пролегала когда-то прямая дорога вдоль берега Енисея, по ней ездили и ходили
в город и из города односельчане, и  почти все наши мужики ушли  той дорогой
на войну, многим из них не суждено было изведать счастья возвратного пуги.
     На  той даче  --  узнаю я -- размещался с семейством  тогдашний  первый
секретарь  крайкома.  И беседовал "по душам" я, должно быть, с его женой или
свояченицей -- редкая  удача,  жены  и  родичи  нынешних  секретарей,  как и
свойственники  губернаторов   когда-то,   уже  не  снисходят  до   бесед   с
простолюдьем,  да  и  не  допускают  посторонних  "подсматривать"  их  жизнь
надежные  кордоны  с  телеустанов-  ками  на воротах,  в  терем, где  жируют
современные сиятельства, "нет ходу никому", кроме холуев и "доверенных лиц".
     Не  знаю, за какие заслуги угодил  этот  товарищ в вожди  и разика  два
вместе с  самим  Сталиным  делал народу  ручкой с  трибуны Мавзолея  во  дни
всеобщих ликований.
     Чем-то  и  кому-то  не  потрафил  он потом, и с кремлевского  двора его
согнали послом в Польшу, где он постепенно засох, забылся и сошел на нет.
     Но   дача  та   жива,   правда,   почти  неузнаваема,   перестроена   и
переоборудована она по последним достижениям архитектурной мысли  и новейшей
техники. Вокруг нее  возведены другие,  не  менее роскошные дачи,  и  заборы
вокруг них, и охрана такая, что уж трудящиеся  и дорога притиснуты  к  самой
горе, скоро, видать, выгонят дорогу на гору, а то  и вовсе  закроют.  У кого
нет спецпропуска, тот не  сунется  сюда. На  Енисей, особенно в протоку, нет
доступа  совсем,  суда,  лодки,  самоходки  привычно  рулят в  обход,  по-за
островом плавают.
     Много пожировало за здешними заборами чиновного народа, все улучшающего
и улучшающего  свои бытовые  условия. И  Собакинский совхоз наконец-то обрел
достойное название -- "Удачный".
     Время от времени проторенной дорогой  из  уединенных  кущ  "Удачного" в
крупные вожди  следовал очередной  деятель местного  производства, приученно
считая: "Вождю -- вождево", а "народу -- народово".
     Я  уже   давно  заметил,  что  мошенник   и  проходимец,  возросший  на
"просторах", в "среде народной", ценится у нас гораздо выше, чем  столичный.
Должно быть, мошенник из глубинки качественно лучше.
     Да и Господь бы с  ними. Сумел! Изловчился! Вырвался! Обошел! Красуйся,
царствуй. Но вся беда в  том, что  желающих  попасть в крупные вожди  у  нас
много,  а  мест в  Кремле  мало.  Вот и  приходится иному  деятелю  местного
масштаба из кожи лезть, чтоб попасть  под  сияние кремлевских  звезд.  Край,
область разорит  такой старатель, дыму  напустит, землю  под видом  освоения
целины в  пыль превратит, реки загородит и замутит, народ оголодит, наврет с
три короба, наприписывает достижений на целую Эфиопию,  а все никак в Кремль
попасть не может.
     А  уж  как  лизоблюдствуют  такие  людишки,  если  вдруг  посетит  край
влиятельное  лицо,  как угодничают, расшибаются  в доску,  лишь бы выделили,
заприметили, увезли с собою.
     Старые, одряхлевшие вожди "времен застоя", хотя насчет этого слова есть
у  меня сомнение, поскольку, как известно, на свете ничего никогда не стояло
и не  стоит на месте, а обязательно  куда-то движется,  так  вот, эти  вожди
горазды были изредка навещать народонаселение отдаленных районов, чтоб еще и
еще узреть праздничные,  рукоплещущие  толпы трудящихся, послушать радостные
речи о том, какие они передовые и прозорливые руководители и скромные люди.
     Как-то раз  такой вождь осчастливил  посещением  и город  Красноярск, а
показывать  здесь  почетным  гостям  особо  нечего,  немногие  архитектурные
памятники и красивые строения ретивые борцы бурных  лет повзрывали и  срыли,
город  и  окрестности закоптили,  Енисей  захламили, так возят всех почетных
гостей и  туристов  "угощать"  великим сооружением  времени --  Красноярской
гидростанцией, которой в каскаде из двенадцати могучих гидростанций надлежит
в корне преобразить дикие края Сибири.
