вой сотворил да  штабных писарей,  щоб им  пусто
было! Но все равно я тому письменному стрекулисту такое лихо зроблю, щоб у
него в глазах буквы гопак затанцевали! — бушевал Шаповаленко.
     — Что  случилось,  Филипп Афанасьевич?  —  войдя в  комнату,  спросил
Кушнарев.
     — А  случилась така история,  що зараз я  самый що ни на есть подлец,
недисциплинированный человек. Побоявси отрубать голову одному злыдню.
     — Кому же это?
     — Писарю Салазкину, — покручивая ус, мрачно ответил Шаповаленко.
     — За что же?
     — За то,  що вин меня осрамил перед всем рабочим классом и трудящейся
республикой.
     На дальнейшие расспросы Шаповаленко отвечать отказался.
     Выпив рюмку вина, он попрощался и ушел.
     А  произошло  вот  что:  вернувшись вместе  с  Доватором с  передовых
позиций и расседлав коня,  Шаповаленко, угостившись стопкой горилки, пошел
отыскивать Салазкина. Нашел он его в одной из хат. Писарь стоял у зеркала,
расчесывая пышную шевелюру,  и напевал какую-то чувствительную, сочиненную
им самим песенку.
     — Товарищ Салазкин,  —  официально начал Шаповаленко,  — вам придется
написать одну бумаженцию.
     — Какую,  Филипп Афанасьевич,  бумаженцию? — посматривая на сумрачное
лицо Шаповаленко, встревоженно спросил Салазкин.
     — Ты пиши, а я продиктую. Це треба для самого генерала.
     Писарь,   зная,  что  Шаповаленко  исполняет  обязанности  ординарца,
перечить не стал и, взяв лист бумаги, уселся за стол;
     — Пиши  так,  —  начиная играть убийственного вида  плетью,  диктовал
Филипп Афанасьевич: — "Генералу Доватору от писаря Салазкина рапорт".
     — Ты мне не морочь голову. Только скажи, что тебе нужно? — возмутился
Салазкин.
     — Я  тоби скажу.  Ты  слухай и  пиши:  "Я,  писарь Салазкин,  подлец.
Написал  одной  девушке  фальшивое письмо  с  разными такими  глупостями и
подписался фамилией своего товарища.  Прошу  за  мой  недостойный поступок
наложить на меня взыскание".
     — Да я же,  Филипп Афанасьевич,  шутейно!  Ну,  понимаете, пошутил, —
оправдывался растерявшийся Салазкин,  удивляясь, каким образом узнал о его
проделке Шаповаленко.
     — Я старый партизан,  а не шут! Вместе с Котовским белых гадов рубав!
Пиши!  —  багровея от гнева, рявкнул Шаповаленко. — А не то... — продолжал
он  хрипло,  обрывая на  шашке кисточки темляка,  —  не  то зараз пойду до
генерала,  покажу ему твою цидульку.  Вот она! — Филипп Афанасьевич, чтобы
достать  письмо,  резко  отбросил эфес  клинка  и  сунул  руку  в  карман.
Салазкину  показалось,  что  разъяренный Шаповаленко хватается  за  шашку.
Недолго  думая,  он  стремительно  бросился  к  двери.  Выскочивший  вслед
Шаповаленко нагнал его около сеней и,  поймав за подол гимнастерки, слегка
придержал за  пышно  расчесанную шевелюру.  Писарь  не  выдержал и  громко
крикнул:
     — Пусти!
     Проходивший мимо Доватор, услышав крик, завернул во двор.
     — Это что такое? — сдерживая усмешку, спросил Лев Михайлович.
     — Да  шуткуем,   товарищ  генерал,  играем,  —  ответил  Шаповаленко,
изображая на покрасневшем лице добродушную улыбку.
     — Пошутили  малость  по-дружески,   товарищ  генерал,   —  подтвердил
Салазкин, приглаживая растрепавшиеся волосы.
     Но Льва Михайловича обмануть было трудно.
     По  их  возбужденным лицам он  видел,  что  здесь не  просто шалость.
Попытка генерала узнать истинную причину ссоры успеха не  имела.  "Друзья"
упорно отмалчивались. Рассердившись, Доватор наградил каждого внеочередным
нарядом, а Филиппа Афанасьевича вдобавок лишил поездки в Москву.
     — Это безобразие,  товарищ Шаповаленко. Вы, почетный, старый служака,
лучший кавалерист,  таскаете мальчишку-писаря за чуб! Никуда не годится. А
если бы увидели люди? Ну, скажут, и войско у генерала Доватора. За чуприны
друг друга треплют. Позор!
