рассчитывал.
     - Конечно, - сказал я. - Но если бы ты не настаивал на том, чтоб о твоем участии в деле никто не знал...
     - То меня бы не держали от него подальше, - закончил за меня Том. - Меня оттолкнул Джон. Сначала он попытался купить одну из моих картин, а потом меня самого.
     Я согласился, что Джон вел себя не совсем правильно.
     - Но если бы ты провел хотя бы полчаса в обществе его родителей, ты сразу понял бы, почему он такой. А за этим всем он очень хороший парень. Он оказался не совсем таким, каким я ожидал его увидеть, но что делать - люди меняются, я к этому готов.
     - А я нет, - сказал Том. - Думаю, в этом часть всех моих проблем. Я всегда занимаюсь одновременно двумя-тремя делами, но это было одним из самых интересных за много лет. Мы действительно сделали грандиозную вещь, а сейчас все это кончено.
     - Почти, - сказал я. - Ведь у тебя по-прежнему есть еще два-три дела, которыми ты занимаешься.
     - Но все они не такие волнующие, как это. Говоря твоим языком, они как короткие рассказы. А это дело было целым романом. Но теперь никто не прочтет его, кроме тебя, меня и Джона.
     - Не забывай про Росса Маккендлесса.
     - Росс Маккендлесс всегда напоминал мне шефа полиции в тоталитарном государстве, - вспомнив, что может передать мне свежую сплетню, Том просиял. - Ты слышал, что Васс скорее всего подаст в отставку?
     Я покачал головой.
     - Из-за Фонтейна?
     - Возможно, что Фонтейн, - истинная причина, но мэр намекает на то, что Васс заканчивает свою карьеру из-за Уолтера Драгонетта, уличных беспорядков и мальчика, застреленного у ратуши.
     - Эта информация уже опубликована?
     - Нет, но очень многие - те, кто в курсе дела - говорят об этом, как о деле решенном.
     Я подумал, кого это он имеет в виду, но потом вспомнил, что Сара Спенс провела всю жизнь среди людей, которые обычно бывают в курсе всех дел.
     - А как насчет Мерлина?
     - Мерлин - как жидкий газ. Он принимает форму любой емкости, в которую его заключают. Думаю, он найдет где-нибудь в другой части страны чернокожего шефа, будет петь ему хвалы, пока тот не потеряет голову, а потом объявит о новом назначении.
     - Вся жизнь - политика, - сказал я.
     - Даже там, где ее не должно быть, - Том угрюмо изучал стопку книг на моей тумбочке. - Я должен был защищать тебя лучше.
     - Защищать меня?
     Он отвел глаза.
     - Да, кстати, я принес реконструированные компьютером варианты последней фотографии. Если, конечно, еще есть смысл смотреть на них. - Он полез в карман пиджака и вынул оттуда три сложенных листочка.
     - Так это был ты - ты следовал за мной к дому Джона в ту ночь?
     - Ты хочешь взглянуть на них или нет?
     Я взял листочки, но сдаваться не собирался.
     - Так это был ты.
     На щеках Тома появились красные точки.
     - Не мог же я отпустить тебя одного, после всего, что рассказал тебе в ту ночь.
     - И в Элм-хилл я тоже видел тебя?
     - Нет. Это был Фонтейн. Или Билли Риц. Что лишний раз доказывает: я должен был прилипнуть к тебе как репейник. - Он наконец улыбнулся. - Но ты не должен был меня заметить.
     - Я скорее не видел, а чувствовал тебя, - сказал я, со стыдом вспоминая свой страх, связанный с преследующим меня всю жизнь Минотавром. Я развернул странички и взглянул по очереди на каждый компьютерный макет.
     Это были образы домов, которых никогда не существовало на самом деле, с верхними этажами, выступающими над нижними. Они выглядели как взгляд эксцентричного миллионера на современный музей искусств.
     - И это все? - спросил я.
     - Остальные были еще хуже, - пожаловался Том. - Ну, знаешь как говорят: "из мусора нельзя получить ничего, кроме мусора". У компьютера было недостаточно информации. Но мы ведь и так знаем, что это.
     - На магазине Штенмица висела треугольная вывеска, - сказал я. - Должно быть, это намек на нее - я показал на странный силуэт округлой формы под изображением верхних этажей.
     - Думаю, да, - Том с выражением отвращения собрал листочки. - Было бы очень мило, если бы...
     - Если бы я узнал какое-нибудь другое здание?
     - Я не хочу, чтобы это закончилось так быстро, - признался Том. - Но, боже мой, это закончилось. Хочешь сохранить это - отвезти домой в качестве сувенира?
     Я не сказал, что уже везу домой один сувенир - мне хотелось оставить себе компьютерные галлюцинации. Я прилеплю их к холодильнику под фотографией матери Тома Банди.

