корпуса, —
командарм назвал несколько фамилий,  —  хочет  видеть командующий войсками
фронта...
     — Командующий?  —  медленно приподнимаясь со  стула  и  не  спуская с
Дмитриева светлых удивленных глаз, спросил Доватор.
     — Да,  —  подтвердил командарм,  тоже вставая со стула и пододвигая к
краю стола один из телефонных аппаратов.  — Быстро свяжись со своим штабом
и  распорядись,  чтобы выезжали.  Их  встретит офицер связи.  Мы  тронемся
сейчас же.
     Командарм,  оправив безукоризненно сидевший на нем китель,  положил в
карман коробку папирос и,  обдав Доватора ободряющей,  тепло светившейся в
его больших выразительных глазах улыбкой, ушел.
     Окончив телефонный разговор, Лев Михайлович вышел следом за ним.
     На улице он глубоко вдохнул в себя свежий морозный воздух.
     Взволнованность не исчезла,  и  не отхлынули тревожные думы.  Доватор
шагал по  хрустевшему снегу рядом с  высоким в  серой папахе командармом и
старался добросовестно разобраться,  что  же  творится в  его  душе...  За
последнее время  в  его  судьбу  внезапно  и  бурно  вторгались все  новые
события. Участие в параде на Красной площади 7 ноября 1941 года оставило в
его душе неизгладимое впечатление. Вслед за этим кавалерийская группа была
переименована в гвардейский корпус. И наконец, блестящее наступление наших
войск под Москвой...
     Но  в  то  же  время и  чувство тревоги не покидало его ни на минуту.
Только в  машине он позволил себе спросить у  командарма,  чем объясняется
вызов командующего фронтом.
     Генерал Дмитриев прямого ответа на этот вопрос не дал.
     — Ты с ним когда-нибудь встречался? — спросил он.
     — Был представлен на одном из приемов.  Суровый,  говорят, человек, —
ответил Доватор,  припоминая высоколобого, с нахмуренными бровями генерала
армии.
     — Скажем  прямо,   строговат...   Мы   часто  еще  склонны  принимать
требовательность за суровость, а это большая разница... Во время разговора
советую учесть,  что командующий не  выносит фальши.  С  ним надо говорить
только  начистоту.  Иногда  человек  сомневается в  чем-то,  но  старается
прикрыть это  излишней самонадеянностью.  Имей в  виду —  от  него это  не
укроется. Держись просто и говори, что думаешь.
     Доватор улыбнулся и промолчал.  Отвернувшись, смотрел через стекло на
бежавшую рядом  белую  полосу  реки  Москвы,  изогнувшуюся широкой  кривой
лентой.   На  противоположном  берегу,  в  зелени  притихших  елей,  уютно
гнездились не тронутые войной дачные,  с  заснеженными крышами домики.  От
встречного потока переполненных грузами машин по обочинам шоссейной дороги
вихорьками кружились хлопья снега. Ежеминутно в морозном воздухе раздаются
густые суровые гудки тяжело урчащих грузовиков.
     Покрывая металлический лязг  гусениц  и  свист  кованых  колес,  поют
идущие вдоль магистрали солдаты в краснозвездных касках.
     "Пройдут месяцы,  годы,  —  думают сидящие в машине люди,  — растопит
горячее солнце  сугробы,  побегут по  полям  и  протоптанным войной лесным
тропкам  бурные  веселые  ручейки,   наполнятся  студеной  водой  окопы  с
разваленными краями,  блиндажи и  артиллерийские капониры.  На  брустверах
оживет  тогда  свеженакопанная земля,  и  в  разгаре  весны,  из-под  кучи
стреляных гильз, выскочит кустик ромашки, раскроет свой желтый глазок... И
детишки  из  ближайшего пионерского лагеря  наполнят карманы позеленевшими
гильзами,  нарвут  цветов  и  прикрепят  венок  к  пятиконечной звездочке,
огороженной тесовым заборцем...  А потом возьмутся за руки и, наполняя лес
звонкими голосами,  запоют песню,  которую сложит неизвестный еще  поэт...
Может  быть,  это  будет  песня про  порхающего на  дороге чибиса или  про
красного снегиря, а может, про геройского солдата".
     А сейчас поют солдаты, гудят гудки, призывно гудят!
     Звуки несутся к  расчищенному от  туч  ясному зеленоватому небу,  где
яркое полуденное солнце раскинуло над  широкой землей свои радостные лучи,
горячие, как человеческое сердце.
