И еще  немножко денег
принес.  Все это ему выдали в заведении под  загадочным названием "Торгсин",
которое произносилось в селе с почтительностью и некоторым даже трепетом.
     Бабушка  завела квашню, намешала в муку мерзлых картошек, мякины, чтобы
получилось побольше хлеба, и когда отстряпалась, половину  плоских караваев,
не  вытронувшихся  из-за  примеси,  засунула в котомку. Туда  же бросила она
узелок с  солью, горсть луковиц, и Кольча-младший снова отправился в дорогу.
С  обозом он отбыл в  верховские, богатые села. Верховскими у нас назывались
села, расположенные в Ужурском, Новоселовском,  Краснотуранском, Минусинском
районах и прихакасских степях, потому  как  все это находилось  в  верховьях
Енисея. И люди тамошние,  и обозы,  идущие оттуда, большие, длинные обозы  с
кладью, тоже звались верховскими.
     Кольча-младший  уехал  наниматься  на  молотьбу.  Он умел  обращаться с
молотилкой  и, как  утверждала бабушка,  равных ему  по ловкости и  сноровке
возле барабана не могло сыскаться. Что это за барабан такой, я не  знал. Мне
был известен лишь один  барабан,  в который  колотят палками. Но на барабане
Кольча-младший намеревался заработать хлеба, и мы стали его ждать.
     Дедушка нанялся пилить дрова  в сельсовет, и в большом  нашем доме, где
когда-то  дополна было  народу, сделалось тихо,  пустынно, дверь  в  горницу
заколотили, чтобы не жечь лишние дрова.
     Мука  из "Торгсина",  как ее  ни  растягивала  бабушка, вся  до пылинки
исстряпалась,  надо  было  что-то  снова  есть.  Дедушка испилил  и сложил в
поленницы дрова подле сельсовета,  получил деньги.  Получил  он их  немного,
всего на булку  хлеба,  как определила  бабушка. Она отправилась  в  город с
деньгами, заработанными на дровах ослабевшим от голода дедушкой.
     Возвратилась бабушка вечером, с  черемуховым батогом в руке. Первый раз
взяла она тогда  батожок и до смерти  с  ним уж  не  расставалась  в дальнем
походе. В котомке бабушка принесла серый, в банный таз величиною, каравай.
     --  Отрежь скорее парнишке кусочек, -- слабо  сказала бабушка  деду. --
Замер вовсе парнишка. И себе отрежь.
     Она  сидела на скамейке  не раздевшись, положив обе руки на черемуховую
палку. И очень заметно бросилось  мне в глаза,  какая она стала старая и как
согнулась в  спине.  Дед  вынул  каравай  из  котомки, взвесил его на руке и
оглядел. Заросшее и без того хмурое его лицо запасмурнело совсем.
     -- Чего ж не поела-то? Дорогой свалилась бы. Лучше, што ль?
     -- Да  я  отколупнула корочку, пососала и дотащилась вот, слава Богу. Я
что? -- Я -- ломовой конь. Режь, режьЖдет ребенок. Алешка-то где?
     Я сказал, что Алешка ушел к матери на Усть-Ману, там столовку открыли и
кормят  сплавщиков   казенной   пищей.  Августа  Алешку  возле  себя  теперь
прокормит. Они теперь без горя проживут.
     --  И  ладно. И ладно.  Ты чего, отец? Умер ли, чЕ  ли?  Прямо  беда  с
тобой...
     Дед стоял с ножом в руке над  разрезанным караваем и не поворачивался к
нам. Спина его, плечи, руки обвисали все ниже, ниже, будто сделался  он весь
тряпичный, будто и кости смололись в нем сразу, и стал он меньше ростом.
     -- Ты чего? -- тревожно повторила бабушка.
     --  Омманули тебя на базаре,  -- глухо  вымолвил дед и воткнул ножик за
настенную дощечку, за которой торчали вилки, ложки.
