за стол. Клубок скатился с ее колен,  и кошка не выскочила  из-под скамьи на
клубок. Кошки не было, оттого и по углам проедено.
     -- Остарела я, батюшко,  совсем  остарела... Ноги... Я поднял  клубок и
начал  сматывать нитку,  медленно приближаясь  к бабушке, не  спуская  с нее
глаз.
     Какие маленькие сделались у бабушки руки! Кожа на них желта и  блестит,
что луковая шелуха. Сквозь сработанную кожу видна каждая косточка. И синяки.
Пласты  синяков,  будто  слежавшиеся  листья  поздней  осени.  Тело,  мощное
бабушкино тело уже не справлялось  со своей работой,  не хватало у него силы
заглушить  и  растворить кровью  ушибы, даже легкие.  Щеки  бабушки  глубоко
провалились.  У всех у наших вот  так будут в старости проваливаться лунками
щеки. Все мы в бабушку, скуласты, все с круто выступающими костями.
     --  Што так  смотришь? Хороша  стала? --  попыталась улыбнуться бабушка
стершимися, впалыми губами.
     Я бросил клубок и сгреб бабушку в беремя.
     -- Живой я остался, бабонька, живой!..
     -- Молилась, молилась за тебя, -- торопливо шептала бабушка и по-птичьи
тыкалась  мне в грудь. Она  целовала  там,  где  сердце, и все повторяла: --
Молилась, молилась...
     -- Потому я и выжил.
     -- А посылку, посылку-то получил ли?
     Время  утратило для бабушки свои определения.  Границы его стерлись,  и
что  случилось давно, ей  казалось, было  совсем недавно; из сегодняшнего же
многое забывалось, покрывалось туманом тускнеющей памяти.
     В  сорок  втором году, зимою, проходил  я подготовку в запасном  полку,
перед самой  отправкой на фронт. Кормили  нас из рук  вон  плохо,  табаку  и
совсем  не давали.  Я стрелял  курить у тех  солдат,  что получали  из  дому
посылки,  и  пришла  такая  пора, когда  мне  нужно  было  рассчитываться  с
товарищами.
     После долгих колебаний я попросил в письме прислать мне табаку.
     Задавленная  нуждой Августа отправила в запасной полк мешочек самосада.
В  мешочке  оказались еше горсть мелко нарезанных сухарей  и стакан кедровых
орехов. Этот  гостинец  --  сухаришки  и  орехи  -- собственноручно зашила в
мешочек бабушка.
     -- Дай-кось я погляжу на тебя.
     Я  послушно замер перед бабушкой. На  дряхлой  щеке  ее осталась  и  не
сходила  вмятина  от  Красной Звезды --  по грудь мне сделалась бабушка. Она
оглаживала,  ощупывала  меня, в глазах  ее  стояла  густою  дремою память, и
глядела бабушка куда-то сквозь меня и дальше.
     --  Большой-то  ты  какой  стал,  большо-ой!.. Вот бы мать-то покойница
посмотрела да полюбовалась... -- На этом месте бабушка, как всегда, дрогнула
голосом  и  с  вопросительной робостью глянула на меня --  не сержусь ли? Не
любил я раньше, когда она начинала про такое. Чутко уловила -- не сержусь, и
еще уловила и поняла, видать, мальчишеская  ершистость исчезла и отношение к
добру  у  меня теперь  совсем  другое. Она заплакала не редкими, а сплошными
старческими слабыми слезами, о чем-то сожалея и чему-то радуясь.
     --  Жизня-то какая была! Не приведи Господи!.. А меня Бог не прибирает.
Путаюсь  под  ногами. Да ведь  в  чужу могилку  не  заляжешь.  Помру  скоро,
батюшко, помру.
     Я хотел запротестовать, оспорить бабушку и шевельнулся  уж было, но она
как-то  мудро  и необидно погладила меня по голове -- и не  стало надобности
говорить пустые, утешитель- ные слова.