     Машина въехала в просторный, обнесенный высоким забором двор.
     Полковник с подстриженными над верхней губой усиками провел генералов
в  большую светлую комнату,  где уже собрались вызванные Доватором военком
Шубин,  генерал  Атланов,  начальник политотдела Уваров,  командиры полков
Бойков и Осипов.
     Поздоровавшись с ними, о чем-то переговорив со встретившимся знакомым
генералом, Дмитриев прошел в другую комнату.
     Доватор  остался со  своими  командирами.  По  выражению их  лиц  Лев
Михайлович понял,  что  они ожидали его с  нетерпением,  но  расспрашивать
сразу не решались.
     В комнате стояла выжидательная тишина.
     В  углу  около  телефонных  аппаратов  сидел  молоденький  лейтенант,
беспрерывно  прижимавший к  уху  телефонную  трубку.  В  то  же  время  он
приглаживал и без того аккуратно причесанные волосы.
     — Что-нибудь  расскажешь,  Лев  Михайлович,  или  нет?  —  подставляя
Доватору стул и придвигая свой, спросил Шубин.
     — Новости есть,  Михаил Павлович,  да еще какие!  — задорно подмигнув
командирам, ответил Доватор.
     Генерал Атланов,  позванивая шпорами, подошел к Шубину и стал рядом с
его  стулом.  Подошли ближе Уваров и  Бойков.  Только подполковник Осипов,
сутуля плечи,  примостился на  подоконнике и  зло  косился на  лейтенанта,
вежливо запретившего ему курить.
     — Первая новость — это, конечно, гайки подкрутят, — проговорил Осипов
мрачно,  предполагая,  что  раз  вызвало высокое начальство,  значит,  без
нахлобучки не обойдется...
     — А  что,  у тебя ослабли?  —  оборачиваясь к подполковнику,  спросил
Доватор.
     — Мы это можем и без больших начальников сделать, — заметил Шубин.
     — Да на себе я этого не чувствую.  Но, как говорится, был бы гвоздик,
а  куда его вбить —  место всегда найдется,  —  полушутливо,  полусерьезно
ответил Осипов.
     — Ясней говори, ясней! — допытывался Доватор.
     — Он у  меня,  знаете,  кое-чем недоволен,  —  улыбаясь и стараясь не
глядеть на Осипова, заметил Атланов.
     — Чем именно? — спросил Шубин.
     — Недоволен темпами наступления...
     — Скажи пожалуйста! — пряча улыбку, сокрушенно покачал головой Шубин.
     — Ему  подавай  большую  рейдовую  операцию,  без  задержки прямо  до
Берлина...
     — Лихо! — улыбнулся Доватор.
     — А что?  В Берлин не в Берлин,  а вот снова в Смоленщину, на широкий
простор!  Как бы  я  там развернулся!  —  Осипов соскочил с  подоконника и
увлеченно продолжал:  — Каждую ночь мы спокойненько могли бы ликвидировать
не  меньше пяти гарнизонов,  эшелоны —  под откос,  штабишки —  на воздух,
диверсии на  большаках,  глубокая разведка...  Партизаны там  большой опыт
накопили!  Вместе с ними действовать можно смело! Что, не правда? Скажите,
товарищ бригадный комиссар.
     — Согласен. А вы скажите об этом командующему, — предложил Шубин, — а
мы поддержим.
     — И скажу! — горячился Осипов. — Начинается новый этап войны.
     — Очевидно, до командования дошли слухи о вашем стратегическом плане,
поэтому и  вызвали,  посоветоваться хотят...  —  неожиданно ввернул гладко
причесанный лейтенант,  невзлюбивший Осипова за  его,  как  ему  казалось,
вольное поведение в присутствии генералов.
     На секунду наступила тишина.
     Открылась дверь.  Из  комнаты  вышел  полковник и пропустил мимо себя
немецкого офицера с черной повязкой на глазу.  Вслед за ним  вышел  рослый
смуглолицый  человек.  Это  был один из знаменитых разведчиков фронта.  Он
отвел гитлеровца в противоположный угол комнаты и,  кивнув  своей  крупной
головой на стул, коротко бросил:
     — Садитесь, курите.
     Вынув из кармана пачку сигарет, он протянул их гитлеровскому офицеру.
Сам же достал кисет и набил небольшую, короткую трубочку.
     Присутствующие  с   любопытством  рассматривали  разведчика   и   его
"подшефного".
     — Из далеких краев птичка? — спросил Доватор.
