рамах, и сам дом.
     -- Ты далеко ли это на ночь-то глядя? -- окликнула бабушка.
     Я не отозвался,  ушел на берег Енисея, сел на яру и, уткнувшись лицом в
колени, плакал до тех пор, пока не иссякли слезы.


     Тем  временем вечер прошел, в деревне все смолкло, с  задов и  от моста
послышалась гармошка,  гуще  и  чадней  сделался запах  горящего  под  ярами
навоза,  огни  бакенов,  засвеченные братаном  Мишей, пустили  тени бегучего
света на воду, где-то, еще далеко-далеко, шлепал плицами пароход, правясь на
их призывный свет; тупо  стукались  бревна, обреченно  плывущие  вдоль боны,
спускаемые  с Манской  запани,  сами  боны  поскрипывали  и  крякали  в ночи
дергачами, уже  начавшими летовать в лугах, но отсюда, с реки, из-за огорода
и домов, неслышимыми...
     В переулке послышались шаги. Я узнал,  чьи это  шаги, но не повернулся.
Сзади меня протяжно вздохнула бабушка.
     -- И долго тут сидеть будешь?
     -- Захочу, дак до утра.
     -- А простудишься? А рематизня опять загибать начнет?
     -- Пущай загибат.
     -- Эко он. эко с бабушкой-то? Ласково да приветно как? Не жрамши ведь.
     -- Не подохну.
     -- Ага, ага, не подохнешь. Это я, несчастна, скоро от вас подохну...
     Я  промолчал. Бабушка долго стояла,  не двигаясь, позади меня, смотрела
на реку, слушала  ночь.  Потом  бросила  к  моим  ногам  лопотинку,  обутки,
фуражку, удочку и сказала:
     -- На, нечистый дух! Знаю ить, знаю, до утра не  явишься, во зле кипеть
будешь... -- и тоненько запела: -- ЧЕ из тебя токо и будет?
     -- Каторжанец! Артист! Сама пророчишь...
     -- Не-э, токо каторжанец! Артисты -- оне веселы и добры.
     --  Много  ты  понимаешь! Оне только изображают добрых да веселых.  Вон
Митряхин  сынок  -- Бубен птичек мучат,  крыс  и мышов  палит  живьем,  а  в
спектакле смешного попа продергивает. Это как по-твоему?
     -- Как? Да такой же безбожник, как и ты. Дак не пойдешь домой-то?
     -- Не пойду.
     -- Дедушка  меня  запилит, во ступе истолчет -- "выгнала, заела бедного
робенка...".
     Я хотел сказать: "Тебя запилишь", но сдержался.
     --  Мотри, не вздумай на бону  лезти, на бревнах  вертеться. Утонешь --
домой не являйся!
     --  И  утону!  И буду  к  тебе  ночью утопленником являться! Ы-ы-ы!  --
оскалился я и попер на бабушку.  Она  аж  отшатнулась от меня, потом смазала
мне по затылку и ушла домой, на ходу ругаясь:
     -- Я ить смотрю, смотрю...


     После  возникновения  колхоза имени товарища  Щетинкина оставшиеся  без
молока,  хлеба  и мяса  члены  новой  артели  и  единоличники  села  Овсянки
постановили на собрании  кормить ребятишек  при школе, сбили столы  из теса,
снятого с крыши пустующего  кулацкого дома, скамьи из заплота  двора того же
дома, собрали по селу  ложки, кружки, чашки,  назначили  поварихой  Василису
Вахромеевну,  из-за припадков негодную к  работе на пашне и покосе, и она со
своими девчонками пилила тут и  колола дрова, мыла  посуду  и полы, скоблила
столы и  кормила нас,  как помнится мне,  не очень  чтоб сытно, однако  жить
можно было.
     Главное --  тогда  я  узнал  слова  "обшэственно  питанье", попривык  к
шумному ребячьему коллективу и выучил наставленья типа: "Когда я ем, то глух
и нем",  которые где-то  услышала старшая дочь Василисы Вахромеевны,  Зойка.