     --  К-как омманули?  --  Рот бабушки вдруг начал беззвучно  шевелиться,
сделался черным. Я закричал и прикрыл глаза руками.
     Дедушка схватил меня и понес к рукомойнику.
     --  Ат жись! Ат чЕ деется! -- бубнил он, нашаривая уголек за  козырьком
рукомойника, чтоб  умыть  меня с  уголька -- от испуга  и урочества.  Уголек
куда-то запропастился, дед набрал воды в глубокую ладонь. Всего деда трясло,
он все бубнил,  бубнил чего-то, и я,  не слышавший  от него  больше трех или
пяти слов за день, совсем испугался, попросил посадить меня на печь.
     Каравай оказался  с начинкой,  туфтой, как на блатном языке говорилось.
Он только сверху каравай, в середину же запечена мякина.
     Бабушка проклинала себя: где были у нее глаза?! -- спрашивала. Лучше бы
ей помереть. Счастьем  бы она посчитала, если б не дожила до  этих  дней, не
видела бы такого злодейства и жульничества.
     Голосила и причитала бабушка долго. Причитая, она успела, между прочим,
рассказать, как  обрадовалась, когда узрела этот  большой  каравай,  как  ее
насторожила спервоначала  сходная цена, как  она боялась,  чтоб  каравай  не
перехватили, оттого и не разломила его, полоумная, как выглядели продавцы --
пристойно, на  ее взгляд, выглядели, одеты в городское. Рассказала  и о том,
будто скоро все наладится, будто городским хлеб по карточкам начали выдавать
и драк больших на базаре уж нету из-за продуктов.
     По  мере того как  выговаривалась бабушка, легче становилось у  меня на
душе и  дома не так уж страшно. Вот когда рот бабушки беззвучно  шевелился и
когда сидела  она на скамье неподвижно, как каменная,  тогда страшно.  А так
ничего.  Так  все  наладится.   Сейчас  бабушка  поголосит,   облегчится   и
чего-нибудь сообразит.
     И в самом деле бабушка скоро позвала меня в куть.
     --  Гложи  корочку-то.  Корочка  у каравая,  будь  он  неладен, хлебна.
Мякину-то выковыривай и гложи. Всякой  хлеб  не  без  мякины.  Отец, ты тоже
поешь маленько. ЧЕ сделаш? Им, супостатам, отольются наши слезы. Кто бедного
обижат, тот гибель себе накликат. А гляди-ко чего я принесла-а-а! -- пропела
бабушка, полезла  за пазуху, и вынула черненький, мохнатый комочек. Он сразу
запищал, начал  тыкаться  носом в  бабушкину ладонь.  -- Тоже  жрать  хочет,
пятнай его!  --  через  силу  улыбнулась  бабушка и с  непривычной, какой-то
детской беспомощностью поглядела на меня, на деда.  И было в  этом  взгляде:
"Ну, дура я, старая дура!  Можете судить меня, казнить, мне  уж  все  едино.
Только хотела я как лучше..."
     Никто ее судить и казнить не собирался.
     --  Где это тебе такую чуду Бог послал? --  мирно  прогудел дедушка. Он
взял  за загривок щенка двумя пальцами и поднял в воздух. Щенок разом замолк
и только дрыгнул задними лапками, отыскивая опору.
     -- Породистый, видать, холера! Не орет, -- заключил дедушка.
     Дед сроду  охотником  не  был, в собаках ничего  не понимал, однако  мы
согласились с  ним -- щенок породистый,  уж  очень  он  лохмат  и уши у него
большие, вислые.
     -- Тащусь это я у домов отдыха, -- рассказывала бабушка, уже привычным,
напевным голосом, -- а он, горюшко, копошится в снегу, еле уж слышно скулит.