     — Господин Прайс,  генеральский адъютант, — охотно ответил разведчик.
— Мы  с  ним  недавно  немного  "попутешествовали"  вместе...  И  кажется,
поладили, вот видите, покуриваем...
     Это  был  действительно капитан  Прайс,  адъютант  генерала  Штрумфа.
Прижимая  к  тонким,  сморщенным губам  сигарету,  он  молча  рассматривал
советских генералов и  думал о  могучей силе русских,  которые даже в  это
трудное для  них  время могут так весело смеяться.  Откуда они черпают эту
силу?  Он уже давно забыл,  когда сам смеялся,  и не помнит, чтобы на лице
его начальника,  генерала Штрумфа,  появилась когда-нибудь такая же, как у
этих людей,  улыбка.  И Прайс вспомнил, как несколько дней назад, во время
бомбежки штаба армейской группы,  генерал Штрумф, находясь в бомбоубежище,
послал его в  другой бункер за  какими-то  документами.  У  входа капитана
встретили очень спокойные советские воины, завели его в какой-то пустующий
бункер,  приставили к виску пистолет,  завязали какой-то тряпкой последний
глаз и приказали садиться в машину.
     Воспользовавшись  паникой  во   время  налета  советской  авиации  на
расположение штаба,  они  неизвестно каким  путем проникли туда  и  увезли
капитана Прайса к русским позициям.
     Прайс  жадно  курит и  все  время зверовато косится на  угрюмого вида
подполковника,  крепко зажавшего в  большом кулаке полукруглый эфес кривой
кавказской шашки.
     Осипову становится трудно дышать.  Ловя скользящий взгляд одноглазого
фашиста,   он  начинает  сердито  кряхтеть  и   покашливать.   Хрипловатым
заикающимся голосом спрашивает:
     — Кто глазок-то ему попортил?
     — Дефект у  него старый.  Французы вышибли...  —  ответил разведчик с
усмешкой и, кивнув одноглазому, увел его.
     В небольшой горнице с двумя широкими,  выходящими в сад окнами,  куда
вошел с командирами Доватор,  за столом,  накрытым белой скатертью,  кроме
командарма сидели  еще  два  генерала.  Одного  из  них  Доватор узнал  по
портретам и, остановившись, отдал рапорт.
     Коренастый,  с  коротко  остриженной  головой,  со  звездочкой  Героя
Советского Союза,  генерал  армии  поднялся с  места.  Протягивая Доватору
руку, проговорил:
     — Рад видеть гостей! Присаживайтесь, товарищи, присаживайтесь.
     Генерал приветливо пожимал руку каждому.
     "Гости" рассаживались за  двумя  сдвинутыми столами,  приготовленными
заранее.
     — Чем вас угощать?  Чаем?  Вы у себя каждый день пьете. Водкой вас, я
думаю, тоже не удивишь. Вот если бы пива московского... Соскучились, а?
     Антон  Петрович не  выдержал,  кашлянув в  кулак,  улыбнулся широкой,
довольной улыбкой,  которая без слов говорила:  "Ну,  кто в таких условиях
может отказаться от пива!.."
     — Начнем,  подполковник,  с  вас,  вы здесь младший,  —  угадав мысли
подполковника, сказал командующий.
     Осипов,  польщенный вниманием, продолжал добродушно улыбаться, только
широко развел руками, но ничего не сказал.
     — Хорошо.  Начнем  с  вас,  —  с  едва  уловимой суровостью в  голосе
продолжал генерал армии.  —  Сколько,  товарищ подполковник, у вас в полку
сержантского состава и сколько не хватает?
     Этот неожиданный вопрос всех явно застал врасплох.  Повернув головы к
растерявшемуся Осипову, начальники его застыли на месте.
     Подполковник  вскочил,  шевеля  над  бровями  вздувшимися  морщинами,
щелкал  застежкой полевой  сумки,  подыскивая в  мыслях  подходящий ответ.
Сколько у  него сержантского состава,  он забыл и  не знал точно,  есть ли
такие сведения в полевой сумке. Роясь, он перепутал все бумаги и ничего не
находил.
     — Такую "мелочь",  конечно, можно и не помнить, — говорил командующий
с  нескрываемой иронией,  —  но  не  помнить этого —  значит мелко думать!
Младший  командир  —  это  начало  управления войсками,  первая  командная
ступень, и очень важная! Как можно забывать военачальнику об этой ступени?
     — Я  их,  товарищ генерал армии,  почти  всех  помню по  фамилиям,  —
попробовал возразить Осипов.