     Один  из  местных   деятелей  в   порыве   патриотического   рвения   и
низкоспинного  угождения затащил вождя на  тот самый Слизневский утес, где я
сидел  в  годы  юности  и  плакал  от  умиления,  глядя  на  совсем  еще  не
преображенный  Енисей  и  родное  село.  Полюбовался  вождь на действительно
редкостные  виды, сказал, что, мол,  очень красиво, "Почти как у Швейцарии",
да только "лазить на утес круто больно".
     Тут же товарищ из местных деятелей, особенно возмечтавший о столице,  и
заверил  дорогого гостя, как он  еще раз соизволит осчастливить его  край  и
город  своим  посещением,  то  уж  дикую  эту  скалу найдет преображенной  и
поднимется на нее без всяких затруднений.
     Года два шло бурное движение и колотуха кипела на  Слизневском утесе --
травы, цветы, лес  и гору бульдозерами  искромсали,  бетону убухали столько,
что его на две больницы,  которых в городе недоставало и  недостает, или  на
целый участок дороги хватило бы. Увы, не довелось уже престарелым вождям все
это увидеть, оценить по достоинству радение  лизоблюда, и  в Кремль он так и
не угодил, расположился на подступах к нему. Но вот остался нелепый памятник
среди прекрасной сибирской природы,  памятник убогому подхалиму  и дуболому,
которому не дано понять, что прекрасное в улучшении не нуждается,оно само по
себе прекрасно.
     Но вернусь туда, в памятный день моего возвращения на родину.
     Я миновал Собакинский совхоз, прошел вдоль пионерских лагерей,  где все
по-мирному   снова   было  подметено,  покрашено,  подлажено  и,  празднично
наряженное, жило предчувствием шума радостной детворы.
     Скоро  по камням  перепрыгнул я  шумную речку  Караулку и хотел уж было
идти  через известковый  поселок к  Караульному быку, от которого  иной  раз
переплавлялись односельчане на попутных лодках в Овсянку. И часто случалось,
истомившись сидеть  в  заустье,  возле холодом отдающей скалы, орали: "Подай
лодку!" -- "Хрен тебе в глотку!" -- незамедлительно следовал ответ с родного
берега. Бодрый такой ответ иной раз достигал слуха  тяти или  мамы, и, узнав
по  голосу своего дитятю,  добравшийся до овсянского  берега родитель первым
делом за ухо вздымал вверх  свое дорогое чадо и сек его до  тех пор, пока  у
того штаны не взмокнут.
     Словом, с переправой дело неясное, но я вспомнил, что  в устье Караулки
работал  до войны бакенщиком мой двоюродный брат, сын дяди Вани, белобрысый,
тощий голосом и телом  Миша.  Слабо  надеясь, что  он еще тут,  подался я  к
бакенской избушке, маячившей на крутом  носке, полагая,  коли нет  брата  --
война  всех  перешерстила,   с   мест  стронула,  попрошу  нового  бакенщика
переправить меня.
     Как это бывает у  неустойчивых  характером  людей, склонных  к  быстрой
перемене  настроения,  сердца  моего  вдруг  коснулась и сжала его нежданная
печаль: Миши нет в живых, все наши повымерли или перебиты, и бабушки нету --
писем-то давно я  не получал  из  села, и вообще село мое за рекой  какое-то
раздетое,  пустынное,  дома  к земле прижулькнулись,  низкие какие-то стали,
многие без оград и дворов, темные прорези борозд из огородов вытекают  прямо
в  улицы,  к  реке  и на задворки. Река неслась мимо  огородов и  домов  под
размытым яром,  безлюдная,  злая.  Головку боны  рвало  и сдавливало напором
воды, густо волокло, кружило  бревна,  и  слепо  наталкивались они  друг  на
дружку тупыми лбами, суетились, сжатые берегом и спайкой бон. Та самая бона,
о головку которой ударилась лодка, а в лодке сидела за лопашнами мама.
     Почти пятнадцать лет прошло с тех пор, я вырос, на войну сходил. Но все
не верится, что мамы нет и никогда не будет.
     Сняв веревку, удавкой накинутую на столбик  воротцев, я толкнул дверку,
она по-козлиному заблеяла. Ограда косо отрезала  от каменного крошева дороги
зеленый  взлобок в устье Караулки, так и сяк вспоротый серыми швами каменных
гребешков, взлобок  этот -- носок, мысок, бычок  -- называй его как  угодно,
был и двором, и огородом. От реки ограды  у него не было, на самом пупке, на
ветродуве,  с  воды далеко видная, стояла квадратная избушка  с  распахнутой
дверью.  Обочь  избушки  пестрели  мачты:  одна  острая,  одна  крестом.  На
свежекрашеной крестовине колыхались, повертывались багряные знаки, и цвет их
сразу напомнил мне перекипелую, отгоревшую кровь. По этим знакам да по яркой
белизне избушки, отделявшей ее от остального поселка, можно было догадаться:
избушка и все, что в ней, на ней и вокруг есть, -- не просто так существует,
а находится на казенной службе.