Выбросили его на мороз -- околевать. До собак ли? Остановилась это я, смотрю
на горюна и плачу, про Витьку нашего думаю. Не будь нас, так же околевать бы
его выбросили... --  Бабушка вытерла платком уж летучие, жалостливые слезы и
начала раздеваться. -- Счас я, счас, мужики. Из коровенки вытяну молочка. Не
надо бы доить  ее. Теленок замрет во чреве.  Ну да последний  раз. А вы пока
гложите корку-то, гложите. А щененку-то, Витька, палец дай. Он и уймется. Не
омманешь  -- не  проживешь,  так выходит,  --  заключила  бабушка  и сердито
покосилась на раскроенный каравай. --  Я скоро. -- Она схватила подойницу  с
полатей  и  поспешила во двор, мы с  дедом  стали выдергивать из каравая, из
корочек  мякину.  Самую  большую, выпуклую, будто крышка  черепа,  корку  мы
отложили бабушке.
     Щенок чмокал, шибко прижимая мой палец к ребристому  нЕбу, постанывал и
дрожал от голодной истомы.
     Вернулась бабушка,  принесла  на  дне  подойницы  молока и первым делом
плеснула  щенку.  Затем  она вынула чугунок из печи,  налила всем кипятку  и
забелила его молоком.
     Мы  макали корки  в чай. Ел  дедушка,  ела бабушка,  ел я, ел  лохматый
щенок. Он побрякивал банкой и захлебывался.
     -- Ишь ведь, язва, жрет, жре-от! Жить хочет! -- сказала бабушка,  глядя
на  щенка, и тут  вздохнула:  -- Каждой Божьей  твари жить надобно.  Ничего,
мужики,  ничего,  крута  гора,  да  забывчива,   лиха  беда,  но  избывчива.
Выкарабкаемся. Коровенка,  Бог  даст, скоро  отелится. Кольча хлеба заробит.
Нам бы  до  весны,  до травочки дотянуть... Наелся,  место  ишшэт. --  Щенок
дохлопал молоко язычишком, ходил кругами по кути на расползающихся ногах. --
Ты его с собой на нечь возьми, заколел он, за всю жизнь не отогреется.
     И я забрал  щенка с собой на печку. Он заполз мне под мышку, угнездился
там и заснул, грея  меня своим, еле  ощутимым дыханием.  А  я  гладил его по
кудрявой шерстке и  размягченно  думал  о том,  что  "супостатам"  отольются
бабушкины слезы и что щенок вырастет, собакой сделается.
     -- Баб, а баб, а как мы его звать будем?
     --  Щененка-то? Да  так и  будем звать -- Шариком. Он ведь ровно шарик.
Так и будем. Дрыхнет?
     -- Спи-ит. Под мышку забрался и спит. Щекотно мне от него.
     -- Пусть  спит. И человека, и животину жалеть надо, батюшко, потому как
у животной  тоже  душа есть. Памятливая душа.  Добро животная  пуще человека
помнит. Мы вот Шарика отогрели,  покормили.  Множко ли ему надо-то? А в дому
сразу  легше сделалось. И помяни ты  мое  слово...  --  Бабушка  прервалась,
прислушалась к чему-то в темноте настороженно и разом снялась с кровати:  --
Ой, больше, Кольча-младший приехал! Отец, ты ничего не слышал?
     -- Да навроде бы ворота скрипели.
     -- Кольча это, Кольча! -- уверенным уже голосом подтвер- дила бабушка и
зашуршала  юбкой.  --  А  я  еще вечор подумала...  Вот! Вот  он,  Шарик-то!
Знамение это мне вышло, в образе его ангел-спаситель явился...
     Когда мы вышли  с дедом на  улицу,  бабушка  уже успела расцеловаться с
Кольчей-младшим, что-то говорила ему, плакала, помогала снять котомку.
     -- Витенька! Живой!.. -- шагнул ко мне Кольча-младший, поднял  на руки,
прижал к  небритой  щеке. --  Вот и ладно!  Вот  и ладно!  А я тебе гостинец
привез!..
     Хотя беда  приходит  пудами, но уходит золотниками, до весны, до травки
мы  все-таки дотянули,  однако  с  машинкой  "Зигнер" пришлось  разлучиться.