     — То,  что вы помните их по фамилиям,  это хорошо. Но мы сомневаемся,
что  вы  знаете качества каждого из  них.  Нам  известно,  как назначаются
младшие командиры.  Вышел из  строя сержант —  его должен заменить хороший
рядовой.  Ранили командира взвода —  на его место назначается сержант.  Мы
присваиваем им соответствующее звание и  на этом успокаиваемся,  перестаем
ими заниматься,  не  учим их,  как нужно по-настоящему командовать в  бою!
Верно это или нет?
     — Верно, — глухо подтвердил Осипов, — не всегда позволяет обстановка.
     — Вот это уж совсем неверно.  Учить командный состав нужно и должно в
любой обстановке,  а главное —  в бою.  Это самая лучшая обстановка. Ну, а
сколько у вас в полку больных лошадей?
     Осипов снова полез было в полевую сумку, но командующий остановил его
и, наклонившись, сам закрыл сумку со словами:
     — Знаю,  дорогой,  что у вас есть строевая записка,  знаю. У меня вон
тоже на столе лежит.
     Командующий  прошел  к  столу,   сел  и  стал  рассказывать  о  новом
распоряжении об организации школ сержантского состава.
     Потом,   повернувшись,  задумчиво  поглядел  в  окно.  На  отдаленном
пригорке в  оголенном саду виднелись засыпанные снегом,  окрашенные желтой
краской улья.  Между  ними  со  снопами соломы в  руках  ходил старик и  к
чему-то присматривался.
     — Дело,  конечно,  не только в "мелочах",  о которых я напомнил. Идет
жесточайшая война,  какой  не  знала  на  протяжении веков история.  Стоит
вопрос о существовании нашего социалистического государства.  На нас напал
враг сильный,  оснащенный современной техникой.  Чтобы побеждать его, надо
овладеть стратегией и  тактикой,  уметь  вовремя  применить ее.  Главное —
учить и  воспитывать бойцов и командиров.  Никогда не надо забывать,  что,
чем больше разумности в  действиях наших военачальников,  больших и малых,
тем  успешней будут наши действия.  А  для  этого надо много знать,  иметь
железную волю и крепкую память.
     Командующий снова встал;  пристально посмотрев на каждого,  тихим, но
внятным голосом продолжал:
     — Я  вас  вызвал для того,  чтобы поблагодарить вас...  Мы  вам будем
помогать всем,  чем сможем. Вам нужно было пополнить боевой состав? Мы вам
дали  кадровую дивизию.  Оценивая ваши  заслуги перед  Родиной,  партия  и
советское правительство вручили  вам  гвардейское знамя!  Цените  его  как
символ чести и  доблести!..  Для предстоящей большой рейдовой операции вам
нужна  боевая  техника.   Мы  придаем  вам  танковую  бригаду  и  авиацию!
Командование уверено,  что вы используете эту боевую технику с  наибольшим
эффектом.
     Командующий взял со  стола большого масштаба схему и  шумно развернул
ее. Не касаясь карандашом бумаги, словно играя, он провел по предлагаемому
маршруту движения конницы черту и  севернее города Рузы  нарисовал красную
звездочку.
     — На   этом  месте  должно  завершиться  выполнение  задачи  рейдовой
операции.  Главное —  быстро продвинуться в  тыл  врага и  внезапно начать
захватывать все шоссейные и  грунтовые дороги.  Не  дать противнику увезти
при  отступлении технику  и  живую  силу...  Пленный офицер  показал,  что
гитлеровцы еще думают напасть на Москву и во что бы то ни стало попытаются
сохранить свою технику.  Но  на  этот раз противник просчитался.  Он всюду
отходит. Наша задача — добивать его.
     Командующий,   давая   присутствующим  глубже   осмыслить  сказанное,
некоторое время  помолчал  и  остановил взгляд  на  подполковнике Осипове.
Заметно было, что этот приземистый человек взволнован словами командующего
до предела.
     — Ну как, подполковник, задача выполнимая? — спросил генерал армии.
     Осипов  встал,   проглатывая  от   волнения  концы  слов,   отрывисто
заговорил:
     — Все  время,  товарищ  генерал  армии,  предлагал я  провести  такую
операцию, а надо мной подтрунивали, в партизанщине обвиняли...
     Шубин,  не  сгоняя со  своего обветренного лица поощрительной улыбки,
сказал:
     — Вы подробней объясните, подробней!
     — Да что тут объяснять!  Мои мысли,  товарищ генерал армии, сошлись с
вашими...
