по движению его бровей и улыбке,  по блеску голубых глаз
можно  было  читать его  истинные мысли  и  чувства.  Сейчас по  его  лицу
скользила радостная и застенчивая улыбка. Квадратный, с мелкими морщинками
лоб   хмурился.   Казалось,   что   этот   богатырский  детина  собирается
заплакать...
     — Спасать надо... — поджав губы, отрывисто проговорил Буслов.
     — Спасать? — настойчиво спросил Доватор.
     — Да,  спасать Родину.  Я  теперь могу  все  что  угодно сделать.  Не
сробею.
     — По-моему,  ты  никогда не робел,  —  поощрительно улыбаясь,  сказал
Доватор.
     — Нет, маленько бывало. Теперь этого не будет.
     Вскинув на  Доватора влажно  поблескивающие глаза,  с  проникновенной
убежденностью он добавил:
     — Сроду не будет, товарищ генерал. Сами увидите, говорю вам просто...
     "Да,  это на самом деле сказано просто", — подумал Лев Михайлович. Он
знал  силу  такой  простоты!  Просто говорить,  просто вести себя,  просто
улыбаться,  уважать  себя  и  людей.  В  этом  "просто"  содержится  самое
драгоценное, что есть в сердце человека.
     — Правильно говоришь, Буслов, очень правильно!
     Доватор кивнул головой и, опустив загоревшиеся глаза, думал о том же,
чего Буслов не смог передать своими словами.
     — Буслов,  у тебя в Москве есть родственники или знакомые?  — спросил
вдруг Доватор.
     — Есть, товарищ генерал, профессор один...
     — Профессор? Родственник?
     — Нет,  знакомый.  И  даже не знакомый.  Подарок я  от него на фронте
получил. Теперь переписку имеем.
     Буслов назвал фамилию профессора и адрес.
     — А ты сходи к нему. Обязательно сходи и поблагодари.
     Доватор подробно объяснил ему,  как разыскать по адресу профессора, и
разрешил отпуск на целый день. При этом спросил, есть ли у него деньги.
     Буслов поблагодарил генерала, но от денег отказался.
     По приезде в казармы, убрав коня, Буслов начал собираться в гости.
     Ординарец  Доватора  предложил  ему   свою  щегольскую  кавалерийскую
венгерку,  но  с  непременным условием надеть  профессорский шарф.  Буслов
категорически отказался: подарок имел уж очень яркий цвет.
     — Понимаешь, дружочек мой, какая это вещица? Это ж подарок! — говорил
Сергей.  —  Красота!  Художественная работа.  Я  бы сам не отказался иметь
такой.
     — Нельзя надевать. Нарушение формы. До первого патруля, — упорствовал
Буслов.
     — Кавалерийская форма,  чудак!  Верх на твоей кубанке синий, а вместо
башлыка шарф!  Бесподобно!  Усы закрутишь,  красота!  А не хочешь,  снимай
венгерку. Ничего ты не понимаешь, скромник.
     Буслов вынужден был согласиться.  Посмотрев в  зеркало,  он убедился,
что шарф действительно идет ему.  Большой любитель всякого оружия,  Сергей
прицепил ему шашку и пистолет.
     На площади Свердлова, у витрины кинотеатра, толпился народ. Подошел и
Буслов.  Увидев как-то  по-особому одетого кавалериста,  люди  почтительно
расступились. Буслов смущенно подвинулся к витрине, но тут же с изумлением
остановился. За стеклом крупными буквами было написано:
     "Атака кавалеристов генерала Доватора".
     Внизу на увеличенной фотографии был изображен момент атаки. Под одним
из всадников Буслов сначала узнал коня Захара Торбы, немного позади скакал
он  сам.  "Вот,  смотрите",  —  хотелось сказать  ему,  но  он  сдержался,
почувствовав,  как  по  всему телу пробежала пульсирующая дрожь и,  словно
электрический ток,  начала отдаваться в концах пальцев.  Он вспомнил атаку
на Рибшево, гибель любимого командира и крепко сжал кулаки.
     — А вы там не участвовали,  случайно,  товарищ кавалерист?  — спросил
кто-то из толпы.
     К щекам Буслова прилила кровь, и дрожь прекратилась в сжатых пальцах,
но он ничего не ответил и отошел в сторону...
     — Что вы,  уважаемая,  на это скажете, хотел бы я знать? — проговорил
высокий старик в  каракулевой шапке и  погрозил стоящей перед ним  девушке
суковатой палкой. — Что вы на это скажете, сударыня?
     — Я скажу, что вы, сударь, правы.
     Девушка,  не замечая пристального взгляда Буслова, задорно подмигнула
старику.