7

     На следующий день Том принес новость, что Арденн Васс будет отправлен в отставку, как только ему найдут достойную замену. Васс ожидал, что Уотерфорд не примет его отставки, но тот немедленно заявил, что отпускает старого друга, хотя я с великой скорбью, а Комитету за справедливость в Миллхейвене будет предоставлено право голоса при выборе кандидатуры нового шефа полиции. Офицера, убившего тринадцатилетнего мальчика, отстранили от службы, но слушание его дела все время оттягивалось. Том сидел у меня примерно час и ушел, пообещав звонить время от времени.
     Через полчаса, перед самым концом приемных часов пришел Джон Рэнсом и сообщил мне, что он решил, что хочет делать дальше - купит фермерский домик в Дордоне, где сможет работать над своей книгой, и снимет квартирку в Париже, чтобы проводить там выходные.
     - Мне надо иногда бывать в городе, - сказал он. - Для работы нужны покой и тишина, но деревня не для меня. Когда устроюсь, хочу чтобы ты приехал погостить. Приедешь?
     - Конечно, - сказал я. - Это будет здорово. А то этот визит был каким-то беспорядочным.
     - Беспорядочным? Да это было настоящим кошмаром. Я почти все время был не в себе. - За все время своего визита Джон даже не присел. Сейчас он засунул руки в карманы и повернулся к окну, а потом снова посмотрел на меня. - Я еще увижу тебя завтра, когда ты приедешь забрать вещи. Но все равно хочу сказать, что я очень ценю все, что ты для меня сделал. Ты был просто неподражаем, Тим. Я никогда этого не забуду.
     - Это было довольно интересно, - сказал я.
     - Я хочу сделать тебе подарок. Я долго думал над этим - все равно ничто не будет достойной наградой за все, что ты сделал, - и решил подарить тебе картину, от которой ты в таком восторге. Вюлларда. Пожалуйста, прими ее, я хочу, чтобы она принадлежала тебе.
     Я смотрел на Джона, слишком пораженный, чтобы произнести хоть слово.
     - Я все равно не могу на нее больше смотреть, - сказал он. - В ней слишком многое напоминает об Эйприл. И не хочу продавать ее. Поэтому сделай мне такое одолжение, возьми ее, хорошо?
     - Если ты действительно этого хочешь, - сказал я.
     - Она твоя. Я позабочусь о том, чтобы ее нормально упаковали. Спасибо, - он потоптался еще немного с видом человека, который не знает, что сказать дальше, и вышел из палаты.