Была она в мать статна, красива  и строга.  Нам доставляло радость слушаться
Зойку  и повторять за  нею хорошие  слова --  худых-то мы уже  наслушались и
запомнили дополна.
     Однажды нам дали  в чашках горячие  щи, по одной котлете и  по  кусочку
хлеба. От ребят в тот день по "куфне" дежурил Микешка, сын колдуньи Тришихи.
Шубы на нем уже не было, подстрижен  Микешка под гребень, и от этого волосья
его тыкучие торчали во все стороны, и вся голова была, что осенний репей. На
Микешке хоть и мятая, зато с галстуком, с пионерским, рубаха.
     --  Лопай,  как  свое!  --  оскалил клык в  рассеченной  губе  Микешка,
поставив передо мной чашку. -- Мясо в супе и котлета -- из Пеструхи!..
     -- Ка-ак? Из какой Пеструхи?
     -- Из вашей! Она не хотела доиться, оказывала сопротивле-  ние властям,
легалась -- ее и пустили на котлеты...
     Не помню, как я выскочил из-за "обшэственного"  стола и с ревом ринулся
домой, к бабушке.  Она прижала мое мокрое  лицо  к животу,  гладила меня  по
голове.
     -- Ну вот ревешь... А сам говорил, зарежу и съем...
     -- Дак я же понарошке-е-э-э.
     --  И  оне:  Ганька  Болтухин,  Шимка Вершков,  Танька  наша, да и  все
горлопаны -- тоже понарошке, согнали скотину в одну кучу, думали, вокруг нее
плясать да речи говорить будут, а коровы имя молока за это... Не-эт,  не зря
говорено:  хозяйство  вести  --  не штанами трясти.  Вокруг скотины не  токо
напляшешь- ся, но и напашешься, и наплачешься... Корова на дворе -- харч  на
столе, да у ей, у коровы-то, молоко  на языке, ее  поить-кормить надобно, да
штоб  с руки, с ласковой, да штоб обиходно, штоб пастух  не каторжанец, штоб
сена зелены,  солома  ворохлива...  0-хо-хо! ЧЕ будет?  ЧЕ  будет? Может, ты
ошибился? Может, не нашу Пеструху?..
     -- На-ашу-у. Я шкуру видел.
     --  Ладно,  ладно,  не реви.  Большой  уж.  Скотину грех  оплаки- вать.
Человеки ею взрастают,  но  ее же  и  съедают. Чисто  волки свою  матку  аль
отца... И нечево нюнить...
     -- Да как же это, ба-аб-а?
     -- А так вот. Поживешь -- поймешь. Вся жизнь така.
     -- Я не хочу-у.
     -- ЧЕ не хочешь-то?
     -- Жи-ыть так.
     -- А  куда ж от ее, от жизни,  денешься, батюшко? Никуда не денешься. И
реветь нечево. Ишшо нареве-ошься, побереги слезы-то. Пригодятся...
     Тогда,  после ссоры с  бабушкой из-за Пеструхи, просидел я всю ночь  на
яру, почти до утра. Закинул удочку и сидел недвижно. О чем-то думал. Грустно
мне было, и трогало сердце печалью,  мне еще  незнакомой, необъятной. Зло на
Пеструху, на бабушку и на все на свете прошло у меня. Мне было и спокойно, и
тревожно. Кажется,  тогда я прожил самую незабываемую  летнюю ночь и,  может
быть,  что-то  начал  понимать или  впервые  ошутил прикосновение  к  сердцу
огромного, загадочно и пугающе-прекрасного мира.  Слава те Господи, что я не
городское дитя, которое вовремя уторкают  спать и вовремя подымут. Я вольный
деревенский  казак-рыбак,  и   видел  я  то,  что  никогда  им  не  увидеть.