     — Озорная девчонка! Когда ты станешь серьезной?
     Старик огляделся по  сторонам,  и  взгляд его остановился на Буслове.
Старик,  словно поперхнувшись, клюнул носом и поверх очков стал пристально
вглядываться в  высокого,  щегольски  одетого  кавалериста.  Склонившись к
девушке, он тихо сказал;
     — Васса, смотри!
     — Что, папа? — близоруко щуря глаза, спросила девушка.
     — Погляди, что у него на шее.
     — Вижу, шарф. Очень похож...
     — Не  только похож,  а  это  он.  Работу,  работу нашей милейшей Анны
Никифоровны я узнаю из тысячи. Я сейчас...
     Старик шагнул к Буслову.
     — Извините великодушно. Вы не с фронта?
     — Так точно, — Буслов почтительно и четко звякнул шпорами.
     — Разрешите узнать, откуда у вас этот шарф?
     — Фронтовой подарок. От профессора Ивана Владимировича Сопрыкина.
     — Совершенно верно!  —  Старик  протянул руку  Буслову и  внушительно
добавил:  —  Благодарю за  письмо.  Очень рад,  очень рад.  Вы,  наверное,
догадываетесь,  что я  и есть Иван Владимирович.  А это моя дочь Васса,  а
проще Васенка.  Вы,  значит,  тот  самый разведчик Буслов?  Мы  про  вас в
газетах читали.
     Обрадованный профессор говорил возбужденно и громко.
     — Значит,  трудно на войне?  —  И,  не дожидаясь ответа, продолжал: —
Разумеется, я так и предполагал. А вот она этого не понимает. Двадцать три
года,  а  все прыгает,  скачет,  как девчонка.  В Азию от бомбежки скакать
хотела. Я отговорил. На фронт хотела уехать — не взяли. "У нас, — говорят,
— без вас близоруких много".  Теперь ни с того ни с сего пошла окопы рыть.
Парадоксальная девица!
     На такую характеристику "парадоксальная" девица и бровью не повела. С
лукавой усмешкой посматривала она  на  отца  и  со  смелым любопытством на
Буслова.  Близорукие глаза ее  пытливо,  по-девичьи щурились и,  казалось,
говорили:  "Не обращайте внимания на старика.  Он ворчун и  придира,  но в
сущности человек самый добрейший".
     Подхватив Буслова под руку и заглядывая ему в лицо,  девушка засыпала
его вопросами:
     — Вам  нравится шарф?  А  шоколад  получили?  Это  очень  питательно.
Страшно на войне? Шашка у вас очень острая? Сколько немцев зарубили?
     — Вздорных  вопросов,  сударыня,  не  задавать,  —  перебил  ее  Иван
Владимирович. — Прошу, любезнейший, в это парадное. Мы уже дома.
     Едва  успевая  отвечать  на  вопросы,   Буслов  очутился  в  квартире
профессора на улице Горького.
     Васса отцепила у  Буслова шашку и  куда-то унесла.  Иван Владимирович
снял с него шарф и кликнул Анну Никифоровну.
     Из  соседней комнаты торопливо вышла  черноволосая невысокая женщина.
Буслов угадал, что это мать девушки.
     — Ты видишь?
     Профессор, держа шарф обеими руками, поднес его к лицу жены.
     — Вот кому попал!
     — Здравствуйте,  мой дорогой.  Мы  от  всей души собирали фронтовикам
подарки. Хотелось положить самое лучшее, — проговорила Анна Никифоровна.
     Буслову она  напомнила сельскую учительницу,  у  которой он  когда-то
учился. Такая же спокойная, мягкая и строговатая.
     — Садитесь, дорогой товарищ Буслов, — пригласила она.
     Иван Владимирович бережно накинул шарф Буслову на  шею и,  расправляя
его,  повесил бахромы голубых кистей на  плечо так,  чтобы не  закрыть два
ордена Красного Знамени.  Обняв растерявшегося разведчика,  он повел его к
столу.
     Сначала  Буслов  чувствовал себя  неловко,  но  радушное и  дружеское
отношение этих людей быстро устранило замешательство и  неловкость.  Этому
способствовал Иван Владимирович.  Он расспрашивал Буслова о войне.  Но сам
говорил больше всех.
     — Значит,  вы говорите,  побывали в тылу у немцев? Приказ выполнили и
обратно  вышли?   Хорошо!   Каждый   день   сводка   Информбюро  сообщает:
"Кавалеристы генерала Доватора отбивают атаки гитлеровцев".  Молодцы! А мы
с Вассой, признаться, в октябре тут...