8

     За четыре часа до вылета моего самолета Джон позвонил, чтобы сообщить, что он находится на заседании адвокатов и никак не может оттуда вырваться. Не мог бы я открыть дверь запасным ключом, а потом бросить его в почтовый ящик? Он отошлет мне картину, как только у него появится свободное время, и свяжется со мной, как только уточнятся его планы.
     - Счастливо дописать книгу, - пожелал он. - Я знаю, как это важно для тебя.
     Через пять минут позвонил Том Пасмор.
     - Я пытался напроситься с тобой в аэропорт, но Хоган отшил меня, - сообщил он. - Я позвоню тебе через день-два узнать, как дела.
     - Том, - сказал я, неожиданно озаренный новой идеей. - А почему бы тебе не перебраться в Нью-Йорк? Тебе бы понравилось там, у тебя появилась бы куча интересных друзей и никогда не было бы недостатка в проблемах, над которыми можно поработать.
     - Что? - Том очень комично изобразил голосом негодование. - И забыть о своих корнях?
     Когда я подписывал больничные бумаги, офицер Мангелотти стоял рядом со мной, как сторожевой пес. Потом он отвез меня на Эли-плейс и ходил вокруг дома, пока я пытался одной рукой упаковать вещи. Синяя перевязь, на которой болталась моя рука, не позволяла за один раз снести самому вниз все вещи, и Мангелотти, стоя посреди гостиной, угрюмо наблюдал, как я бегаю туда-сюда по лестнице.
     Когда я спустился во второй раз, он спросил, указывая на стену:
     - Ведь это настоящие картины, масляные, так?
     - Так, - кивнул я.
     - Я бы не повесил весь этот хлам даже в собачьей конуре, - высказался Мангелотти. Он молча смотрел, как я несу одной рукой обе сумки, закрываю дверь, а потом позволил мне самому запихнуть вещи в багажник.
     - Не очень-то быстро вы двигаетесь, - сказал он.
     Когда машина свернула на Берлин-авеню, я посмотрел на часы - до отлета самолета оставалось около полутора часов.
     - Я хочу, чтобы вы остановились в одном месте, прежде чем мы поедем в аэропорт, - сказал я. - Это не займет много времени.
     - Сержант ничего не говорил об остановке.
     - Вам необязательно сообщать ему о ней.
     - Вы хотите, чтобы с вами обращались как с принцем, - сказал Мангелотти. - И куда же надо заехать?
     - В Центральную больницу.
     - Что ж, это по крайней мере по пути в аэропорт, - проворчал Мангелотти.

9

     Медсестра, постоянно пребывающая в раздраженном состоянии, в бешеном темпе провела меня по коридору, вдоль стен которого сидели в инвалидных креслах древние старики и старухи. Некоторые из них что-то бормотали себе под нос, кутаясь в тонкие хлопчатобумажные халаты. Это были самые жизнерадостные. В воздухе пахло мочой и дезинфектором, на полу кое-где виднелись лужи. Медсестра перескакивала через лужи, не считая нужным что-то объяснить, извиниться или по крайней мере опустить голову.
     Мангелотти не стал выходить из машины, только сказал, что дает мне пятнадцать минут. Понадобилось коло семи минут, чтобы найти кого-нибудь, кто мог объяснить мне, где лежит Алан Брукнер, и еще пять, чтобы пройти за медсестрой по всем этим коридорам. Медсестра снова свернула за угол, протиснулась вдоль каталки, на которой лежала без сознания старуха, прикрытая грязной простыней, и остановилась перед входом в плату, которая выглядела как приют для бездомных стариков. Вдоль стен на расстоянии не более трех футов друг от друга стояли ряды кроватей. Грязные окна в конце палаты делали свет, который пропускали, похожим скорее на туман.
     - Двадцать третья койка, - сказала медсестра голосом робота и исчезла в глубинах коридора.
     Старики на кроватях были одинаковыми, как клоуны, здесь сознательно гасили в них любые проявления индивидуальности. Белые волосы на белых подушках, морщинистые лица, погасшие глаза и открытые рты. Некоторые что-то бормотали себе под нос. Я подошел к двадцать третьей койке.
     Нечесаные белые волосы обрамляли лицо с шевелящимися губами. Я мог бы пройти мимо, если бы не посмотрел на номер. Густые брови Алана выделялись на высохшем лице. Даже его зычный голос как-то поблек, и то, что он говорил, было лишь едва внятным шепотом.
     - Алан, - сказал я. - Это Тим. Ты меня слышишь?
     Рот его закрылся, и на секунду мне даже показалось, что в глазах старика мелькнуло вполне осмысленное выражение. Потом губы его снова задвигались и, нагнувшись над ним, я услышал:
     - ...стоящий на углу, а мой брат засунул в рот зубочистку, потому что ему казалось, что так он выглядит крутым. А на самом деле он выглядел полным дураком, и я сказал ему об этом. Я сказал, ты знаешь, почему эти дураки толпятся вокруг "Армистедз" с зубочистками во рту? Чтобы все подумали, что они только что съели там сытный обед. Дурака может распознать каждый, кроме такого же дурака, как он. Тут пришла моя тетя и сказала, что я заставляю брата плакать, и когда только научусь держать за зубами свой язык. Выпрямившись, я положил левую руку на плечо старика.
     - Алан, поговорите со мной. Это Тим Андерхилл. Я хочу с вами попрощаться.
     Он повернул голову в мою сторону.
     - Вы помните меня? - спросил я.
     В глазах его снова мелькнуло понимание.
     - Ты, сукин сын. Разве я не пристрелил тебя? Разве ты не мертв?
     Я встал рядом с ним на колени, едва сдерживая слезы.
     - Нет, Алан, вы только ранили меня в плечо.
     - Он мертв, - голос Алана обрел по крайней мере часть своей былой мощи. В глазах его светился триумф. - Я попал в него.
     - Вы не должны оставаться в этом вертепе, - сказал я. - Мы должны вытащить вас отсюда.
     - Послушай, мальчик, - рот его расплылся в улыбке. - Мне надо только подняться с этой постели. Есть одно место, которое я показывал когда-то брату. Это у реки. Если бы я только умел держать язык за зубами... - Он заморгал, под покрасневшими веками заблестели слезы. - Это проклятие всей моей жизни - я сначала говорю, а потом думаю. - Алан закрыл глаза.
     - Алан? - позвал его я.
     Слезы, катившиеся из-под закрытых век, падали на седые волосы. Через несколько секунд я понял, что старик заснул.
     Когда я снова сел в машину, Мангелотти сердито посмотрел в мою сторону.
     - Наверное, у вас нет часов.
     - Если ты еще раз откроешь свой поганый рот, - сказал я. - То я вобью зубы тебе в горло вот этим гипсом.