Променяли ее за мешок картошек -- садить было  нечего. Первый раз в том году
садили наши селяне разрезанную на две, где и на четыре половинки картофелину
и  шибко  сомневались  в  будущем  урожае.  В том  году  вообще  много  чего
происходило и делалось в первый раз. Когда выносили машинку, бабушка ушла из
дому и голосила будто по покойнику.
     От травки до свежего хлеба и овощей было еще далеко --  и как далеко --
ведь каждый голодный месяц,  да что там  месяц, день --  вечность, но все же
легче сделалось жить.
     Кольча-младший вступил  в  колхоз  и женился  другорядь.  В нашем  доме
появилась песельница и  хохотунья Нюра,  беловолосая, легкая нравом, быстрая
на ногу.  Она  пришлась  мне по душе, и мы с нею  сделались друзьями.  Но  с
бабушкой у  них  не ладилось. Бабушка  самолично  сосватала  Кольче-младшему
невесту,  степенную, смиренную, телом дебелую. Я и потом не раз замечал, что
люди  генеральского  склада  души   не   чают  в   тех,   у   кого  характер
ангельски-тихий.  Но  времена,  когда женили,  а  не  женились,  к  великому
огорчению бабушки, прошли. Как-никак город от нашего села находился всего  в
восемнадцати  верстах,  и хотя отгораживали  его  от  нас  утесы,  скалы  да
перевалы, все равно вольный, безбожный его дух долетал к нам и переворачивал
все вверх дном.
     Бабушка кляла городское поветрие, сулила глад  и мор, -- стращала людей
тем, что  будут по небу летать железные птицы и  огненные змии, что льдом  и
холодом  покроется земля,  как  сказано в  каком-то Писании, которого она не
читала и читать не могла, потому как грамоты совсем не знала.
     Глад  наступил.  Мор, хоть  и небольшой, тоже  был, железные  птицы  --
аэропланы,  летали  над  горами.  Все   сбывалось  по  бабушкиному  Писанию.
Напуганный  жуткими  предсказаниями,  я забивался под крыльцо или  на печку,
когда аэропланы пролетали над селом. Однако боялись железных птиц старухи, я
да еще кое-какие  ребятишки, послабей пупком. Орлы дяди Левонтия  ничего  не
боялись, и когда  аэроплан  гудел над  селом,  они,  голозадые,  высыпали на
улицу, кричали в небо:

     Ироплап, ироплан!
     Посади меня в карман!
     А в кармане пуста,
     Выросла капуста!..

     Корова  благополучно  отелилась.  Кольча-младший  и  Нюра  работали  на
посевной, им выдавали понемножку жита. Августа на  сплавном участке  вышла в
ударники, ей  надбавили паек. Теперь она подсобляла и нам маленько --  через
день отправляла порцию каши из столовки.
     Вместе с Августой работал на сплаве дядя Ваня.  За харчем  к нему бегал
Кеша. Через гору бегал, через ту  самую,  которую одолел  я когда-то в новых
штанах, нам он тоже попутно кашу доставлял.
     Ни один уважающий себя чалдон, будь он хоть какого возраста,  если есть
рядом река  и несет она  бревна --  пешком не пойдет, твердо зная, что вверх
везет беда, вниз несет вода.
     В  летнюю  пору все наши  селяне плавали на саликах  --  двух, трех или
четырех  бревнах, сколоченных  скобами  либо связанных  проволокой.  Чаще на
двух. Четыре -- это уж роскошь. Приезжие люди зажмуривались от страха, узрев
человека на двух бревнах посреди бешеной реки. Иной  раз спасать выплывали и
возвращались обруганные, сконфуженные, разводили руками.
     Получив  на  сплавном участке  пайку отца и Августы,  Кеша связывал или
сколачивал два бревна, пристраивал на  них  кастрюлю с ухой,  в  кастрюлю --
чашку с кашей, в кашу -- горбушку хлеба. Затем выбирал доску, какая полегче,
и  с  таким  "веслом"  отбывал  к  селу,  где я, бабушка и  Шарик ждали его.