     — Да вин же, товарищ генерал... — начал было оправдываться Филипп, но
тут же, вспомнив о письме, умолк.
     — Ну, что он тебе? — допытывался Доватор.
     — Да ничего такого, товарищ генерал. Шутковали трохи.
     — Вот за такое шуткование в Москву на парад не возьму.
     — За такое,  товарищ генерал,  дело следует мне,  старому дурню,  усы
повыдергать, — глубоко вздохнув, оказал Филипп Афанасьевич.


     На квартире Доватора поджидал бригадный комиссар Шубин. Он только что
вернулся из дивизии Медникова,  где проверял состояние обороны и следил за
подготовкой сводных эскадронов к  участию в московском параде.  Все детали
предстоящего выступления Михаилом  Павловичем были  продуманы  и  взвешены
совместно   с    командирами   полков   и   комиссарами,    обсуждены   на
партийно-комсомольском  собрании.  Во  всех  подразделениях уже  проведены
митинги.  Участники парада должны показать советскому народу,  что Красная
Армия  не  только отстоит Москву,  но  и  разгромит фашистских захватчиков
наголову.
     — Вот так, Лев Михайлович. Все подготовлено. Можно выступать.
     — Очень хорошо, Михаил Павлович. Спасибо!
     В глазах Доватора весело затеплились огоньки.  Он был рад предстоящей
поездке и не мог скрыть этого чувства.
     — Ты  знаешь,  этот парад войдет в  историю,  —  крупные мужественные
черты лица Шубина стали торжественными. — Из поколения в поколение, из уст
в уста будет передаваться,  как партия большевиков в тяжкие для Родины дни
уверенно и непоколебимо показала всему миру,  что своих великих завоеваний
она никому и никогда не уступит. Гордись, генерал Доватор, что ты участник
этих великих событий.
     — Горжусь,  Михаил Павлович,  горжусь нашей партией, горжусь тем, что
мне выпало счастье защищать Родину. Всем советским народом горжусь!
     Как клятву,  как присягу произнес эти слова Доватор. Его невысокая, в
новом кителе с  генеральскими звездочками стройная фигура была мужественна
и энергична. Светлые, остро поблескивающие глаза и движения густых широких
бровей выражали радость и в то же время озабоченность.
     Шубин подметил это и, незаметно приблизившись к Доватору, взял его за
пуговицу кителя.
     — Ты о чем сейчас думаешь, Лев Михайлович?
     — Я  думаю о той ответственности,  которую возлагает на нас участие в
этом  параде.  Мы  обязаны еще  глубже  продумать свое  отношение к  делу,
которое сейчас совершаем,  не  с  точки  зрения долга  и  чести —  это  мы
выполняем  как  граждане  своей  Родины,   —   а   с  точки  зрения  наших
полководческих способностей.
     — Разве ты не уверен в своих способностях?
     — Не в этом дело,  Михаил Павлович.  Если бы я не был уверен, я бы не
надел  генеральский  мундир.  Звание  советского  военачальника  для  меня
священно.  Я должен оправдать его перед народом,  перед партией. Разве это
не ответственность?  Про меня говорят, что Доватор берет храбростью. А что
такое храбрость? Храбрость — это до конца осознанная ответственность. Я до
революции,  когда  мальчишкой был,  босой  ходил  по  узенькой полоске  за
деревянной сошкой и  заставлял ее родить жито,  ибо знал,  что иначе семья
моя умрет с голоду.  В двадцатом году вступил в комсомол,  стал секретарем
ячейки и  понял,  что  сошку надо  в  печь,  а  заводить железный плуг.  В
двадцать седьмом,  когда был уже членом партии, твердо осознал, что плуг —
это мало, надо трактор, и надо еще перепахать узенькие полоски, превратить
их в широкое общественное поле. Пошел я в армию рядовым бойцом, потом стал
командиром  отделения,   химинструктором,  командиром  взвода,  политруком
эскадрона,  комиссаром дивизиона,  начальником штаба кавалерийского полка,
бригады, потом окончил военную академию...
     Доватор закурил.
     — Много лет  партия большевиков прививала мне чувство ответственности
за  все мои поступки.  Теперь я  в  генеральском мундире.  За  мной шагают
вверенные мне кавалерийские полки!
     Шубин слушал его напряженно и понимал даже то, что не было досказано.
Все мысли Доватора были поглощены чувством ответственности перед Родиной.
     — Весь  советский народ взялся за  оружие.  Ты  смотри-ка,  уральские
рабочие прислали нам  гвардейские минометы,  кубанские колхозники везут  в
наше соединение тридцать вагонов подарков.  Только что  получил телеграмму
из  Военного  совета  фронта.   Шлют,   понимаешь,   персональные  подарки
кавалеристам генерала Доватора.  Завтра сами будут здесь, — заметил Михаил
Павлович.