Часть пятнадцатая

Ленни Валентайн

1

     Вернувшись в Нью-Йорк, я изо, всех сил старался вновь зажить своей нормальной ненормальной жизнью, но мне никак не удавалось успокоиться. Словно в мое отсутствие куда-то подевалось все, что было в доме, а на месте знакомых предметов стояли теперь незнакомые, лишь отдаленно напоминавшие прежние - кресла и диваны, моя кровать и письменный стол, даже коврики на полу и книжные полки - все стало короче или уже, было не той длины и высоты, и вообще как-то изменилось, так что теперь мое жилище напоминало картинку из кусочков, которую составили, насильно втиснув одни части на место других. У меня возникало чувство, что я не понимаю, где нахожусь, отчасти за счет того, что теперь мне приходилось печатать одним указательным пальцем левой руки, который отказывался работать, как раньше, без помощи своего партнера, но главным образом причина заключалась во мне. Я вернулся из Миллхейвена таким взбудораженным, что сам не подходил больше к тому месту на картинке, где должен был находиться. К счастью, мои друзья всячески заботились о том, чтобы избавить меня от этого неприятного чувства, суетясь вокруг моей раны и постоянно требуя рассказов о том, как это мне умудрился прострелить плечо известный профессор религии. История была длинной, и я рассказывал ее довольно долго. Друзей не устраивал краткий пересказ - они требовали подробностей. Мэгги Ла особенно интересовало, что случилось со мной в то утро, когда я заблудился в тумане. Она сказала, что дело обстояло довольно просто.
     - Ты вошел в свою собственную книгу. Ты увидел своего героя, и этот герой оказался тобой. Вот почему ты сказал фельдшеру "скорой помощи", что тебя зовут Фи Бандольер. А иначе в чем же смысл книги, которую ты пишешь?
     - Ты слишком умная для женщины, - сказал я Мэгги.
     - Тебе лучше написать эту книгу, избавиться от нее таким образом, - сказала она.
     Когда Винх принес из кухни "Сайгона" тарелки с превосходной вьетнамской пищей, Мэгги настояла на том, чтобы он спустился вниз за супом.
     - Этому человеку нужно очень много супа, - сказала она, и, видимо, Винх согласился с ее мнением, потому что он немедленно спустился вниз и вернулся с таким количеством супа, которого хватило бы всем присутствующим на целую неделю, большая часть которого содержалась в контейнерах, поставленных Винхом в мой холодильник.
     Майкл Пул очень хотел узнать побольше о том периоде жизни Фи Бандольера, когда он был Франклином Бачелором и понял ли я, что случилось, когда Джон Рэнсом нашел лагерь Бачелора.
     - Разве он не говорил, что пришел туда на два дня раньше своего напарника? Что он делал там эти два дня?
     - Ешьте суп, - велела нам Мэгги.
     Друзья копошились вокруг меня, как члены семьи, - впрочем, они и были моей семьей, в разные времена и периоды мой жизни, все вместе или по отдельности, на два-три дня и больше. Постепенно поняв, что я нуждаюсь в этом, они стали чаще оставлять меня одного.
     Пользуясь одним пальцем, повернутым под непривычным углом к клавиатуре, я стал перепечатывать на компьютере то, что написал в доме Джона Рэнсома. То, что в обычном состоянии заняло бы у меня неделю, теперь растянулось на две. Крючья и гвозди в моей спине горели и зудели, переворачиваясь, каждые полчаса мне приходилось вставать и прислоняться спиной к стене, чтобы они снова встали на места. Доктор давал мне огромное количество таблеток, содержавших кодеин, но вскоре, обнаружив, что он действует на меня расслабляюще, к тому же от него болит голова, я перестал его пить. Я попечатал еще пару дней, стараясь не обращать внимания на ноющую боль в спине и на чувство усиливающегося беспорядка.