Поскольку  за харчем  бегал не один Кеша  и  плавать все любили, то скобы со
сплавного участка все перетаскали, добрую проволоку извели.
     Раз Кеша связал  два толстых бревна завалящим концом  веревки и сначала
плыл ладно, песню пел: "Налеко в стране Иркуцкой". Салик шел  ходко, бухал в
боны,  в бревна. Но вот поволокло салик к Манскому быку. Бык этот выступал в
реку, вода била  в его каменный угол. Здесь, как у  Караульного быка, имелся
унырыш, только  еще глубже, провальней. Клокочет, бурлит  вода в  унырыше и,
взлохмаченная,  мятая,  кругами  выбрасывается  оттуда,  мчится под нависшим
брюхом ржавого утеса.
     Кеша  под Манским  быком проплывал  много раз,  ничего  не  боялся, еще
громче песню орал, чтоб эхо под  скалой эхало.  Но беда настигла его в самый
неподходящий момент. Лопнуло весло. Обломком доски Кеша не урулил салик, его
затащило под бык, стукнуло -- и бревна разошлись -- лопнула веревка. Кеша не
о себе  и  не о  салике хлопотал в  ту гиблую  минуту, о кастрюле  с пайкой.
Кастрюлю  он  сграбастал,  не дал ей утонуть. Меж тем  ушла от него половина
салика. Остался Кеша  на одном  бревне и, чтобы не сверзиться в воду, сел на
бревно верхом, спустил ноги в реку -- и понесло его, завертело,  как хотело,
потому что рулить совсем нечем, в руках кастрюля, ноги бревно удерживают.
     Сидим мы на  бережку: я,  бабушка и Шарик, пайку ждем.  Я камни и  воду
бросаю, бабушка о чем-то думает.  Шарик умильно смотрит на нее, хвостиком по
гальке колотит, шебаршит, рассыпается галька.
     Вдали показался  человек  вроде бы на  салике,  но почему-то без весла.
Таскает человека, кружит, поворачивает то передом, то задом, о боны стукает,
но он не  гребется и никаких признаков  жизни  не подает. Бабушка  смотрела,
смотрела, давай ругаться:
     --  Опеть  какой-то  сорванец  на лесине  катится!  Опеть  балуется! Ну
жиганы! Ну сорвиголовы! Тонут, гинут -- все неймется!..
     У меня глаз поострее, вижу -- Кеша это наш в аварию попал,  как сказать
бабушке, не придумаю. Между прочим,  шумела бабушка для вида и порядка. Сама
тоже  на  салике  плавает.  Положит  котомку  на  бревна,  перекрестится  на
известковый завод, на солнце-восход, усядется на салик и скажет:
     -- Отталкивай, батюшко! Восподи, баслови! --  И  я оттолкну  ее,  и она
поплывет себе  к городу,  веселком погребая. Как увидит  катер  или пароход,
закрестится,  веслом  машет:  "Ходу! Ходу сбавляй!"  -- чтоб не  смыло  ее с
бревен.
     Все суровей смотрит на реку бабушка, все ближе братан подплывает.
     --  Тошно мне! -- охнула бабушка, и ноги у нее  подломились. -- Да это,
больше, Кешка наш? Что это, каторжанец, плаваш на одном бревне?..
     -- Вож-ж-жа-а-а ло-о-опнула-а-а! --  заревел Кеша. -- Ловите  меня-а, а
то пайку утоплю-у-у-у!
     Столкнули мы с берега  чью-то лодку, поймали Кешу ниже села. Еле пальцы
его разжали -- так он крепко держал кастрюлю за дужки. Бабушка и ругалась, и
смеялась,  н крестилась,  Кеша носом хлюпал,  сидя на нашей  печке.  Бабушка
лечила его и,  передавая внука "шорту"  --  дяде Ване, наказывала, чтоб он в
кузне наковал скоб и сам бы делал Кеше салик, не то жиган этот пайку угопит,
не ровен час, и сам решится.
