет свое
добро.


     Рано  утром  17  декабря гвардейцы корпуса Доватора начали  тревожить
гитлеровцев со  всех сторон.  Танкисты подполковника Иртышева с  десантами
автоматчиков, маневрируя по опушкам леса, стреляли прямой наводкой. Повела
ураганный огонь и батарея Ченцова.
     В  разгар боя на  командный пункт Доватора посыльный принес из  штаба
шифровку:
     "Штаб 2,  Квадрат 44/86.  Ориентир радиомачта,  шестой дом  от  края,
рядом сельсовет —  штаб немцев.  Вызываем огонь на себя.  Голенищев тяжело
ранен. Работу прекращаю. Кончаются аккумуляторы. Прощайте".
     Доватор сжал радиограмму в  кулаке и  подозвал полковника Карпенкова.
Посматривая  в  сторону  грохотавшего боя,  он  после  глубокого  раздумья
приказал:
     — Немедленно  передать  батареям:   сельсовет  сохранить.   Там  штаб
дивизии,  а  рядом в  подвале наши  люди.  Захватить всех штабных офицеров
живьем,   с  документами.  Танкистам  Иртышева  начинать  атаку.  Тавлиеву
приготовиться к конной атаке.  Комдиву третьей передать,  чтобы не ушел из
Денисихи ни один фашист. Действуй, Андрей Николаевич!
     Оттянув из  Денисихи часть сил,  противник,  ожидая атаки с  востока,
неожиданно  получил  удар  с  юго-запада.  Танки  подполковника  Иртышева,
разметывая по дороге вражеские орудия,  ворвались в  Денисиху.  Противник,
оставив деревню,  бросился к  Сафонихе,  но  оттуда их погнал сам Доватор,
пустив в дело часть резерва.
     Лишенные опорных рубежей в населенных пунктах, немцы, бросая технику,
вышли  на Онуфриевскую магистраль,  но,  заметив заходящую с тыла и фланга
конницу Тавлиева, в панике бросились к лесу. Оттуда навстречу им выскочили
беспощадные  в  рубке  и  стремительные в атаке кубанские казаки Атланова.
Старый кавалерист генерал Атланов стерег здесь гитлеровцев с самого утра.
     Едва  сдерживая  застоявшихся  коней,   эскадроны  Шевчука,   Орлова,
Биктяшева и Рогозина давно уже приготовились к атаке.  Кубанцы, пошучивая,
сдержанно смеялись. Всюду заливисто гоготали пулеметы.
     Подполковник Осипов,  словно навечно приросший к  седлу,  не  обращая
внимания на выкрутасы дрожащей от холода Легенды,  смотрел,  не отрываясь,
на окраину Сафонихи. От нечего делать он пытался было подзадорить капитана
Кушнарева.  Его  бешеная кобылица,  всхрапывая и  блестя зубами,  пыталась
схватить красавицу Легенду за морду.
     — Ну что это за лошадь? — возмущался Осипов. — И повадки-то все у нее
звериные. Ты мне отдай ее на "курсы". Я хоть ее в порядок приведу.
     Осипов  не  без  зависти  косился на  кобылицу и  в  душе  был  готов
приласкать ее.
     — Сколько дадите в придачу? — спрашивал Кушнарев.
     — Какая, друг мой, придача. Если так на так... и то я еще подумаю...
     — Шашку могу взять...
     — Шашку?  Да ты что,  всерьез?  —  Осипов покрутил головой.  —  Да ты
знаешь,  друг мой,  какая цена этой шашке?  Впрочем,  я  тебе и  так отдам
шашку. А ну-ка смотри...
     Антон  Петрович кивнул в  направлении Сафонихи.  Густо расстилаясь по
снежному полю, оттуда начала выкатываться немецкая пехота.