     — Да  ну!  Надо же встречу организовать.  Выходит,  гости приедут,  и
самые дорогие,  а  хозяев дома нет.  Неловко получается.  Как же  быть-то,
Михаил Павлович, а? — с искренним огорчением проговорил Лев Михайлович.
     — Ничего.  Причина уважительная.  Мы встретим их,  как полагается,  —
успокоил его Шубин.
     — Это все хорошо,  но  ведь они тебя сейчас же спросят:  где командир
соединения? Покажи! Неладно получается.
     — Ну, что ж поделаешь! Я им все объясню. Извинюсь.
     — Правильно,  обязательно извинись и  непременно задержи их  до моего
приезда.  Как только парад кончится,  я быстренько прикачу. Нельзя, нельзя
не встретиться. Люди за тысячи километров ехали.
     Вечером,  выйдя  из  избы,  чтобы  ехать  в  Москву,  Доватор заметил
стоящего  на  посту  Шаповаленко.  Филипп  Афанасьевич,  четко  пристукнув
каблуками,  отдал  положенное по  уставу приветствие.  Доватор,  козырнув,
молча  прошел  мимо  и  сел  в  машину.  Закрывая дверцу,  Лев  Михайлович
почувствовал на  себе  пристальный взгляд  казака и  на  секунду смутился.
Оттого,  что он лишил этого бесконечно преданного ему человека праздничной
поездки,   Льву  Михайловичу  стало  как-то  неловко.  Мгновенная  вспышка
человеческой жалости переросла в  чувство досады.  Уезжая,  он  как  будто
оставлял за собою неприятный,  огорчающий кого-то след.  Машина,  фыркнув,
уже  двинулась,   когда  Доватор,   тронув  шофера  за   рукав,   приказал
остановиться. Открыв дверцу, он подозвал Шаповаленко.
     — Вот что,  Филипп Афанасьевич.  Завтра к нам приезжают твои земляки,
кубанские колхозники.  Надо встретить их,  как полагается.  Ты  тут помоги
бригадному комиссару, понятно?
     — Понятно, товарищ генерал.
     — Насчет помещения позаботься.  Гармонистов пригласи. Повару передай,
чтоб  обед  хороший приготовил.  Песни  сыграйте,  да  так,  чтобы немцы в
Волоколамске слышали, как поют кубанцы. Вот так. До свидания.
     — До свидания, товарищ генерал!
     Горло Филиппа Афанасьевича сжала спазма. "Землячки с Кубани... помочь
бригадному комиссару...  гармонисты".  Все спуталось,  смешалось в  голове
бывалого казака. Колючий ус, щекоча губы, лез в рот. А ветерок ноябрьского
вечера трепал бороду и что-то напевал на ухо.
     Шаповаленко не  слышал,  как  подошел гарнизонный патруль.  Одним  из
патрульных был Салазкин.
     — Ты  подожди,  мне  надо  дружку словцо сказать,  —  шепнул Салазкин
своему напарнику и подошел к Шаповаленко. — Филипп Афанасьевич!
     — Ну!
     — Филипп Афанасьевич! Ты, батька, на меня не серчай. Извини. Я рапорт
написал.  Вот  он,  возьми.  Я  все  здесь  изложил.  Не  серчай,  батька,
понимаешь?
     Салазкин,  сунув  растерявшемуся Филиппу  Афанасьевичу  лист  бумаги,
поскрипывая по снегу валенками, побежал догонять товарища.
     Шаповаленко недоуменно вертел  рапорт в  руках,  не  зная,  куда  его
девать, потом порвал на части. Через минуту порывистый ветер вырвал из его
рук бумажные клочья, зашвырнул их под коновязь и смешал с сыпучим снегом.


                                 ГЛАВА 6

     По  Ленинградскому шоссе со стороны Волоколамска двигалась кавалерия.
Это  были кавалеристы генерала Доватора.  Прямо с  передовых позиций ехали
они на парад.
     Рослые сухоголовые кони,  закудрявленные инеем,  казались седыми. Они
настороженно косились  на  серые  затемненные громады  зданий.  Всадники в
длинных,  свисающих до  стремян  шинелях  не  имели  обычного  щегольского
кавалерийского вида.
