? Господь и  без того  наказал их
жестоко  -- запившись  до потери облика, Болтухин уже мочился  под себя, пах
псиной и  однажды  свалился под окнами  своей избенки да  и замерз. Катерину
парализовало. Она валялась в избушке совсем заброшенная, догнивала во вшах и
грязи, лишь наши, опять же наши деревенские бабы, не помнящие зла, выскребут
ее, бывало, из грязного угла, из тлелого тряпья, снесут в баню, оберут с нее
гнус, вымоют, покормят.  Она им про Господа напомнит, поблагодарит, поплачет
вместе с ними.
     Однажды, уже  после смерти обоих супругов Болтухиных,  постучал ко  мне
незнакомый человек. Маленький, с круглым  морщинистым личиком -- кожа на нем
не вызрела и  напоминала пленку  куриного яйца,  на котором из-за недостатка
корма не образовалась скорлупа.
     --  Внук  красного  партизана  Болтухина,  --  беспрестанно  подергивая
кругленьким маленьким носиком, представился он.
     -- Откуда же вы приехали? И что вас привело ко мне?
     -- Из  Крас-рска.  Раб-таю  на хмыр-зводе,  -- скороговоркой  сыпал он,
сглатывая середину слов.  --  Ударником  работаю. Хочу,  шб написали книгу о
дешке. Героичску книгу. Дешка мой -- герой-партизан.
     -- Это конечно, хорошо, что вы ударник труда и дедушка ваш -- герой.
     -- Я не ударник, я работаю ударником...
     Долго мы толковали с  внуком  Болтухина, пока я наконец уяснил, что  он
работает ударником, то есть бьет  в барабаны в джаз-оркестре и Доме культуры
одного из красноярских, как он произнес, хмырь-заводов.
     Дочь Болтухина и  внучка его, поврежденная умом, долго жившие в избушке
на месте нашего родового гнезда, все же завершили  путь  к  своему  и нашему
полному исчезновению. Недавно они поднялись наверх, в рабочий поселок, отдав
избушку   свою,   но,   главное,  приусадебный   участок,  за  комнатенку  в
полусгнившем бараке и какие-то деньжонки, которые тут  же и пропили вместе с
мужичонкой, прибывшим из мест, от Сибири совсем не отдаленных, и прилипшим к
изнахраченной девчонке, которая неожиданно  для болтухинской породы вымахала
в крупную и красивую бабу.
     По безалаберности жизни земля возле болтухинской избенки одичала, здесь
появился  осот  и, как  полагается  заразе, расползся  по всему  селу.  Но в
палисаднике росли старые  яблоньки, и дивно  цвели  они летами, зимою питали
яблочками  птах,  на  приусадебном участке  выросла криво саженная и  оттого
криво сидящая  ель, и, что  кустодиевская  купчиха, раскинула она  подол  по
земле, вольная,  пышнотелая. И еще в  палисаднике росла редкостная  саранка,
одна себе, в тени, но на жирной почве раздобрела. В талину толщиной, шерстью
по стеблю, словно изморозью охваченная,  восходила она уже за серединой лета
и такие ли  ясные сережки развешивала! "Это душа  всех мазовских погубленных
младенцев единым цветком взошла", -- сказала мне уже древняя наша соседка. И
я подумал, что две мои маленькие сестры, умершие в доме деда и прадеда, тоже
двумя сережками на пышном стебле отцвели.
     Хваткий   мужик  из  современных  новопровозглашенных  хозяев  жизни  и
радетелей перестройки  пришел с бензопилой и бульдозером, сгреб все под  яр,
свалил ель, испилил  ее на дрова, везде  посадил картошку, слепил  тепличку,
привез  пиломатериал   для  нового,  основательного  дома,  вырыл   глубокий
котлован,  собираясь жить  и строить  с размахом. Хватит баловать!  Хватит в
коммунизм играть! Хватит кустики да цветочки садить -- никакой от них пользы
нету, никакого плода!