     — Я  тебе подарю шашку.  Кто больше?  Понял?  В  честном бою за  нашу
Родину.  Выйдешь первым, отдам шашку. От меня не отставай, не горячись, по
сторонам поглядывай.  Где нужно,  я подсоблю. За пулю не ручаюсь, а штыком
достать не  позволю.  В  рубке у  меня  соперник один,  командир эскадрона
капитан Шевчук.
     — Знаю,  — улыбнувшись, ответил Кушнарев. Он с Шевчуком вместе учился
когда-то в полковой школе.
     Вглядываясь вперед,  Осипов  замолчал.  За  правым  флангом  немецкой
пехоты показалась приближавшаяся конница.
     — Тавлиев разворачивается, — шептал Осипов.
     Его полк,  скрытый на опушке леса,  нацеливался колонне в  левый бок.
Противник,  заметив  надвигавшуюся кавалерию,  круто  повернул  к  лесу  и
очутился как раз перед казаками Осипова.
     Антон  Петрович надвинул глубже  на  лоб  кубанку и  звонким коротким
взмахом  выдернул блеснувший кривой  османовский клинок.  Покрутив им  над
головой и оглянувшись, он зычно крикнул:
     — Шашки!  К бою!  —  Услышав за собой певучий звук выдернутых шашек и
мощный переступ копыт,  он,  нагнувшись к луке,  вкрадчиво шепнул Легенде:
"Вперед, Машуха!.."
     Кобылица,  словно подстегнутая горячим ударом плети,  вынесла его  на
поле.  У Кушнарева засвистел в ушах ветер.  Его лошадь, распластав корпус,
сильными  скачками вырвалась вперед.  Осипов  уже  видел  черный  жгут  ее
завязанного хвоста и крылато развевающиеся над крупом полы бурки.
     Антон  Петрович,  отведя  руку  назад,  плашмя  коснулся бедра  коня.
Легенда,   разгоряченная  скачкой,   ходко   стала  сокращать  расстояние.
Кушнарев,  молниеносно взмахивая клинком,  уже наносил яростные и страшные
по своей силе удары.  Много тогда фашистских касок раскатилось по снежному
полю...
     На улицах Сафонихи толпились конные и пешие,  ржали оголодавшие кони,
гудели   трофейные  автомашины.   Гуртом  гнали   многочисленных  пленных.
Слышались крики женщин,  визг ребятишек,  порой громкий, отчаянный плач. В
окнах  изб  мелькали  белые  халаты  врачей.   С  саней  сносили  бледных,
стонавших, а иногда безмолвных, недвижно лежавших бойцов и командиров.
     С лопатами на плечах прошли саперы.  Позади них улицу пересекали двое
носилок.  На  первых лежал непостижимо длинный человек.  Его  грузное тело
пригибало плечи четверых несших носилки партизан, увешанных гранатами. Это
был Савва Голенищев.  На вторых носилках, закрытая буркой, лежала Зина. Ее
несли отец,  Кушнарев,  Оксана, комбат Ченцов. За носилками шел Валентин с
доктором Козловым.
     — Ничего положительного сказать не могу,  товарищ политрук, — говорил
Козлов. — Повреждение черепа. Нужна немедленная трепанация.
     — Доктор! Я вас прошу, доктор, сделайте, что можно!
     Валентин заглядывал Козлову в  лицо и старался угадать истинные мысли
врача, но не мог. Лицо Козлова было невозмутимо спокойно.
     — Все сделаю, голубчик, все, что в моих возможностях. Но сначала буду
оперировать Голенищева.  Это,  понимаете, явление поразительное. По своему
состоянию он должен был бы давно умереть,  а он, говорят, сегодня в немцев
гранаты из окна швырял.
     — Будете ампутировать? — спросил Валентин с дрожью в голосе.
     — Непременно,  тотчас же. Обе ноги. Сердце у него отличное. Все будет
в порядке.
     — Какой же порядок без ног!.. — крикнул Валентин.
     — Медицина  жестока  потому,  что  она  призвана  спасти  и  продлить
человеческую жизнь.  А  вашей жене я постараюсь сделать все возможное.  До
свидания,  голубчик!  Туда я вас не пущу.  Идите командуйте пушками,  а мы
будем здесь командовать.