     Спала коренная вода на Енисее. Жалица, щавель, дикая редька,  медуница,
петушки и много чего выросло на лугах. Хлеб наподобие кирпичей стали  печь в
церкви,  приспособленной под пекарню, и выдавать понемногу нa каждого едока.
Бабушка причитала и ругалась: изничтожение-де не  только храма Божьего, но и
женской половины началося. От печки  баб устранили, стало  быть, их на  мыло
переделывать  надо. Зачем они? Хлеб, кирпичом который, она ни за что есть не
станет, потому как он машиной воняет да и на хлеб вовсе не похож.
     --  Не блажи-ко ты, не блажи, -- урезонил ее дедушка, -- давно ли корке
были рады?
     Бабушка сразу на него, конечно,  безбожником, "коммунистом"  и  аспидом
называла,  корила, что  крестится  он для  блезиру --  перед  едой, чтобы не
подавиться,  да перед  севом  и сенокосом, чтоб удача  была,  потому  и хлеб
казенный есть ему можно, ей же не пристало "скоромиться".
     --  Ну, не  ешь! -- бубнил  дедушка в бороду. --  Сердилась старуха три
года на мир, а мир того не заметил.
     Бабушка сделала вид,  будто не расслышала  дедушкиного ехидства, скоро,
однако, и хлеб, кирпичом который, потихоньку да  полегоньку пощипывать стала
и незаметно к нему привыкла, оправдываясь:
     --  Люба пишша от  Бога, а этот  хлебушек  в  святом месте  к  тому  же
испеченный, сталыть, вовсе пишша Божья...
     Шарик,  которого   бабушка   звала  насмешливо   ангелом-   хранителем,
внимательно ее  слушал  и  со всем,  как  есть  со всем,  что  она говорила,
соглашался и, как бы подводя  итог,  стучал хвостиком: "Совершенная  истина!
Ну, из совершенных совершенная!.." Между Шариком и  бабушкой шла постоянная,
затяжная борьба, в которой победы чаще одерживал Шарик. Главная цель в жизни
Шарика --  пробраться в  избу, вылакать у кошки молоко и помочиться на веник
под рукомойником.
     Когда Шарик рос, его все как попало обзывали, тискали, чесали ему пузо.
Он опрокидывался вверх  лапами перед каждым встречным-поперечным, и никто не
мог пройти мимо Шарика, любой и каждый чесал его сытое, пыльное пузо.
     -- Чтоб ты сдох! -- говорили  Шарику. -- Экая ты падла! Экая балованная
тварь!
     Шарик  жмурился, высовывал кончик красного языка от блаженства, потешно
дрыгал задней лапой. Не думаю, чтоб Шарик понимал, что ему говорили, но одно
он усвоил твердо:  чем глупей, чем  придурковатей себя вести, тем выгодней и
лучше прожить на нынешнем свете можно.
     Однако в таком селе, как  наше, одной придурью не обойдешься. Нужна еще
и осторожность. Она пришла к Шарику не сразу. Тот не охотник, тот не  хозяин
считался у  нас, кто не держал свору  собак. И  каких собак! Во время голода
поредела банда  наших псов, но  как только полегчало с едой, снова во дворах
забрехали  собаки,  снова начали  они шляться по  селу. Собак у  нас держали
только лаек, на людей лайки не бросаются, зато меж собой грызутся постоянно.
     Шарика  отсталые  сельские  псы  принимали  за  диковинную  зверушку  и
постоянно дежурили у наших ворот, чтоб скараулить эту зверушку и  разорвать.
В  подворотне  все  время  торчали  три-четыре  собачьих носа. Псы втягивали
воздух, рычали, скалились. Шарик, миролюбиво подергивая хвостиком, подползал
на брюхе к воротам, чтобы поиметь зна