     Исчез  еще  один род на русской  земле, род по прозвищу мазовский, даже
место его стерло с лица земли. Но какие-то мои однофамильцы из разных концов
России, тоже разбитые, рассеянные, нет-нет и пришлют мне  письмо с рассказом
о своей семье и с вопросом -- не родня  ли мы? Да, да, все мы, русские люди,
родня, и  однофамильцы мои  --  достойные  доброй  памяти  и  доброго  слова
родственники.
     Николай Игнатьевич  Астафьев  из волжской саратовской стороны поведал о
своем боевом пути на войне и  о том, что его предок некогда выехал на  новые
земли за  реку  Енисей, из хутора  под  названием Астафьев  из Баландинского
района, попутно  еще  и сообщил, что фамилия в переводе с греческого Astafii
значит  устойчивый;  что  в  центре  Парижа  есть однофамильный  собор,  что
астафьевские  морозы  на Руси незлобны и  добры, бывают они на исходе зимы и
заканчиваются теплом.
     Смотрю  в окошко  через переулок.  В  огороде  ковыряется  глухая  баба
Ульяна, из-под серенького платочка  цигарка торчит.  Нездешняя она. Из  зоны
затопления  Красноярского  водохранилища с  мужем  прибыли и  соседнюю  избу
приобрели да и копошились на земле, вели домишко как умели. Баба Уля человек
не  только курящий, но  и  много  читающий. Деда  Дима  не курящий был и  не
читающий. Болел  он тяжело,  операцию  почти  смертельную перенес, работой и
землей отдалял свой конец. В сорок втором году на фронте вступил он в партию
и  на учете состоял все на том же богоспасаемом  дозе, то есть на  овсянском
деревообрабатывающем  заводике,  туда и  партвзносы  с  пенсии  платил.  Ему
говорили:  "Выплатите за полгода взносы,  чего  вам в такую даль  тащиться".
Нет, он каждый  месяц  плелся на завод. Поговорить деду Диме охота, с людьми
пообщаться.  Нацепит  он  медали на  пиджак,  привинтит орден  Отечественной
войны, за просто так всем нам выданный Брежневым, -- нам орден, себе Золотую
Звезду  Героя, чтоб "незаметно" было.  Стоит деда  Дима  час,  два у  ворот,
иногда меня изловит, иногда  соседку,  в  магазин за хлебом сходит, с бабами
покалякает -- и все тут его общение заканчивается, людям некогда.
     Зимней порою отправился  деда Дима на завод, взносы партийные заплатил,
поговорил  не поговорил, развлекся  не развлекся, теперь  уж  не узнаешь. На
обратном  пути  его прихватило,  упал  на  мостике  через  фокинскую  речку.
Какой-то добрый человек  еще  нашелся  в наших  сознательных рядах, подобрал
старика,  домой привез. Тут  он  и скончался  ввечеру. Бросилась баба Уля  к
соседям  стучать, голосом кричать,  никто ворота не отпирает, никто на голос
не отзывается,  кроме собак.  Лишь вечный тюремщик-громило, на  старости лет
покончивший  с  позорным прошлым, откликнулся на  зов страждущей, заругался:
"Да што мы, хрешшоные или не хрешшоные?" -- и пошел помогать бабе Уле.
     Хоронили деда Диму скудно, никто  с парторганизации, часто посещающейся
аккуратным коммунистом, не пришел  на  его похороны, ни веночка, ни цветочка
братья-коммунисты на могилу его не положили, с завода ни машины, ни автобуса
не дали. Билась баба  Уля одна-одинешенька, да какие-то дальние родственники
хлопотали.