     -- Устала я, батюшко. Вся  устала. Восемьдесят  шестой  годок... Работы
сделала  -- иной артели  впору.  Тебя все ждала. Жданье крепит. Теперь пора.
Теперь скоро помру.  Ты уж, батюшко, приедь похоронить-то меня... Закрой мои
глазоньки...
     Бабушка ослабла  и говорить  ничего уже не  могла, только целовала  мои
руки, мочила их слезами, и я не отбирал у нее рук.
     Я тоже плакал молча и просветленно.
     Вскорости бабушка умерла.
     Мне прислали на  Урал  телеграмму  с  вызовом на похороны.  Но меня  не
отпустили с  производства. Начальник  отдела  кадров  вагонного депо,  где я
работал, прочитавши телеграмму, сказал:
     --  Не  положено. Мать или отца -- другое  дело, а бабушек, дедушек  да
кумовей...
     Откуда знать он мог, что бабушка была для меня отцом и матерью -- всем,
что  есть  на  этом  свете  дорогого  для  меня! Мне надо  бы  послать  того
начальника куда следует,  бросить работу, продать  последние штаны и сапоги,
да поспешить на похороны бабушки, а я не сделал этого.
     Я еще не осознал тогда всю огромность  потери,  постигшей меня. Случись
это теперь, я  бы ползком добрался от Урала до Сибири, чтобы закрыть бабушке
глаза, отдать ей последний поклон.
     И  живет  в  сердце  вина.  Гнетущая,  тихая, вечная.  Виноватый  перед
бабушкой, я пытаюсь воскресить ее  в памяти, выведать у людей подробности ее
жизни.  Да  какие  же  интересные  подробности могут  быть  в жизни  старой,
одинокой крестьянки?
     Узнал вот,  когда обезножела  бабушка и не  могла носить воду с Енисея,
мыла  картошки росой. Встанет до  свету, высыплет ведро картошек  на  мокрую
траву и катает их граблями, будто бы и исподину росой стирать пробовала, как
житель сухой пустыни, копила  она дождевую воду в старой кадке, в корыте и в
тазах...
     Вдруг  совсем-совсем недавно, совсем нечаянно узнаю, что  не  только  в
Минусинск и Красноярск ездила бабушка,  но  и на моленье  в  Киево-Печерскую
лавру добиралась, отчего-то назвав святое место Карпатами.
     Умерла  тетушка  Апраксинья  Ильинична. В  жаркую  пору  лежала  она  в
бабушкином  доме, половину  которого заняла после  ее  похорон.  Припахивать
стала покойница, надо бы ладаном покурить в избе, а где его нынче  возьмешь,
ладан-то? Нынче словами везде и всюду кадят, да так  густо, что порой  свету
белого не видать, истинной правды в чаду слов не различить.
     Ан,  нашелся и ладан-то! Тетка Дуня Федораниха  --  запасливая старуха,
развела  кадильню  на  угольном  совке, к  ладану пихтовых  веток  добавила.
Дымится,  клубится  маслянистый  чад  по  избе,  пахнет  древностью,  пахнет
чужестранством, отшибает все дурные запахи -- хочется  нюхать давно забытый,
нездешний запах.
     -- Где взяла-то? -- спрашиваю у Федоранихи.
     --  А бабушка твоя, Катерина Петровна, царство ей  небесное,  когда  на
молитвы сходила в Карпаты, всех нас наделила ладаном и гостинцами. С тех пор
и берегу, маленько совсем осталось -- на мою смерть осталось...
     Мамочка  родная!  А  я  и  не  знал такой подробности  в жизни бабушки,
наверное,  еще  в  старые  годы  добиралась  она  до  Украины, благословясь,
вернулась оттуда, да боялась рассказывать об этом в смутные времена, что как
я  разболтаю о молении бабушки, да из школы меня попрут,  Кольчу-младшего из
колхоза выпишут...