     — Подожди... — перебила жена.
     Анна Никифоровна рассказала,  как  Васса обивала пороги военкоматов и
просилась на фронт,  но ей всюду отказывали из-за близорукости. Ей удалось
записаться в строительный батальон. Когда узнал об этом Иван Владимирович,
он,  несмотря на  свои шестьдесят пять лет,  тоже загорелся.  Обманув Анну
Никифоровну,  они  украдкой  исчезли  из  дому  и  несколько  дней  копали
противотанковые рвы.
     — Я боялась с ума сойти,  —  продолжала Анна Никифоровна, — тем более
что один ученый,  а другая —  аспирантка. Вечно крик, спор. Не квартира, а
дискуссионный клуб.
     — Мы спорим принципиально.  Два зоолога никогда не уживутся мирно,  —
усмехнувшись, сказал Иван Владимирович.
     — А окопы — это тоже зоология? — спросила Анна Никифоровна.
     — Нет,  не зоология.  Это называется полевая фортификация.  Ну ладно,
милочка,  ты меня перебила. Так, роем мы окопы. Ополченческий добровольный
батальон.  Васса  моя  лопатой  орудует.  Мы  с  одним  инженером  профили
высчитываем,  вымеряем и тому подобное.  Дело это мне немного знакомое.  В
один  прекрасный день  катит  из  Москвы грузовая машина.  Останавливается
около нас этакий субъект с дамочкой и говорит:  "Бросайте копать,  немцы в
Можайске".  "А это мы и без вас знаем",  —  отвечает инженер, хоть человек
совсем не военный,  но основательный. "А вы, собственно, кто такой будете?
— спрашивает он субъекта.  — Почему панику поднимаете?" Тот достал в палец
толщиной  папиросу  и,  форменно  обидевшись,  говорит:  "Я  ответственный
работник торговой сети и  требую надлежащего обращения!"  А  мы без лишних
формальностей потребовали от  него  документы,  на  каком основании он  на
грузовой машине эвакуируется.  Таких документов, разумеется, не оказалось.
"Почему,  —  спрашиваем,  —  вы  так неорганизованно уезжаете?"  —  "Я,  —
говорит,  —  занимаю определенное положение".  —  "Значит, по этому самому
положению вы имеете право затащить в  кузов рояль и  шифоньерку?" Подружка
его начала носик пудрить и вступилась за мужа.  "Сегодня,  —  говорит, — к
вечеру немцы в Москве будут".
     — Они никогда здесь не будут!  —  с глубокой внутренней убежденностью
тихо проговорил Буслов.
     — Совершенно верно!  —  подхватил профессор.  —  Так и  народ сказал,
который с нами оборону строил.  Да,  да, так и сказал: никогда им здесь не
быть! Вот дочь моя — свидетель!
     — А мы вам верим, Иван Владимирович, верим, — подтвердил Буслов.
     Распрощался с ними Буслов под вечер.
     Над затемненной Москвой в  облачном небе мирно покачивались аэростаты
воздушного  заграждения.  Гудели  тяжело  нагруженные автомобили,  звенели
трамваи. По Волоколамскому шоссе на фронт шли войска...


                                 ГЛАВА 7

     Длинный состав тяжело груженного товарного поезда, громыхая на стыках
рельсов, мчался в направлении Волоколамска. В отдельном купе единственного
пассажирского вагона сидели пожилой человек в  полувоенной форме с орденом
Ленина и  депутатским значком Верховного Совета Союза ССР  и  две женщины.
Одна из них была пожилая, дородная, с полным и красивым лицом, с сильными,
по-мужски развитыми руками и  с  заметной проседью в  волосах.  Она была в
темно-синем костюме и в новых юфтевых сапогах.
     Другая  была  молодая  женщина,   в  белом  кавказском  платке,  ярко
оттеняющем ее черные, ушедшие к вискам брови и темно-синие глаза. Она была
хороша  не  только своей  молодостью,  чистыми линиями лица,  но  и  умным
выражением больших строгих глаз,  статной,  крутоплечей фигурой и ласковой
звучностью певучего голоса.
     — Сколько машин! Вы только ж гляньте, Полина Марковна! Сколько пушек!
Вы только ж посмотрите, Константин Сергеевич!
     — Да я бачу,  Аннушка,  всю громаду бачу,  — густым протяжным голосом
отвечала Полина Марковна.
     Вдоль  линии  железной дороги по  Волоколамскому шоссе на  предельной
скорости катился непрерывный поток автомашин. Брезент, ящики, бочки, пушки
на  прицепах,  штыки над  круглыми касками,  серые шапки-ушанки над белыми
маскхалатами, пулеметы с торчащими вверх дулами... А по обочинам с тяжелой
неторопливостью, как бы уверенные в своей силе, гусеничные тракторы тянули
длинноствольные орудия.