Зарождение, нет, соединение дня вчерашнего и сегодняшнего видел.
     Белых  ночей  в  нашей местности  нет, но есть, оказывается, промежуток
времени -- это в самой-самой середине июня, когда день вовсе не исчезает, не
гаснет, он скапливается за  Енисеем  в треугольнике распадка  над Караульной
речкой.
     Уже и вечер прошел, и  в сон село погрузилось, и летучие мыши засновали
в тени скал, все унялось, смолкло, даже коровы  перестали бренчать боталами,
кони -- колокольцами. Легли они в росную траву, обсушив своим боком пятнышко
на поляне, согрев собою  и для себя клочок земли, а в  небе ночь все борется
со днем  и никак не может погрузить его в бездну  темноты. Вот уж  оттеснила
тьма свет дня на закрайки, вдавила в распадок, вроде бы все обратила в серую
мглу,  утопила  в  сумраке  немого безбрежья;  но меж вершин  все еще  рдеют
остатки зари, бледненькие, что  лоскутки, оторванные от выцветшего платка на
игрушечные  девчоночьи  пошивки. Но вот  и от  лоскутов  зари  лишь  отсветы
остались,  сам свет  прошедшего дня  окончательно завял. Прозрачной зеленью,
отсветом  горных лесов и  приречных трав наполнился треугольничек  распадка,
сделался похож на стеклянную воронку, в какую цедят молоко, мажет белым, нет
даже бледновато-синим,  снятым молоком  стенки стекла,  утягивая  за собой и
настой земли, и теплоту небесной синевы.
     Внизу, в скалистом  ложе речки Караулки, вроде бы все остановилось,  не
работало, не принимало в себя ничего -- ни влаги земной, ни света небесного.
Последние  капли его  как бы  замерли, не пульсировали, не дышали на донышке
распадка. В  сосце  воронки  притаенно и  ненадежно, за  прозрачной  стенкой
совсем  тоненькой  полоской  держался  отстоявшийся,  кристально ясный свет,
отражая в  себе  дальнюю,  четко очерченную  вершину  горы,  днем  невидную,
два-три деревца на голом останце,  какую-то  в другое  время, в обычный  час
незримую  даль.  И эта частица  дня  вселяла  на  что-то  надежду, ровно  бы
заставляла ждать, боязливо замирать от прикосновения к небесной тайне.
     Но  как  не дано человеку  увидеть, когда раскроется цветок, так и я не
скараулил ту  минуту, не увидел миг зарождения нового  дня, лишь замечалось,
что в  воронке становилось  прозрачней,  и не вышняя  даль,  но ближний лес,
склоны гор и каждая травинка возле меня начинали обозначаться  отчетливей, а
там, за Енисеем,  в  распадке речки Караулки, отуманивало  зелень,  отжимало
темень обратно в тень лесов и склонов  гор, и чем больше наполнялась воронка
молочным светом,  тем  шире становилась земля,  возносилась до  неба  своими
главными  вершинами,  своей вечной  высотой.  И  когда,  переполнив  воронку
распадка, свет  народившегося  дня  переплескивался через края  и становился
утром, ало-розовым светом зари -- тогда заливало мир и  все, что было в нем:
небо делалось  шире,  необъятней, мир, встрепенувшись, радостно отряхивался,
спешил со всех сторон навстречу утру  и новому дню, затаившемуся в  распадке
красивой нашей речки Караулки и так незаметно оттуда вновь появившемуся.