     Доватор  сидел  в  здании  сельсовета и  просматривал документы штаба
немецкой дивизии. Тут же находился секретарь райкома партии Михайлов.
     Вошел полковник Карпенков.
     — Орудий  захвачено  пятьдесят,  станковых  пулеметов  —  семнадцать,
ручных — сорок пять, минометов — двадцать восемь, автомашин с грузами...
     — Не надо,  Андрей Николаевич,  — прервал его Доватор.  —  Я  же  все
видел. Ты мне скажи, какие потери у нас?
     — Сведения еще не поступили, товарищ генерал, — ответил Карпенков.
     — Раз не знаем,  сколько потеряли сами,  значит, не сможем определить
степень нашего успеха.
     Однако Карпенков понял,  что генерал доволен исходом сражения. Потери
были незначительны,  но Доватор во всем любил точность. Не имея под руками
сводки о потерях, он категорически отказался подписывать боевые донесения.
     — Вместе  со  штабом  пленен командир дивизии противника,  полковник.
Прикажете доставить?
     — Полковник?  Пошел он к  чертям!  Если бы генерал был,  тогда другое
дело, а то полковник.
     В глазах Доватора светятся веселые искорки.
     Он и  без доклада начальника штаба знал,  что у  него потерь мало,  а
успех колоссальный. Рейд принес победу не только корпусу, но и всей армии.
Правый  фланг  армии  отбросил  противника вдоль  центральной магистрали к
Волоколамску.   Немцы  бегут  всюду,  сотнями  теряют  танки,  тысячами  —
автомашины,  десятками тысяч — людей. Вся немецкая техника вязнет в снегах
Подмосковья.
     Люди готовятся совершать большие и ответственные дела. Комиссар Шубин
и   политический  отдел  всюду  проводят  короткие  беседы  с   бойцами  и
командирами. Закаленные в боях за Родину люди сотнями вступают в партию, в
комсомол;  обо  всем этом Лев  Михайлович говорил секретарю райкома партии
Михайлову.
     — Весь советский народ поднялся на борьбу с  фашистами,  —  продолжал
он.  —  Вы понимаете, товарищ Михайлов, когда я увидел партизан — а я вижу
партизан не впервые,  они мне помогали еще в августовском рейде,  — у меня
восторг в  душе поднялся,  гордость,  за  весь народ.  А  теперь я  колочу
фашистов в порядке соревнования...
     — С  кем  же  вы соревнуетесь,  товарищ генерал?  — удивленно спросил
Михайлов.
     — С  дочкой своей и  с  сыном.  —  Лев  Михайлович тепло улыбнулся и,
достав  из   кармана  письмо,   протянул  его  Михайлову.   —   Они  взяли
обязательство на  "отлично" учиться,  а  я  обещал  отлично  воевать.  Вот
получил письмо,  шлют отметки за первую четверть.  Выполняют.  Ну,  и я не
отстаю...
     — Должен  вам  сказать,   Лев  Михайлович,   что  у   вас  дела  идут
действительно отлично. Как вы так быстро могли продвинуться по нашим лесам
и болотам?
     — Трудновато пришлось, — согласился Доватор. — Да и впереди на легкую
победу не рассчитываю.
     Он   встал,   прошелся  до   порога  комнаты,   вернулся  обратно  и,
остановившись против Михайлова, сказал:
     — Мы  скоро выступаем.  Противник бежит и во что бы то ни стало хочет
сохранить силы.  В лесах бродит много немецких солдат. Нам с ними возиться
некогда.  Надеюсь,  что  вы  их  сами  выловите.  Все захваченные у немцев
трофеи,  которые они награбили по деревням, я прошу вас раздать населению.
Великое  сейчас  страдание переносит наш народ,  но тем величественнее его
слава быть передовым,  самым революционным народом мира.  Мы,  коммунисты,
ведем народ по этому славному пути. Великая нам выпала честь.