     Всем нам  в укор и в назидание  жизнь и кончина деда  Димы, да и его ли
только. А баба Уля теперь одна за оградой копошится, серый дым из-под серого
платка валит  -- папирос нету в продаже, на махорку старушка перешла.  Нынче
многие  гробовозы,  как и в старину,  табак  в огороде посадили.  Еще и скот
заводить будут, и детей труду учить, и хлеб  выращивать,  и  печи  класть, и
валенки катать, и рубахи починять, и...
     Изнежила нас советская власть,  но она же  обратно и уму-разуму научит,
самим кормиться и обстирываться придется. Тогда и жалобы некуда и не на кого
будет писать, митинговать не об чем, что, как встарь, дома на печке поорешь,
окна разобьешь, бабе фингал поставишь, так сам потом и окна стеклить будешь,
с бабой мириться и самого себя казнить -- погодь-погодь, российский человек,
докличешься  свободы, сам с  нею  и управляться  станешь, а она -- ох кобыла
норовистая, того и гляди до смерти залягает.
     "Еще одно, последнее сказанье" -- рассказ тетушки Августы  о  том,  как
умирала и умерла моя беззаветная бабушка Екатерина Петровна.
     Лежа  в избушке по-над фокинской речкой, слепая и  до того худущая, что
комары  ее  не  кусают,  боясь   сломать  хобот,  как  шутил  покойный  дядя
Кольча-младший,  часто одинокая -- у всех дела и  заботы  свои,  все  заняты
хлопотами о пропитанье, как раз наступила огородная пора (еще в прошлом году
пыталась  тетка  брать  на ощупь малину  с  огородных кустов,  нащупывала  и
срывала огурцы, самые хрушкие, уже перезрелые только ей давались, теперь вот
смерти молит, а та  не торопится, терзает  человека),  -- запавшим, беззубым
ртом, с обнажившимися,  как у всех наших к старости,  скулами,  с совершенно
отлично,  как  опять  же  у  всех наших,  сохранившейся памятью,  бабушкиным
голосом тетушка вещала:
     --  Вот  и  мама  так  же.  Вырастила  дюжину  нас, дураков,  а  голову
приклонить  не к кому. Апронька за стеной, в другой половине дома, жила, так
у  нее свои дела: надо в огород, надо  на базар лучишко,  огурчишки продать,
пензии у  нее на погибшего на войне Пашку  пошто-то не  было, осударство нам
еще тогда пензий за старость не давало. Вот я отволохала на  лесозаготовках,
на  сплаву, на  базайском  деревянном заводе, дак  мне пензия сперьва  вышла
сорок  восемь  рублей, потом набавка, и  я пятьдесят  четыре долго получала.
Потом, при Брежневе,  ишшо  набавка  --  и восемисят четыре  стала получать,
нонче аж сто семисят рублей!  Я и деньги не знаю куда девать.  Куда оне мне?
Зачем?  В гроб положить? -- Силы на весь рассказ не хватило, Августа закрыла
глаза, и делались  видны круглые, на темные очки похожие глазницы. Я подавал
ей питье. -- Ты ишшо не уходишь? Посиди. Успешь к людям.
     Надо  заметить, что  при  других людях, даже при своих детях, она почти
ничего не рассказывала о себе, пошутит  через силу, поговорит о сегодняшнем,
поругает   внуков,  забывших  ее,  --  и  никаких  воспоминаний.   Может,  я
действительно  внимательный,  достойный  слушатель?  Да  нет, как и все  мы,
нынешние граждане, вечно куда-то спешащий тоже.  Скорей всего тетка пыталась
удержать хоть на время подле себя живого человека.
     -- Апронька  ж  заполошная. С  вечера  соберет  на  продажу  котомку  с
огородиной, чтоб наране в город учесать, и от волнения у нее понос. Всю ночь
и бегат, почту носит. Утром в путь-дорогу -- не ближний свет: двадцать верст
туда  и  двадцать обратно,  в  городу  ишшо милиция  гонит, лучишко  не даст
продавать. Что как расейская баба богатой  сделается, и капиталиски  выйдет?