     Хочу,  еще  хочу  знать  и  слышать  больше  и  больше  о  бабушке,  да
захлопнулась  за  нею  дверь  в немое царство,  и стариков почти  в селе  не
осталось.  Пытаюсь  поведать  о  бабушке  людям,  чтоб  в  своих  бабушках и
дедушках, в  близких и  любимых людях отыскали они ее и была  бы жизнь  моей
бабушки беспредельна и вечна, как вечна  сама человеческая доброта, -- да от
лукавого эта работа. Нет у  меня таких  слов, которые смогли бы передать всю
мою любовь к бабушке, оправдали бы меня перед нею.
     Я знаю, бабушка простила бы меня. Она всегда  и  все мне прощала. Но ее
нет. И никогда не будет.
     И некому прощать...

     "1967, 1988"







     Виктор   Астафьев.  Собрание  сочинений  в  пятнадцати  томах.  Том  5.
Красноярск, "Офсет", 1997 г.



        "Кончина"


     Умерла тетка Агафья.  Сергеевская Агафья -- так звали ее на селе. Жизнь
прожила  она длинную и трудную,  как и многие овсянские бабы. Рано овдовела,
пробовала  "устроить  жизнь",  сходилась  с  Шимкой  Вершковым, помогла  ему
вырастить ребятишек, но совладать с Шимкой, сделать из него  путнего хозяина
не  смогла, и как-то постепенно, у всех на глазах, расползлись они по  своим
избам  и доживали век порознь.  Шимка  покинул  овсянские  пределы давно,  и
могила  его успела потеряться,  уже  и  парни  его  кончили дни свои: Володя
утонул  по пьянке в Енисее, Василий,  мой ровесник, умер  от  болезни,  Люба
живет где-то в городе.
     Последние  годы  тетка  Агафья  ходила, налегая  на  батог, вытянувшись
широкой, будто столешница,  надсаженной спиной.  Все ниже и ниже долило ее к
земле, все  дальше  вперед  выкидывала  она струганный березовый  батожок  с
неокоренным   концом.   Чистенькая,  в   белом  платочке,   повязанном   под
подбородком,  на  пробор,  аккуратно зачесанная, вытянув  голову,  словно на
плаву, не шла, а медленно тащила она себя по деревне.
     "Здравствуй,  тетка  Агафья!  Как  здоровье?" -- "Здравствуй, Витенька,
здравствуй, батюшко,  -- приостановившись, с облегчением навалившись  грудью
на кулаки, сжавшие конец батога, отзовется она. -- Како здоровье? Дотаскиваю
вот век свой..."
     Ни жалобы, ни стона, ни упрека. Обыкновенный разговор, привычные слова,
и все Витенька я для нее. С тех самых пор, со смерти мамы -- Витенька. Почти
шесть десятков минуло, а  я так и  остался для  нее и для других "низовских"
баб  маленьким мальчиком-сиротинкой. Сидят на скамейке шесть старушек, шесть
штук, как они посмеиваются над собой (уже трое осталось), идешь мимо, издали
уже смотрят,  ждут,  улыбаются. "Здравствуйте,  невесты дорогие!" Они руками
замашут,  засмеются,  у  тетки  Агафьи   заалеет   лицо,  ямочки  на   щеках
обозначатся.  "И  правда что невесты! Посиди с нами". Иногда посижу, но чаще
мимо, мимо, все некогда, все черти куда-то гонят.
     Тут,  на скамейке, "невеста"  и перегрелась на летнем солнце, помаялась
всего   неделю.    "Кровоизлияние",   --   почтительно   сообщили   мне   ее
подружки-старушки.
     Пришел я в дом к тетке Агафье, попрощаться. Меня пропустили, приветливо
табуретку поставили и упятились на кухню.  Перекрестился, сел, поклонившись.
Шепот  из кухни: "Чужой, а попрощаться  пришел!" -- "Да  какой же чужой?! --
чей-то шепот в ответ. --  Мы все тут  на нижнем конце свои. Она  его любила,
завсегда ему,  маленькому,  шанежку, пряничек  ли  сунет. И седого почитала.