     Но я  отчетливо помнил, зрел, когда  и дню, и свету его оставалось жить
лишь  мгновение.  Саму  воронку, этот хрупкий сосудик,  как  бы раздавливало
громадами скал, он вовсе  исчезал,  становился воздухом, от  него  оставался
один только рожочек, но и рожочек сжимало тесниной тьмы, рассыпало по ущелью
осколками, и уже не рожочек, лишь сосулька, вешняя льдинка, вся  источенная,
готовая  вот-вот   рассыпаться   с  неслышным  мне   звоном,  провисала  меж
сдвинувшихся гор. Совсем-совсем крохотная  капелька дрожала, готовая вот-вот
сорваться, упасть  в  бездну  ночи  -- и  тогда  уж вce, тогда уж  не  будет
никакого дня во веки вечные, тогда  покроет всех и вся тьма небесная, только
"адовы  огни", коими  всех  пугает  бабушка, будут полыхать  из края в край,
протыкая пространство, в котором и не поймешь: где верх, где низ, где земля,
где небо.
     Но именно в  эти  вот  мгновенья,  нет, в самый напряженный миг,  когда
дыхание  в  груди от  страха  и  ужасного ожидания конца  света  должно было
остановиться,   вдруг  за  истаявшей   льдинкой,  за   той  остатней,   едва
пульсирующей  капелькой света возникало видение  гор, остановившихся  дерев,
означался намек на белое облако,  открывался лоскут совсем уж дальнего неба,
на  котором  недоступно  светилась  потусторонняя  звезда. Кусочек  небесной
голубизны был столь  нежен и прозрачен, что нельзя  было не только кашлянуть
-- дохнугь во всю глубь и то боязно было, чтобы не прорвался, не улетучился,
не исчез свет далекого неба.
     И  мне открылось  внезапно:  "тот  свет!" Там  живет Сам Бог, и что Ему
захочется,  то  Он и сделает со  всеми нами.  Но раз по  бабушкиным молитвам
выходило, что творит Он дела лишь  великие, добрые, то, мнилось мне, оттуда,
с "того света", из-за горных  вершин распадка Караульной речки, мягко ступая
по облаку, спустится Он, погладит меня по голове и скажет:  "Пойдем со Мной,
дитя Мое".
     Зачем? Куда мы пойдем и как вознесемся на  небо -- я этого не ведал, но
знал, что обязательно пойду за  Ним со счастьем и страхом в  сердце и узнаю,
увижу что-то совершенно никому недоступное, испытаю доселе  никем и  никогда
не испытанное счастье.
     Никогда-никогда более я не был так близок к небесам, к Богу, как тогда,
в те минуты соприкосновения двух  светлых половинок  дня, и никакая тайна не
вселяла в меня столь устойчивого успокоения.
     На  исходе  той памятной  ночи я  отправился домой, залез на сеновал  и
уснул, уверенный в том, что горы, земля, все-все на месте, что наступит день
и  веки  вечные ему  быть,  потому что там,  за  горами,  в  распадке  речки
Караульной,  никогда не гаснет  свет  будущего дня, а за  высокой  горою,  в
Царствии Небесном, есть Тот,  кто хранит не только лад  и мир на земле, но и
думает о будущем рабов Своих, оберегает их покой и, значит,  мой покой,  мою
жизнь от зла, скверны, геенны огненной...


     Проспал я  до  высокого  солнца,  жарко  нагревшего крышу  надо мной  и
прошлогоднее ломкое сено  подо мной. Дверца  на сеновал была  открыта -- дед
проверял, дома ли я. В квадрате солнечного, почти бездонного провала плясали
мошки,  кружилась  и билась,  билась  в  ярком  свету, играя  сама с  собой,
нарядная бабочка, полоской тянуло щекочущую пыль от растревоженного сена.
     -- Учи его,  учи, потач!  Вон он  сулится всю деревню вырезать! Одново,
говорит, дедушку оставлю...
     -- И будем жить припеваючи!
     Слышно было, как бабушка громко плюнула, ногой топнула и ушла со двора,
причитая:
     --  Да  тошно  мне,  тошнехонько!  Да  ковды  Господь   приберет  меня,
несчастну-у...
     --  Бу-бу-бу...  Ишшо всех переживешь! --  дед  вдогонку  ей.--  Самово
сатану в калач загнешь и на лопате в горячу печь посадишь.