     У  Полины  Марковны немеют  колени и  в  горле  застревает воздух.  У
Аннушки  восторженно  расширяются  глаза,   на   лице  появляется  гордая,
уверенная улыбка.
     — Силища-то прет, силища!
     А они,  простые  русские  женщины,  вместе  с  членом правительства —
депутатом Верховного  Совета  Союза  Смеловым  —  везут  советским  воинам
тридцать  вагонов подарков от кубанских колхозников и наказ жителей Кубани
отстоять столицу Москву — сердце социалистической  Родины.  Тысячи  бурок,
полушубков,  папах,  валенок,  рукавиц,  перчаток,  заботливо  сработанных
советскими  людьми.  Тысячи  килограммов  сала,  окороков,  колбас,  сухих
фруктов.  Тысячи  литров вина с обильных колхозных виноградников,  Вот что
везут фронтовикам представители Северокавказского края.
     — Скоро,  наверное,  фронт,  да,  Константин Сергеевич? — нетерпеливо
спрашивает Аннушка.
     — Скоро, Анна Дмитриевна, скоро.
     Константин Сергеевич, расправив широкие плечи, подходит к окну.
     — Смотрите-ка, конница, казаки. Может, своих признаем.
     Навстречу бесконечному потоку  машин,  покачиваясь в  седлах  в  такт
размеренной поступи,  движутся  стройные колонны  всадников.  Они  едут  к
столице Москве. На лошадиных крупах крылато стелются широкоплечие бурки.
     — Да це ж наши, наши! Родимые!
     Полина Марковна хватает Аннушку за руку.
     — Бачь, ось твой Захар! Бачь, Аннушка!
     Стройный могучий казачина в  круглой кубанке,  задирая разгоряченному
коню голову,  словно прирос к  седлу,  как будто в нем и родился.  Аннушка
узнает знакомую гордую посадку головы,  властный взмах поднятой руки. Купе
вагона неожиданно застилает серый полумрак.  За  окном бежит раздробленная
стена горной выемки. Поезд мчится вперед, в город Истру.
     Не то сон,  не то мучительная явь,  не то взбудораженная приближением
фронта  фантазия рвут  сердце  Аннушки бурной радостью и  в  то  же  время
неизмеримой печалью.  Радость  —  от  встречи,  печаль  —  от  томительной
неизвестности.
     — Захар!  Ось  и  побачили Захарку.  А  моего  нема,  —  захлебываясь
слезами, говорит Полина Марковна.
     — Да, может, это не Захар. Ну что вы, тетя!
     Но  Аннушка знает,  что проехал Захар,  она не  только увидела,  но и
почувствовала это всем своим существом.
     — Вы,  голубушки мои,  сейчас  в  каждом кавалеристе будете угадывать
Захара,  Филиппа,  Михаила.  Надо успокоиться. Все будет хорошо, — ласково
уговаривал женщин Константин Сергеевич.
     — Да  як  же  не Захар?  Ну що вы мне кажете!  —  горячо протестовала
Полина Марковна.  — Да я ж его бачила, колысь он ось такой вот, без штанив
собак гонял и с баштанов кавуны скатывал. Сама не раз крапивой стегала. Да
я же знаю, як вин на коне держится. Що був маленький, батька возьми его на
коня,  вин за гриву — цап! А вы мне кажете, не он. А Филиппа нема. Если бы
вин був туточки,  я б его сердцем почуяла. Ну де ж вин, чертяка, сховавси?
Неужто,  старый дурень,  германцу голову подставил?  Я ж его тогда!  Ховай
боже...  А куда ж зараз наши казачки поихалы?  Мы туды —  воны сюды... Вы,
может, знаете, Константин Сергеевич?
     — В Москву поехали, Полина Марковна.
     И  опять за  окном по Волоколамской магистрали текут к  фронту потоки
машин.  И  в холодный метельный полдень,  и в звездную морозную ночь,  и в
румяное раннее утро не замирает гул на полях и в лесах Подмосковья.
     В  Истру  поезд  прибыл под  вечер.  Аннушка вышла из  вагона первая.
Кругом  было  много  военных.   Своих  земляков,   выгружавших  из  вагона
прессованное сено,  она узнала по их серым с  зелеными окоемками башлыкам,
по крупным кубанкам и  узким наборным поясным ремням.  У  Аннушки тревожно
сжалось сердце...
     — Это  наши,  тетя  Полина,  —  прижимаясь к  своей  спутнице локтем,
проговорила она тихо.