Завсегда, говорит, Витенька поздоровается".
     "Вот до чего  мы  дожили!  --  в  смятении думал  я. --  Уже  и обычное
человеческое приветствие за доблесть почитается..."
     Лежит тетка  Агафья  еще  без  домовины  на  двух  лавках.  Прибранная,
спокойная, выпрямленная,  вот  и  спину ее наконец-то "отпустило", в  черном
вязаном платочке,  белой тюлью прикрытая. Свечи обочь головы горят,  в углу,
под большой застекленной иконой, лампада светится.
     Тихо, грустно, плакать хочется.
     Я  давно не бывал  в  избе тетки  Агафьи,  но ничего тут не изменилось.
Горница и кухня -- вот и все апартаменты, в которых отвековала тетка Агафья.
Все свежепокрашено, выбелено, чистота кругом, бедный порядок и уют. На окнах
неслышно осыпаются цветы. Зашла сестра Агафьи и каким-то наитием или еще чем
отгадала  мою  мысль о  цветах,  сунула  палец в  один, другой  горшок: "Ой,
полить-то забыли..." -- и быстренько собрала горшки, банки из-под консервов,
в которых  росли  нехитрые  деревенские  цветы,  унесла  их на  верандочку и
вернулась, вытирая мокрые руки о фартук.
     --  Миленькая  ты моя! --  запричитала  она. --  Витенька  пришел  тебя
попроведать, попрощаться, скажи ему словечушко... -- И тут же концом мокрого
фартука стала подтирать подоконник и рассказывать, что все Агафья "для себя"
припасла,  справу всю, тюль,  тапочки,  одежонку,  покрывальце,  денежек  на
книжке двести с  лишним рублей, да еще  под подушкой тридцать  шесть:  -- На
первую пору, на  первый расход, пока в Дивно-то-горскую  кассу  съездишь  да
оформишь  документы  и  по завещанию  получишь  на  похороны...  Вот  и  все
богатство! Все тут, -- обвела рукой сестра, -- ломила, ломила...
     --  Она хорошую, чистую жизнь прожила. Жалеть не о чем. Всем бы так, --
роняю я,  чтоб успокоить сестру, но она закатывается в  судорожных рыданиях,
тянет скомканный фартук к лицу.
     -- Да  уж  для добра  жила, с добром в  сердце, с  добром к людям. Кого
только  не обогрела,  кого  не  обласкала... --  И,  отрешенно глядя  в окно
мокрыми глазами, жалуется:
     --  А  племяннички-то?  Внученьки-то!  Гос-споди! К тому,  к  Тешке-то,
приехали в город: "Лелька заболела". Дак ведь не спросил, как, чем заболела,
может, помочь?  Нет, он сразу пылить:  "Лелька  умерла, дак не вздумайте без
меня избу  продавать. Я, падла, так всех oтделаю, что родная тетя вас на том
свете не опознает!" А этот, --  махает она рукой за окно. --  Миня-то! Утром
ворвался,  ни  здравствуй,  ни  прощай...  "Стопку  мне  чичас!  Ребятам  на
опохмелку по стопке.  Ковды  яму выкопам  -- шесть  зеленых  и  закусь,  как
полагается".  Шакал и  шакал!  Дали. Кому-то  надо копать.  Налили, поди-ко,
глаза-то? Выкопают ли могилу?..
     Кто такие  Тешка  и Минька -- я  уже  не знаю,  не  помню, но раз наши,
деревенские, я должен их помнить, по разуменью сердобольной женщины.
     Распоряжается  всем  ее  муж,  деловито стучит палкой с  набалдашником,
брякает  протезом,  усталый,  потный  инвалид со  старыми,  еще  матерчатыми
колодками на мятом, засаленном пиджаке. По всему видно, с раннего ранья он в
ходу, в хлопотах, на лбу и на верхней губе у него выступил немощный пот.