     — Нет,  вы раскройте свой большой план похода на Берлин. Это на самом
деле интересно! — настаивал Доватор, не без гордости посматривая на своего
командира.
     — Большой план,  —  поблескивая сузившимися глазами, сказал Осипов, —
этот план само сердце подсказывает.
     — А  вы  берегите свой план,  он  пригодится на  будущее,  —  грозя в
пространство карандашом,  подсказал командующий,  словно наперед зная, что
спустя три года он будет ставить задачу о продвижении к пригородам Берлина
именно этому подполковнику,  у которого тогда будут поблескивать на плечах
полковничьи погоны.  —  Раз  сердце  подсказывает,  то  думайте над  своим
планом,  думайте!..  Противник сейчас тоже планирует отступление, а мы его
заставим просто бежать.  Для этого у  нас сейчас есть силы и средства.  Мы
должны освободить нашу землю от захватчиков.  Если мы этого не сделаем, то
потомки наши не простят нам позора никогда!
     В  напряженной тишине жестко прозвучали последние слова командующего.
Каждый из  присутствующих понимал,  чего ждет мужественный советский народ
от воинов Советской Армии.
     В  ушах  командиров еще  звучал твердый,  пониженный до  шепота голос
командующего,  а за окном ритмично,  как заведенная машина, бурлила жизнь.
Что-то крича,  подбрасывая вверх варежки, пронзительно свистели мальчишки.
Оглянувшись на них,  бородатый старик пчеловод,  деловито взмахнул ржаными
снопами, заботливо приставил их к желтому пчелиному домику.
     — Вот теперь на дорожку можете и пива выпить, — сказал командующий.
     Капитан Кушнарев приехал за Зиной на легковой машине.  Садясь в  нее,
она  увидела еще одного пассажира.  Он  был в  белом полушубке и  мохнатой
шапке,  которая упиралась в  потолок машины.  Зина  поняла,  что  пассажир
непомерно высок.
     — Вам удобно? — отодвигаясь к стенке, спросил он густым басом.
     — Спасибо,  мне  хорошо,  —  пристраивая на  коленях  вещевой  мешок,
ответила Зина.
     Машина, подпрыгивая на выбоинах, выкатилась на окраину села.
     — Вот и поехали...  — протяжно и многозначительно проговорил сосед. —
Извините,  товарищ,  вы  меня,  наверное,  не узнали.  Я  Савва Голенищев,
радист.  Помните,  под Шишковом я  вам шифровку вручал для доставки в штаб
полка?
     — Помню.  Вы сейчас...  —  Взглянув на ящик, Зина умолкла. Она хотела
спросить,  куда он направляется,  но тут же догадалась,  что ей для работы
полагается напарник.  Никогда не  думала она,  что это будет малознакомый,
посторонний мужчина.
     — Я сейчас, видите ли, еду в экипаже со всеми удобствами, а под каким
кустиком застряну потом,  пока и  сам не  ведаю...  —  шутил Савва.  —  По
секрету скажу, пристегивают меня к одной хорошей девушке. Сдается мне, что
это будете вы-с... Да?
     — А если вы ошибаетесь? — улыбнувшись, тихо сказала Зина.
     — Вряд ли,  —  ответил Голенищев.  —  Если говорить правду,  то  знаю
наверняка и  не  особенно радуюсь...  Простите за откровенность,  иначе не
могу.
     — Короче говоря,  вам не  нравится моя кандидатура?  Но  ведь вы меня
совсем не знаете.
     — Не в этом дело,  товарищ. Женщина хорошо справится с работой лишь в
теплой радиокомнатке. А на морозе она будет дуть на пальчики.
     — Ну уж извините, — обидчиво заявила Зина.
     — В  зимних условиях эта  эфирная помеха,  —  не  обращая внимания на
возражение Зины,  продолжал Голенищев,  —  совершенно закономерна.  Прежде
всего радистку надо будет жалеть, потому что женщины весьма уважают, когда
их жалеют, а долг мужчины...
     — У  вас,  дорогой товарищ,  допотопное понятие о  женщине!  —  резко
перебила его Зина. — Женщина все может делать наравне с вами!
     Зина только что собиралась сказать, что будет работать не хуже любого
мужчины,  как  спор  пришлось  прекратить.  Машина  остановилась  у  штаба
корпуса.


     — Повторяю еще раз,  — перебирая на столе карты, говорил Доватор Зине
и Голенищеву,  —  располож