Мама ей стучит, стучит в стенку -- не достучится. Я  жила тогда -- вот опять
ругаться будешь, что простодыра, что из дому ушла, из большого и хорошего, в
дяди Лукашину избушонку. А  я те скажу весь секрет, чичас  вот токо и скажу:
семенную картошку мы съели. Вот что было-то. Девчонки  плачут, ись просят, я
с  работы прибегу и  в  подпольишко,  кажну  картошшонку  в  руках  подержу,
пощупаю, поглажу, ко  груди прижму, покуль в чугунку-то положить, картошинка
по картошинке  -- незаметно  и съели семена.  И  все уж променяли  и проели.
Садить в огороде надо, а нечего. И тут  оне, благодетели, миня и скараулили,
шкандыбают два  начальника,  Митроха и  Федор Трифонович  Бетехтин,  пятьсот
рублей мне да куль картошки за  переселение, место уборщицы в этом же  доме,
где магазин наладились открыть...
     Тетка забылась, скрестила руки на груди, исхудалые, с широкими плоскими
кистями, с так и не сошедшим до локтей загаром.  Пальцы у нее все в узлах  и
узелках,  с провалившейся меж косточками  плотью, с  истраченно выступившими
жилами цвета спитого  молока.  Забылась?  Спит? Померла? Лицо отстраненно  и
вроде бы как сердито. Но нет, не спит, не померла.
     --  Отсадились. Едовая трава пошла, щавель,  черемша, жалица, медуница,
петушки, саранки  потом  и пучки. Девчонки черемши в  чашку накрошат,  водой
зальют,  посолят,  хлебают и черемшой же прикусывают -- хлеб,  говорят... О.
Господи!  Господи-и!  Ягоденки пошли.  Менять  земляницу  на хлеб  начали  в
совхозе и на дачах  у  баров у  совецких. Мама хоть и  близко,  но  видаемся
вечером,  всегда на бегу да на скаку. -- Тетка не отвернулась, а, глядя мимо
меня в пустоту, пошарила по халату  на груди, совсем иссохшейся, собрала его
и вдруг спросила: --  Счас чЕ, ночь или  день? А число како? А-а,  как Ильин
день придет, тятю-то помяни. Он завсегда  в этот день  посылал  нас картошек
накопать. Перьвых. Ах каки же  картошки с новины  вкусны были! И тятя у  нас
хороший  был, смиренный. Никого из нас никогда пальцем  не  трогал, а мы ево
боя-аалисьМама раздавала шлепки  направо  и  налево,  и  ничего, ровно так и
надо, получил, отряхнулся и живи дальше... А знаешь, мама-то кака в старости
приспособлена стала. Прихожу один раз, у нее в сенях  картошки на полу ровно
маслом  намазаны.  Я  не  сразу догадалась, что она  уже  обессилела, воду с
Енисея таскать  не  может, а  ведь по  тридцать пять коромысел  натаскивала,
бывало, за вечер -- на варево, питье скотине, когда поливка в огороде, баня,
даже  и не  пересчитать тех коромысел. И вот она овощь рано на утре в  траву
высыплет да граблями ее, граблями  катает, эдак вот в  былках росой  намоет.
Господи! Да прости ты всех нас непутевых ее детей и внуков!
     Тетка закашлялась в плаче, прилегла, подышала,  утерла платком незрячие
глаза и снова повела буднично, ровно свой рассказ:
     --  С теплого места, из уборщиц, меня скоро выжили, и опять  я па сплав
подалась.  Девчонки  по дому управляются, варят  чего  Бог  пошлет. Апронька
бегат,  дрищет да копейку зашибат. Кольча  и Марея на  баканах, Иван Ильич и
сам уж  старый. Ты где-то далеко, на Урале застрял. Никому нет дела до мамы.
Катанки  у  нее  были,  мало  еще  ношены. Вот она  придет  в нашу  избушку,
покомандует девчонками -- боле-то  уж  некем командовать. Рассеялось войско!