     Несмотря на утомительный переход,  кавалеристы были веселы.  У одного
из  командиров,  ехавшего впереди эскадрона,  широкие полы бурки закрывали
круп  лошади  до  самого  хвоста.  Высокий красавец конь,  откидывая назад
голову и  горячась,  цокал подковами,  рассыпая по мостовой искры,  словно
красуясь  перед  собравшимся на  панели  народом  круто  выгнутой  шеей  и
тонкими, сухими ногами.
     — Фронтовики едут!  Фронтовики!  —  раздавались голоса в толпе.  — Да
неужели пустят немцев в Москву?!
     — Не  пустим,  товарищи!  Не пустим!  —  ответил командир в  бурке и,
обернувшись к колонне, протяжно крикнул: — Бус-лов!
     Всадники,   скрипя  седельной  кожей,   подтянулись.  Звонкий  тенор,
перекрывая  дробный  цокот  подков,  дружно  подхваченный сотнями  молодых
голосов,  взвился над мостовой,  разносясь по  улицам и  переулкам Москвы.
Могучая песня врывалась в зияющие темнотой двери, проникала сквозь оконные
стекла, рвалась ввысь.
     Стоявший на панели высокий седой старик в  каракулевой шапке протирал
очки,  часто  покашливал и  кряхтел.  Его  поддерживала под  руку  молодая
девушка.
     — Вот вспомни потом и оцени мои слова, — говорил старик взволнованным
голосом.  —  Могут ли  эти люди-богатыри пустить врага в  нашу Москву?  Не
могут.  Этого никогда не случится. А сегодня, возвращаясь из университета,
я видел танки. Тысяча танков. Да!
     — Их, папа, была не тысяча, а меньше, — возразила девушка.
     — Это не имеет значения.  У нас есть тысячи. Надо всегда основательно
мыслить.  Я видел пушки. Огромные пушки, величиной с двухэтажный дом. Есть
орудия, выпускающие в минуту больше сотни снарядов и...
     — Таких  пушек  не  бывает,   —   перебила  девушка.   —   Ты,  папа,
преувеличиваешь.
     — Ты разговариваешь со мной, как с мальчишкой.
     — Ты, папа, иногда поступаешь, как мальчик.
     — Например?
     — Например,  ты  послал на  фронт в  подарок свой  голубой шарф.  Его
нельзя носить, потому что это демаскирует. Может заметить снайпер.
     — Вздор! Его можно надевать под шинель, — решительно заявил старик. —
Ты, милочка, трусиха!
     — Нет, папа, это неправда.
     — Как же неправда?  Если бы я тебя послушал,  то мы были бы в Средней
Азии. А я вот остался в Москве и желаю строить баррикады.
     Спор отца и  дочери заглушил тревожный вой  сирены.  Сотрясая здания,
загрохотали  зенитные  батареи.  Над  затемненной Москвой  бороздили  небо
огненные мечи прожекторов.  Собравшийся на панели народ без всякой суеты и
торопливости расходился по домам.  Кавалерия свернула в ближайший переулок
и исчезла в темноте ноябрьской ночи.
     Поздней ночью на Фрунзенском плацу патрули встретили медленно идущего
военного, одетого в широкополую кавказскую бурку. Это был генерал Доватор.
     Разместив прибывших на парад кавалеристов,  Лев  Михайлович  зашел  к
себе домой.  В квартире все было на месте. На диване лежала румяная кукла,
забытая дочкой. Казалось, что сейчас из спальни выскочит Рита и, вскрикнув
от радости, обнимет теплыми ручонками отца за шею. Но в комнате было тихо.
В окна заглядывала холодная чернота ночи.  За  стенами  гремела  танковыми
гусеницами  и гудела сиренами предпраздничная военная Москва сорок первого
года.
     Лев  Михайлович подержал  в  руках  улыбающуюся куклу,  пригладил  ей
взъерошенные волосы и  посадил в  уголок дивана между  валиком и  стенкой.
Подойдя к столу, написал на листе бумаги:
     "Был дома 6 ноября 1941 года".


     — Откуда так поздно,  Лев Михайлович?  —  спросил подполковник Осипов
неожиданно зашедшего к нему Доватора.
     — Да, понимаешь, домой заходил... — задумчиво ответил генерал, снимая
с плеч бурку.
     Осипов догадался,  что Доватор никого дома не  застал,  и  захлопотал
было  с  приготовлением ужина,  но  Лев  Михайлович отказался.  Присев  на
кровать,  он устало улыбнулся.  В  строгих глазах Доватора дрожали светлые
искорки. Смотря на командира полка внимательным, спрашивающим взглядом, он
заговорил:
     — Уехали.  Знал,  что их  нет,  а  все-таки пошел...  Куклу на диване
забыли.  Дочурка оставила...  Огорчилась в дороге, наверное; может быть, и
всплакнула.  Мне тоже захотелось заплакать,  да ничего не вышло.  Давно не
плакал, разучился, что ли...