     — Зараз,  Аннушка,  тут все наши,  — строго ответила Полина Марковна,
вглядываясь в подходивших военных.


     Впереди в широкой кавказской бурке быстро шел Михаил Павлович Шубин и
кого-то искал глазами. Поравнявшись с Шубиным, Константин Сергеевич назвал
свою  фамилию.   Михаил  Павлович,   остановившись,   посмотрел  на   него
вспыхнувшими глазами и,  не  говоря ни слова,  обнял и  трижды поцеловал в
губы.  Остальные сопровождавшие Шубина командиры и казаки,  окружив женщин
плотным кольцом,  крепко жали  им  руки.  После  короткого приветственного
митинга гостей посадили в автомашины и повезли в штаб кавгруппы.


     Вечером в  празднично убранной комнате,  где квартировали уехавшие на
парад  Кушнарев  и  Торба,   сидя  между  Полиной  Марковной  и  Аннушкой,
Шаповаленко сортировал  привезенные из  станицы  письма:  одни  откладывал
влево, другие вправо...
     — Стакопа. Гм! Петр Стакопа...
     Филипп Афанасьевич повертел письмо в руках и отложил влево.
     — Ему же посылку жинка прислала, — проговорила Аннушка. — Надо завтра
отдать...
     — Некому  отдавать  посылку.   Погиб  Стакопа,   —  хмуро  проговорил
Шаповаленко. — Недавно, яких мабудь три дня тому назад, убили вороги Петра
Стакопу.
     Аннушка,  придвинув к  себе стопку писем,  которые Филипп Афанасьевич
откладывал влево, впилась в адреса.
     — А Потапенко? — спросила она побелевшими губами.
     — И Потапенко...
     — Да  у  его ж  хлопчик тилько що народився!  —  широко открыв еще не
высохшие от слез глаза, сказала Полина Марковна.
     — Да ты и Клименко тут положил!
     Аннушка с  ужасом вспомнила,  как она получила письмо,  в  котором ей
сообщили, что Захар пропал без вести. Тогда она купала сына в корыте и так
растерялась,  что едва не бросила его в воду. Пришла жена Клименко, сидела
до утра и все успокаивала, что Захар найдется.
     И действительно,  Захар нашелся.  А вот Клименко не найдется.  Теперь
уже самой ей придется утешать его жену,  чернобровую веселую Настю.  А чем
она может ее утешить?
     Аннушка сидела за столом смутная, потерянная.
     Собрались казаки, выпили вина. После многочисленных расспросов о доме
запели родимые песни. Аннушка, положив руки на уставленный закусками стол,
слушала.
     Шаповаленко  пододвинул  ей   стакан   красного  цимлянского.   Песня
ширилась,  становилась  все  полнозвучнее и  властно  захватывала Аннушку.
Что-то гордое,  непреоборимое слышалось в густых, мощных голосах, сильное,
утверждающее жизнь.  Она сидела не шевелясь.  Потом запела и она.  Сначала
подтягивала тихо,  а потом ее звучный голос поднялся выше и слился в общем
могучем хоре.
     Филипп Афанасьевич,  посматривая на нее, заметил, как, захватив рукой
стакан,  она держала его у подбородка.  По ее красивому лицу текли крупные
слезы; скатываясь по щекам, падали в стакан, в искрящееся вино.
     На  другой день,  срочно вызванные по телефону,  возвратились Торба и
Кушнарев.  Вместе с ними вернулась Оксана, ездившая в Москву за получением
ордена. Когда за окном протопали кони, Шаповаленко с Аннушкой выскочили на
крыльцо. Увидев Захара, Аннушка почувствовала, что радость заслонила в ней
все другие мысли.
     Кушнарев услышал сначала тихий крик,  потом мелькнул кто-то в белом с
крыльца. Женщина, закутанная в кавказский платок, уже была в сильных руках
Захара. Не отрывая глаз от ее лица, он почти бегом внес ее в хату.
     Поздно  ночью,  проводив  последних гостей,  Захар  и  Анна  остались
вдвоем.  Взглянув на мужа,  она улыбнулась мягкой, ласковой улыбкой, взяла
веник и начала подметать пол. Захар топтался рядом, засыпал ее вопросами и
все время мешал.
     — А скажи, почему ты тогда не сказала, що у нас сын?
     — Да потому, що дуже была сердита на тебя. Проститься не заехал.
     — Да я ж был! Замок висел, да Полкан меня облаял...
     — Колы б я знала...
     Аннушка,  стыдливо  пряча  розовеющие  щеки  в  белый  п