     Послышался  скрип   лестницы.   На   сеновал   поднялся   взъерошенный,
воинственно-возбужденный дед и сказал:
     -- А ну, давай спускайся! Поедем на Усть-Ману.  Избушка наша там покуль
жива, откроем, будем  дрова пилить, картошки варить, ты станешь  рыбу удить,
песняка  драть. Пушшай оне тут! И Митроха, мать бы ево так,  и Ганя Болтухин
со своим холхозом, и Танька с собраньям, и наша генеральша, и все сдохнут.
     -- Ой деда! -- преданно  глядя на  него, сказал  я. -- Вот  как я  тебя
люблю, даже не знаю. А когда ты помрешь, как я буду?
     Дед смущенно закряхтел, запокашливал, веревку  начал  сматывать, вилы и
грабли подбирать, сено к стене подпинывать.
     -- Да чЕ про это  говорить? Все помрем. И я. Потом и ты. Думать про это
не надо. И торопиться не будем, так?
     Он  поднял  меня  на руки, прижал к себе,  пощекотал бородой и на руках
спустил по лестнице  вниз.  Как в самую малую пору моей  жизни,  я приник  к
деду, притих  на его груди, и сладко-сладко подтачивало мое нутро,  заливало
его такой волной тепла, что  снова мне  захотелось плакать, но я лишь крепче
сжал руками шею деда, плотнее приник к нему и не отпускался до тех пор, пока
не донес он меня до телеги, не опустил на клок сена. Разворотив Ястреба, дед
уже за воротами сказал, кивая головой на холщовый мешок:
     -- Пожуй хлебушка. Ести будем уж на Усть-Мане, -- и пошевелил вожжи: --
Н-но, Ястреб,  н-но-о,  конишко наш, шевели  ногам, пока тя  на живодерню не
свели...
     Такого возбужденного,  многословного дедушку я никогда еще  не  знал  и
сперва  обрадовался,  петь начал,  но  после  отчего-то мне тревожно  стало;
какое-то  предчувствие  коснулось  меня,  и  предчувствие,  как  всегда,  не
обмануло  -- скоро дедушка надолго занедужил и  больше  уж  не поднялся.  На
Усть-Ману, на заимку, оказалось, мы ездили с ним в последний раз. Избушку на
заимке сплавщики нечаянно своротили трактором с бычка, и она, развороченная,
с рыжим кирпичом и кишкой растянутыми пестрыми тряпками, лежала вдоль горы и
под  горою до зимы.  Весной большой водою ее  и вовсе  разнесло,  растащило,
только долго еще  краснел, обмытый водою,  кирпич на берегу,  но и  он скоро
погас.
     После полувека  жизни побывал  я  на месте нашей  заимки.  Там  стояла,
неприступно огороженная, дача  в  два этажа,  с  фасонистой  крышей,  вся  в
цветах,  с  теплицей средь  огорода, с  баней-сауной  над  обрывом, из трубы
которой  прямо в  ключ, затем в Ману текла  зловонная, мыльная  вода.  Средь
стекла,  грязи, банок  я  нашел обломочек  старого  кирпича,  обожженного до
керамической  крепости и обмытого  до стеклянного блеска, вытер  его рукой и
привез домой. На память.
     А еще несколько лет спустя  занесло меня  в  компании творческих людей,
пристально  вглядывающихся  в  современную действительность,  на  образцовый
скотокомплекс,  где   тысячи  коров   отменной,   продуктивной,   по   науке
селекционированной  породы, цвета старинной меди, стояли на бетонном полу, в
тесной  железной  изгороди. Перед  мордами  коров двигалась лента  с кормом,
сзади  по  канаве разматывалась другая лента и  увозила наружу  назем;  если
требовалось  пить, скотина тыкалась мордой в железную заслонку,  и в  нос ей
ударяла  вода. Гуляли коровы  на улице, тоже в тесной загороди, и ни одна из
них  не  имела имени, все они были под номерами,  все  одного  цвета, роста,
характера, и все они доились аппаратами. Передние дойки-сосцы у коров,  даже
по науке созданных, короче задних, самые же жирные капли молока -- остатние,
и  надо продаивать  корову  до  конца, и когда задние дойки  дают  последнее
молоко, из передних все  уже выдоено, а неумолимый казенный аппарат  терзает
безответную  и  бессловесную  скотину,  и  тонкие   ниточки  крови  начинают
прошивать по белым трубочкам текущее молоко.