     Лев  Михайлович покачал головой,  точно сожалея о  том,  что  ему  не
удалось заплакать.
     — Знаешь,  Антон Петрович,  я в жизни никогда так не волновался,  как
сегодня.  К Москве подъезжал с таким чувством, словно не был в ней десяток
лет.  Откровенно признаюсь: хотелось мне выпрыгнуть из машины, подбежать к
людям,  обнять их.  Оглядываюсь кругом,  ищу следы бомбежек,  не вижу. Все
стоит на месте.  Трамваи гудят,  троллейбусы,  машины и народ кругом...  И
вдруг воздушная тревога.  Зенитки бьют, а люди спокойны. Вот это люди, это
москвичи!
     — Герои!  —  проговорил  Осипов.  —  Когда  мы  подъезжали к  Москве,
встретились  около  Покровского-Стрешнева  с   добровольцами.   Укрепления
строят.  Девушки,  парни,  женщины,  старики,  подростки. Все кричат: "Ура
фронтовикам! Бейте насмерть фашистов!"


     Ранним  утром  седьмого  ноября  столичные  мостовые  засыпал  мягкий
снежок.  Прибывшие на парад кавалерийские части вместе с  другими войсками
выстроились на  Красной площади.  Справа  от  Мавзолея перед  рядами своих
кавалеристов на породистом коне сидел генерал Доватор.
     Лицо  Доватора  под   тенью  барашковой  папахи  горело  возбужденным
румянцем.  Он не чувствовал онемевших на эфесе клинка пальцев и не замечал
падавшего за  ворот  шинели  снега.  В  груди  поднималось острое  чувство
радости и гордости.
     Буслов находился в переднем ряду на правом фланге.  Ему казалось, что
каска слишком давит ухо и мешает слушать то, что говорят с трибуны. Концом
лежащего на плече клинка он слегка приподнял каску и затаил дыхание.
     На Мавзолее,  у микрофона,  в слегка запорошенной снегом шинели стоял
И. В. Сталин.
     "Товарищи!  —  говорил он. — В тяжких условиях приходится праздновать
сегодня 23-ю годовщину Октябрьской революции".
     Он поднял голову и обвел глазами выстроившиеся войска. На его фуражку
и воротник шинели пушистыми звездами падал снег.
     "Разве можно  сомневаться в  том,  что  мы  можем  и  должны победить
немецких захватчиков? Бывали дни, когда наша страна находилась в еще более
тяжелом положении,  —  говорил Сталин.  —  Вспомните 1918  год,  когда  мы
праздновали первую  годовщину Октябрьской революции.  Три  четверти  нашей
страны  находились  тогда  в   руках  иностранных  интервентов...   Теперь
положение нашей страны куда  лучше,  чем  23  года  назад...  Наши людские
резервы  неисчерпаемы.  Дух  великого  Ленина  и  его  победоносное  знамя
вдохновляют нас теперь на Отечественную войну так же, как 23 года назад".
     Мощное раскатистое "ура" заставило Буслова вздрогнуть. Конь, взмахнув
головой,  переступил с  ноги на  ногу.  Буслов крепко придержал повод и  с
радостным вдохновением громко крикнул "ура",  не замечая, что он опоздал и
своим опозданием нарушил стройность приветствия.  Этого никто не  заметил,
кроме Доватора.
     Лев  Михайлович понимал,  какое  чувство  обуревает  Буслова  и  всех
присутствующих на параде людей.  Тысячи бойцов и командиров проходили мимо
стен древнего Кремля, и все, как один, в строгом равнении повернув голову,
смотрели на трибуну, где стояли руководители партии и государства.
     Проезжая по  улицам  Москвы,  Буслов  глубоко задумался и  ничего  не
замечал вокруг. Он не слышал даже окрика знаменосцев, на которых наехал.
     — Не ломай строй, — оглянувшись, сказал ему Торба, — объезжай слева.
     — Зачем объезжать? — не понимая, спросил Буслов.
     — Генерал вперед вызывает, сколько раз тебе говорить?
     Буслов  дал  коню  шпоры  и  в  несколько резвых  скоков  подъехал  к
генералу.
     — Буслов,  почему "ура" один кричал, а после команды "Смирно" клинком
за ухом чесал? — весело глядя на опешившего разведчика, спросил Доватор.
     Посмотрев на  генерала,  Буслов  ответил не  сразу.  Слегка  наклонив
голову,  черенком нагайки он счищал с конской спины снег. Обычно, когда он
говорил или пел,