     -- Ты бы хоть поел, да передохнул бы. Может, выпьешь маленько?
     --  Потом,  потом.  Значит, так:  за  домовиной  Толька  поехал,  венки
заказали, продукты в Дивногорском бабы получат. Вот с транспортом как? Нужна
грузовая машина, автобус. Маленький или большой автобус?
     --  Да уж  какой в дозе (Овсянский деревообрабатывающий  завод)  дадут.
Лучше бы  большой. Что, как народ соберется?  -- и снова всхлип и переход на
причитание:
     -- Ее люди любили...
     --  Ну, ну, погодьте  причитать-то, потом зальетесь. Та-ак,  чего-то  я
забыл? Ты не вспомнишь, чего я забыл?
     -- Да навроде все предусмотрели, заказали... А-а, оркестр!
     -- С  оркестром морока. С оркестром  трудно.  Да и денег,  пожалуй,  не
хватит.
     -- Соберем. С родни соберем, с соседей, продадим чего, может.
     -- Ага, ага, счас само время торг открывать.
     Сошли на  полголоса,  о  чем-то посовещались,  и  вот  самая храбрая из
распорядителей, опять же Агафьина  сестра, потоптавшись на кухне, вступает в
горницу и на правах старой  уже моей  знакомой виновато  спрашивает: "Виктор
Петрович,  ты у  нас  человек  большой, грамотный,  подскажи  ты  нам насчет
оркестра. Нам денег  не жалко, ниче для нее, голубушки, не жалко, да ведь не
осудили бы люди..."
     Без  назидания,  терпеливо  стараюсь  втолковать захлопотанным, старым,
горьким людям, что смерть,  тем более смерть деревенской старухи, скромно, в
трудах прожившей век, никакого куражу и шуму не требует. Не  надо бы никакой
суматохи и потехи. И вообще, худая это, куражливая мода хоронить деревенских
крещеных стариков  с оркестром. Сама тетка Агафья,  провожая  товарок в иные
дали,  пела  за  гробом  молитвы, и  мою  тетку Апраксинью  Ильиничну,  свою
соседушку,  провожая,  читала  и пела  особенно  проникновенно:  "Братиям  и
сродникам нашим  даруй спасение, прощение и жизнь  вечную" -- или  что-то  в
этом роде, аж за сердце хватало...
     --  Слава  Богу. Слава  Богу!  --  крестятся с облегчением старые люди,
инвалид устало оседает на скамейку:
     -- Мы уж, честно  сказать, иззаботились.  А  молитвы читать  и  петь мы
найдем, найдем...  В  верхнем  конце села  старик один  еще  много  молитвов
помнит. Он уважит...
     Ну  все,  пора  и  честь  знать!  Обвожу  прощальным взглядом небогатое
убранство  избы:  старое  зеркало,  обтянутое черным,  пошатнувшийся,  грубо
прихваченный гвоздем к стене, гардероб, на верх которого в спешке  набросано
какое-то барахло,  бумаги, старая копилка с выбитым меловым задом, на желтом
серванте  белеет  кружевная  накидка,  по  ней  вразброс:  старая  гребенка,
чернеющий   изломом  цветной  камешек,   узкогорлая  штуковина,  похожая  на
кувшинчик, в которую сунуто три давних бумажных цветка, хрустальная вазочка,
в ней  открытки: с  Первым  маем,  с Октябрем  и с Новым годом, здесь же,  в
вазочке, наперсток, катушки с  обрывками ниток,  иголки, пуговицы,  головные
заколки, ломаная новогодняя игрушка...
     На  стене  забыто  лепятся два  портрета в  плоских  деревянных  рамках
послевоенного образца.  В одной рамке двое: курносый мужичок, стриженный под
раскольника,  с небольшой черной бородкой, баба  с  грубым массивным лбом  и
тяжелым подбородком, меж которыми запало, потерялось все остальное -- глаза,
брови, губы,  и  только  нос не  дал  себя погасить  и  спрятать,  из ничего
возникший на вымахе, непокорно вознесся он.