     Животное,  которое  на комплексе  впадает  в апатию  или  непослушание,
начинает  ли заигрывать  друг с другом, а то и посасывать молоко у  соседки,
немедленно выбраковывается и отправляется на  мясокомбинат. Живут  активной,
плодотворной  жизнью,  стало быть, едят, доятся и творят навоз  на удобрения
коровы на этом гиганте предприятии семь-восемь месяцев.
     Я  не  сдержался  и  спросил  у директора  комплекса, не жалко  ли  ему
животных?
     -- Я -- крестьянский сын, -- без зла, но хмуро ответил мне директор, --
и  такие  вопросы,  товарищ  писатель, если  вы  считаете  себя  гуманистом,
задавать жестоко.
     Я сжал  в кармане крошку  кирпича с родной заимки, хранимую мной до сих
пор,  и подумал:  не  надо искать истоки жестокости  людей современного мира
только за морями- океанами, в войнах,  в битвах, в горах, в лесах. И любовь,
и жестокость часто находятся гораздо ближе, чем мы думаем, порой совсем  они
рядом с нами,  а то и в нас самих.  И  всегда при виде спокойных и  грустных
животных,  вековечных наших кормилиц,  возникала  передо мной блаженная пора
деревенского  предвечерья.  Все  дневные  хлопоты,   крики,  звоны  ботал  и
колокольцев, привычная  ругань на  непослушную  или неповоротливую  скотину,
всякий стук и бряк обрывались -- на селе начиналась дойка коров.
     Бабушка не любила доить Пеструху на людях, на виду. Зимой доила  корову
в теплой  стайке, усевшись на низенькую, желтой краской крашенную  скамейку.
Летом -- чаще всего под хворостом крытым, односезонным  навесом, приделанным
к стайке, и только осенями, когда не было овода, народ не толокся  во дворе,
да  веснами,  чтоб корова побыла  на  вольном  духу, дойка  производилась во
дворе.
     Погладив корову по выпуклому  боку, как бы подтолкнув ее легким хлопком
по холке под  навес,  бабушка теплой водой ополаскивала фигурную подойницу с
рожком. якобы доставшуюся ей от покойной матери, плескала ковш-другой воды в
плошку и  неторопливо  следовала  под навес. Там она мыла вымя корове, долго
прилаживалась  на своей  скамейке,  готовясь  к  исполнению  важного,  можно
сказать, главного дела во  дворе, вполголоса творя молитву "Во благословение
стада": "Владыко  --  Господи Боже  наш, власть имея и  всякия  твари,  Тебе
молимся и Тебе просим.  Яко же благословил и умножил еси стада... Благослови
и стадо скотов сих раба Твоего Ильи, и умножи, и укрепи, и сотвори... навета
врагов и воздуха смертного и губительного недуга..."
     После  такой  складной молитвы,  которую дети  повторяли  за  бабушкой,
шевеля  губами,  все  стихало,  усмирялось  привычным,  почти  торжественным
ожиданием.  И ожидание это разрешалось слабым  звоном. Как бы  издалека,  из
лесов,  с гор, может,  из  умолкшей церкви с  сопрелой  тесовой крышей,  под
которой  висел  еще  на  веревке  один, фулюганами не  обрезанный, небольшой
колоколец, донесшимся.
     После краткого перерыва, в который вмешался облегчен- ный и благодарный
вздох коровы, следовал звон протяжней и звучней, а там у