     Прибыло по почте полотно Байрона Дориана, а еще через пять дней - Вюллард Эйприл Рэнсом. Человек, осуществлявший доставку, даже повесил картину на стену: оказывается, это было частью услуг. Я поместил обе картины на пустой стене перед письменным столом, за которым работал, чтобы они все время были перед глазами.
     Позвонил Том Пасмор, сказал, что он "по-прежнему валяет дурака". Интересно, что значило в понимании Тома Пасмора "валять дурака"? Потом позвонил Джон Рэнсом и сообщил, что нашел для Алана место в Голден-мэнор, доме для престарелых с видом на озеро почти из всех окон.
     - Это место выглядит как отель "люкс" и стоит целое состояние, - сказал Джон. - Но старик может себе это позволить. Надеюсь, что и я смогу позволить себе что-нибудь в этом роде, когда доживу до его возраста.
     - Как его дела? - спросил я.
     - Физически состояние значительно улучшилось. Он встает, ходит, не кажется больше таким усохшим и хорошо ест - в прямом и переносном смысле, потому что пища там, в этой богадельне, как в лучших ресторанах.
     - А что с головой?
     - Когда как. Иногда напоминает прежнего Алана, иногда просто отключается и разговаривает сам с собой. Но это случается все реже и реже. - Джон спросил, получил ли я картину, и я еще раз поблагодарил его за подарок.
     - Знаешь, мне стоило тысячу баксов упаковать и переслать ее.
     Как-то в восемь вечера мне позвонил из Франции Гленрой Брейкстоун - у него было в это время три часа утра - и заявил, что хочет поговорить со мной об Айке Квебеке. Он говорил об Айке Квебеке сорок минут, а потом сообщил:
     - Ты теперь в моем списке, Тим. Я буду тебе позванивать.
     - Надеюсь, что так, - я говорил чистую правду.
     На следующее утро я закончил перепечатывать все, что написал в Миллхейвене. Чтобы отметить это событие, я лег в постель и проспал примерно час - с момента своего возвращения я почти не мог спать по ночам. Потом я спустился вниз и съел ленч в "Сайгоне", а когда снова вернулся наверх, начал описывать новые сцены и сочинять новые диалоги. И вот тут-то начались настоящие неприятности.

2

     Существенной частью этих неприятностей была бессонница. Так же, как пальцы моей левой руки потеряли каким-то мистическим образом способность печатать, тело, видимо, потеряло способность спать. В первые ночи по возвращении в Нью-Йорк я просыпался часа в четыре утра и лежал несколько часов в постели с закрытыми глазами в ожидании рассвета. Чтобы компенсировать недостаток сна, я ложился на часок вздремнуть после ленча. А потом я стал просыпаться в три. Пытался читать, чтобы уснуть, но получалось, что читаю до самого утра. К концу первой недели дома я ложился часов в одиннадцать и просыпался в два. А еще через четыре-пять дней я вообще перестал засыпать. Я раздевался, чистил зубы, ложился в постель, но тут же начинал чувствовать себя так, словно только что выпил двойной эспрессо.
     И дело было вовсе не в болях в спине и плече. Конечно, эти ноющие боли раздражали, доставляли неудобства, но проблема была не в них. Мое тело просто забыло, как спать по ночам. Я обратился к доктору, который прописал мне снотворное. Две ночи я принимал его, прежде чем лечь спать, а потом, выныривал из забытья в шесть утра, абсолютно не помня, что было до того, как я проглотил таблетки. Вместо сна меня по