     -- Дядя Лукаша и  тетка Акулина, царство  им небесное!  -- крестятся на
портрет женщины.
     Я уже с напряжением вспоминаю, что были они самой  близкой родней тетке
Агафье:  не то он -- ее старший брат, не то она -- старшая ее сестра.  Сидят
вон парой много лет на стене  деревенской избы. Тетка Агафья поминала, чтила
их память, на святые праздники свечки ставила. Кто их теперь вспомнит?
     -- А это вот она сама.
     В рассохшейся рамке,  крупная,  броско  красивая,  зрелая женщина. Даже
мимоходная послевоенная перепечатка, скверная  фотобумага, грубая  рамка  не
смогли принизить и затушевать гордую осанку, прямой открытый взгляд женщины,
ямочки  на щеках, правда,  исчезли, видно,  несолидными, легкомысленными они
показались  фоторемесленникам,  может, и не давался  им такой  тонкий  штрих
лица? Очень похожа на этом примитивном  портрете тетка Агафья на любимую мою
киноактрису  Нину Русланову  и  на всех  гордых русских женщин  похожа, даже
грубое платье или кофта -- заношенный бедный обряд не унизили ее красоты, не
погасили  осанку  славной  женщины.  Фотографировалась  она  на   сплаве,  с
коллективом ударниц,  когда мужика  угнали на работу в Игарку и вернулся  он
оттуда расшибленный, цинготный. "С общей фотографии и увеличена покойница на
портрет", -- охотно пояснили мне.
     Изба  с нехитрым и необходимым  имуществом,  верандочка,  на  которой с
визгом  включался   и  разболтанно,  что   кинопередвижка  тридцатых  годов,
стрекотал  холодильник  "Ока", начищенный самовар, посуда, ухват, сковороды,
чугунки.  Кладовка  заполнена скарбом,  банками с  вареньем, лампами,  давно
вышедшими из обихода, фонарь без стекла, ссохшиеся пыльные обутки, бутылки с
какой-то  жидкостью,  пересохшие   пучки  трав,   рукавицы,   топор,  щипцы.
Свежепокрашенное крыльцо заметно сгнило  на  торцах и  обломалось; надворные
постройки скособочились  -- уже давно нет на дворе ни мужика, ни скота, да и
кошки не видно.
     Но за обветшалыми постройками, за едва  держащейся на жестянке  дощатой
калиткой,  пестреет огород, старательно ухоженный, светлой водой окропленный
сибирский  огород,  не  раз урезанный и обсеченный.  В  нем  поместилось все
необходимое для жизни:  картофель,  свекла, репка, капуста,  редька, бобы  с
горохом,  по привычке  ткнутые  в  бока  гряд, да несколько  брюковок.  Даже
цветочки есть  --  ноготки,  астры, желтыши,  настурции -- для радости,  для
украшения  посажены,  может,  и  для  похорон, чтоб не  было  лишних  хлопот
родственникам, чтоб  зря  капиталы  не тратили.  И неуклюже,  тяп-ляп --  не
отставать же от  моды! махонькая теплица сооружена, крытая  мутными клочьями
полиэтилена. В  тепличке долговязые помидоры  мучаются, огурчишки  по кольям
ползут, в щели, наружу вылезть норовят.  И  подсолнухи, подсолнухи!  Вот-вот
они  зацветут и осветят радостным светом  этот  клочок родной земли. Уже без
хозяйки,  без саженицы  будут они  цвести и  свидетельствовать, что  душа ее
здесь, нетленна она  до тех пор, пока  есть этот, ею  возделанный огород, ее
родная деревня, эти  горы, леса,  великая  река, водой из которой  омыта она
была  в  детском  корытце, когда  родилась, и этой же  водой  обмыта,  когда
снаряжали ее в далекий, вечный путь.
     Какое же это редкое и великое, по нынешним временам, счаст