Покомандует-покомандует и говорит:  "Гуска, однако я катанки продам. К  зиме
ближе продам, чичас кака имя цена?" Назавтре явится: "Нет, Гуска, всю я ночь
думала и решила: катанки продавать не буду -- что как зима люта придет, я  в
ботиках  стеганых  и начну  лапки  поджимать,  как воробей. Не-э,  пусть  уж
катанки  при мне  будут. Я  их  в  изголовье положу  --  вдруг  какой  лихой
человек..."  Посидит,  посидит, на  девок покыркает  -- уходить-то  неохота.
"Гуска,  тебе  тот  каторжанец-то  письма присылат?"  -- это  она  про  тебя
спрашивает.  Реденько,  говорю,  но  пишет,  всегда  поклон  тебе  передает,
приехать сулится, как с женой обживутся  и деньжонок  подкопят... "Жена-то у
него  хоть не  пьюшша?"  Не  пьюшша,  не  пьюшша, говорю. "И не курит?" И не
курит, говорю. Из рабочей семьи она, и  починиться  умеет,  и состряпать,  и
сварить. "Ну ладно, ковды так. Пушшай ему Бог пособлят. А то я думала: как в
прежне время голову-то завернет, запоет, зальется, про все на свете забудет,
и  кака-нибудь  Тришиха  подхватит  песню-то, и споются,  чего доброго.  Без
бабушкиного бласловенья женился, мошенник! Ну ладно, пошла я. Спите с Богом,
ночуйте со Христом  да дверь-то на крючок запирайте!.." Да чо, говорю, у нас
воровать-то?  Ребятишек?  "Воровать не воровать,  а завернет какой  охальник
вроде Девяткина, и не  отобьешься. А у тебя эвон какой выводок настряпан"...
Постоялицу  она  на  квартеру  пустила. Хороша,  молода  девушка, в сплавной
конторе работала. Серединой  лета свалилась наша Катерина Петровна -- совсем
ногами ослабела, и сердце у ней шибко-шибко стало болеть, никаки уж капли не
помогали.  Ухо  ко груде приложишь -- совсем ниче не  слыхать, потом как под
гору на телеге -- тук-тук-тук...
     Тетка говорила  про бабушку и  не знала,  что  ее  изработанное  сердце
каталось так же  срывисто,  как и у бабушки когда-то, ударит раз-другой да и
закатится  куда-то  в  глубь,  и  долго-долго  ничего,   никакого   эха   не
возвращается назад.
     -- Приступ у  мамы вечером  начался. Трясло  ее шибко, мы отваживались,
как могли, она кричала:  "Илья! Илюшенька! Возьми меня к  себе... Измучилась
я. Возьми!.." Утром перед сменой я забежала к маме, она слабая, завялая вся.
"Причеши  меня, -- говорит,  --  умой да  водички поставь на  табуретку".  Я
говорю,  может, мне отгул взять, штоб с тобой посидеть? "Какой те отгул? Кто
за  него  платить станет? У  тебя  робятишки,  да  и  постоялица сулилась из
конторы прибежать, меня  попроведать...". Работаю я на рейде, багром орудую,
мама из  ума не идет.  Смотрю, постоялица по боне  чешет -- у меня  и сердце
оборвалось.  "Тетя Гутя, тетя Гутя, бабушка,  кажется, умерла..."  Прибежали
мы. Лежит мама на правом боку причесанная, прибранная -- как я ее оставила в
этаком положении, так она скоро  после меня  и преставилась, без причастия и
соборования,  молиться,  правда,  старушки-подружки  молились за нее,  чЕ-то
шептали. Похоронили  маму рядом с тятей,  как она  того  и  хотела,  поминки
справили, все  чесгь по чести,  хоть  и время тяжелое было, тебя на похороны
ждали, да вишь вон, не живи, как душа просит, а живи, как судьба велит...