     — Великая честь, Лев Михайлович, — пожимая Доватору руку, с сердечной
проникновенностью ответил Михайлов.
     Медленно угасал холодный декабрьский день...
     Из разведки вернулся Кушнарев и  сообщил,  что по Рузскому большаку в
направлении Осташево —  Волоколамск отступают крупные части противника. На
дорогах  скопилось много  техники.  Наша  авиация  штурмует  растянувшиеся
немецкие колонны.
     — Молодцы наши летчики! Мы им скоро поможем!
     Доватор сел за стол и,  радостно потирая стынувшие в нетопленной избе
руки,  стал  диктовать боевой приказ.  От  Сафонихи он  круто  поворачивал
корпус на  юго-запад  и,  прочертив на  карте крутую дугу,  коротко сказал
Карпенкову:
     — Перехватить большак  вот  здесь,  —  и  поставил  карандашом  крест
западнее деревни Палашкино.
     Вскоре полковые трубачи проиграли сигнал боевой тревоги.
     Прочитав  сводку  о  потерях,  Лев  Михайлович молча  подписал ее  и,
возвращая адъютанту, сказал:
     — Передай Сергею,  пусть ведет Казбека.  Впрочем,  не  надо  Казбека.
Лучше нового. Хотя нет. Новый глуп. Пусть подает Казбека.
     Доватор,  застегнув на бекеше крючок,  снял со стены бурку. Курганов,
подскочив, хотел было помочь, но Лев Михайлович вежливо отстранил его.
     — Вы же знаете:  я нянек терпеть не могу.  У меня две руки,  силы еще
хватит! — Доватор сжал руку адъютанту.
     Курганов улыбнулся: хватка у генерала была действительно сильная.
     — Чувствуешь?
     — Чувствую, товарищ генерал!
     — Ну, то-то! Кстати, пригласи-ка ко мне корпусного врача.
     Курганов вышел.  Лев Михайлович в  раздумье постоял у стола.  По лицу
его  пробежала тень грусти.  Он  вдруг почувствовал,  что забыл о  чем-то.
Раненые?  Нет,  он  помнил  о  них.  Санитарная  служба  работает  хорошо.
Медперсонал  прекрасный.   Что  же  еще?  Боевой  приказ  отдан.  Разведка
действует бесперебойно,  донесение в штаб армии послано вовремя, наградные
листы подписаны,  колонна пленных немцев направлена в  тыл.  Что  же  еще?
Внезапно вспомнил и вздохнул.  Достал из сумки лист бумаги,  сел к столу и
написал:


     "Здравствуй, Лена! Здравствуйте, дорогие, милые дети, Саша, Риточка!
     С радостью сообщаю вам,  что гоним фашистов прочь от Москвы. Рад, что
вы  в  добром  здоровье,  отлично  учитесь  и добросовестно выполняете наш
договор. Можете быть уверены, что отец тоже не подведет.
     Лена!  Очень сожалею, что послал аттестат и деньги по старому адресу.
Но  чтобы вы  не  оказались в  затруднительном положении,  я  направил вам
деньги с одним фронтовым товарищем. Он скоро будет у вас.
     Получаю от своих друзей много  писем.  Очень  рад,  что  не  забывают
старые боевые товарищи. М. тоже написал восторженное письмо, радуется моим
успехам.  Парень он замечательный,  просится ко мне в соединение и заранее
оговаривает  командную  должность.  Но я ему чистосердечно ответил,  что у
меня для него ничего подходящего нет... По-моему, должности не выбирают, а
получают по заслугам и способностям.
     Вот и все, дорогие мои. Крепко обнимаю.

                                                   Ваш  Л. Д о в а т о р".


     Лев  Михайлович запечатал письмо,  накрыл  его  горячей ладонью.  Его
красивые глаза мягко и светло улыбались,  лицо,  молодое, строгое, приняло
спокойное выражение,  какое  бывает  у  людей  с  чистой совестью,  честно
выполнивших свой до