     Мать моих  внуков, моя дочь,  родилась в тот год, когда умерла бабушка,
-- природа восполнила потерю,  но  кто когда восполнит  наши потери,  утишит
боль и тоску в нашем сердце?
     Я поднимаюсь и ухожу к себе. Дела. А тетка смотрит вослед шагов.
     Еще когда Кольча-младший, дядя  мой, живой был, сходит вечером до ветру
и  посмеивается,  вернувшись: "За речкой  собака  лает,  видно,  Гуску опять
медведь   дерет!"   Отшутился  дядя,   отгулял,  отполохал,  отдыхает  среди
деревенского народа, вот и сестра его туда же собралась.
     Сижу  средь родного  села,  куда всю  жизнь  стремился  в  неосознанной
надежде  найти  здесь  маму, бабушку с  дедушкой, детство  свое  и  все, все
прошлое. Нынче весной уехал в Вологду мой внук, туда, где он родился и  жил,
рвался со  внутренней дрожью, с  горящими глазами  и все  с той же, что  и у
деда, надеждой: найти дом, в котором он рос, на том же месте, в нем -- живую
мать, подросших друзей,  деревья  чуть выше  головы  и  город  все такой  же
добрый, белый, тихий.
     Какие горькие разочарования ждут его!
     Разве  вернешь  то томительное, сладкое  ощущение приближающейся весны,
незнаемое, кстати,  в благостных полуденных странах. В этом ожидании тепла и
солнца, радости их пришествия  кроется то чувство, что рождало  нашу русскую
складную поэзию, вызванивало голоса наших российских певцов!
     Для меня весна в детстве начиналась с первого яичка. Еще  на дворе едва
отпотело, на сугробах выступил мусор,  опилки, деревянная  кора, былки сена,
по двору шляются куры с бледными гребнями, копошатся, крыльями обмахиваются,
выбивая застоялую пыль из перьев, петух, взнявшись на цыпочки, пробный голос
подает, и однажды на всю округу вдруг закудахчет курица. Гнезда, где несутся
курицы  и  в  котором непременно оставляется  одно яичко для  положительного
примера  и указания рабочего  места, еще нету. Первое яйцо курица кладет где
попало, и вот  его всем домом ищут, ищут, ищут, ищут  и найти  не могут, а я
только на сеновал  взойду --  и  вот  на тебе, тут же его и найду! Яйцо-то в
уголочке,  на  теплой  трухе прошлогоднего сена, --  и  с  воплем радости  к
бабушке,  держа в ладонях как награду за все зимнее долгое  бдение это живое
творение природы, греющее детские  ладошки нежным теплом. "Ой, робяты, какой
у нас Витька-то глазастый!  Какой молодец! Все  мы полоротые  ходим, ходим и
яичка  не видим, он  вот  и  нашел! Ну-у,  ковды  так, значит,  перьво яичко
добытчику перьвому и исти..."
     Дядя Кольча-младший, колхозный бригадир, еще и добавит: "Я эту хохлатку
на доску почета занесу как ударницу!.."
     Нынче  новое поветрие -- куриц на селе почитай что и нету,  коли у кого
есть,  со двора  не выпускают, потому  как шоферня и мотоциклисты норовят во
что бы  то  ни стало свободно гуляющую птицу задавить, на аварию ради  этого
пойдут и,  пока не  задавят, не успокоятся.  Вот какая ретивость, вот  какое
развлечение у нас на селе нынче.
     Леса вокруг села, на горах и даже на скалах выжжены, оподолья обрублены
под   жалкие  дачные  участки.  Река  обмелела,  вода  в   ней  холодная   и
безжизненная, по дну стелется зеленая слизь водяной чумы. Выродились ягоды и
нежные цветы -- от зимних туманов, наплывающих с реки, от кислотных  дождей,
опадающих с неба, сорок самых расп