     Подмытая от Караулки, избушка  зависла одним углом над яром и не падала
только  потому, что была подперта снизу слегами,  завалина избушки укреплена
каменными  плитами, одна  или  две плиты укатились  вниз,  подрытая  курами,
избушка старчески обнажилась трухлым нижним венцом, источенным мурашами.
     Памятуя,  что  у бакенщика всегда живет собака, и непременно злющая,  я
кашлянул.  Из избушки  выбежала  белобрысая, чему-то улыбающаяся  девочка  с
дыркой на месте переднего зуба, в залатанном на локтях и на подоле платьице.
Она споткнулась, увидев меня, перестала улыбаться.
     -- Ты чья? -- спросил я  девочку,  догадываясь, что Мишина она, наша. В
родове  нашей  кто-то и когда-то,  по  поверью,  разорил  гнездо ласточки, и
оттого  все  мы  веснушками,  что   мурашами,  усыпаны.   Почувствовав,  как
задергалось  сердце,  я  попытался погладить девочку.  Она увернулась из-под
моей  руки,  прикрыла  беззубый  рот  ладошкой,   дичась  меня,  попятилась,
запнулась  за  доску, лежавшую  у  крыльца избушки,  едва  не упала,  отчего
испугалась еще больше.
     -- Ну,  чья ты? Потылицына,  а? Потылицына? -- приступал я к  девочке и
слышал, как рвется мой голос.
     -- Тошно мне, Витя!
     Возле  бани, тоже пошатнувшейся под угор и тоже подпертой от речки, под
многоствольно разросшейся  вербой и косматым цевошником стоял Миша с кованым
шестом в руке, все такой же  тощий, белобрысый, только когда-то уже успевший
сделаться  мужиком,  присадистым,   с  толстыми  жилами  на  шее,  глубокими
складками у рта и в узлы завязанными ревматизмом пальцами рук. Стоптав гряду
с  недавно  взошедшей на ней  какой-то  овощью, мы  бросились  друг к другу,
обнялись и заплакали.  Миша что-то говорил мне,  и хотя я худо слышал, почти
ничего разобрать не мог  из-за слез, душивших меня, все же распознал: хоть и
не все, далеко не все, но наши живы, бабушка, слава Богу, тоже живая.
     -- А Ваня-то наш, Иван-то  наш  Иванович! --  всхрапнул  Миша. И еще об
одном  двоюродном брате,  сложившем  голову на  войне,  стало мне  известно.
Молодую  вдову и двух  сирот оставил  брат  Ваня,  отныне для всех нас  Иван
Иванович.
     Пока мы с Мишей  обнимались, плакали да месили гряду  сапогами, прошло,
видать, немало времени, потому что, когда я оторвался от Миши, возле нас уже
толклось несколько ребятишек,  как на подбор веснушчатых, в стороне стояла в
телогрейке,  из-под  которой свисал  мокрый холщовый фартук, крепкая и  тоже
конопатая женщина.
     -- Моя жена. Полиной зовут, -- сиплым от слез голосом возвестил Миша и,
почему-то  застеснявшись,  улыбнулся,  обводя  вокруг  себя рукой: -- А  это
ребятишки... наши...
     Я  подошел и подал Полине руку. Она, ровно  не  заметив  руки, обняла и
коротко,  сильно  прижав меня  к себе, трижды  поцеловала в щеки, не  чужие,
дескать. И  оттого,  что она  не повеличалась, от ее такой открытой  ласки я
совсем расслаб и, смаргивая слезу с живого глаза, сказал:
     -- Гряду вон разворотили...
     -- Да черт с  ней,  с грядой!  --  махнула  рукой  Полина. -- У нас  их
огород! Главное, живой остался!
     Я сразу душевно  проникся к этой  женщине,  потащился за нею по воду на
речку и, спускаясь по крутой тропе, на выкопанных  ступеньках которой лежали
каменные  плиты,  поведал  ей, как  нарвался на  "теплую" встречу возле дач.
Полина подобрала  густые,  с прорыжью  волосы  под платок,  затянула его  и,
сделав  долгий,   выразительный  вздох,  какой  умеют  делать  только  много
пережившие русские бабы, вымолвила:
     --  А-а, наплюй!  На горе  да на  слезах,  как поганок  на  назьме,  их
развелось! Совесть в рукавицах у их ходит. Наплюй! Главное, живой остался.
     Я попробовал  помочь  нести ведро с водой, Полина не дала. Мы поднялись
от речки. Миша  разжигал  таганок  возле  бани и, дуя  на  разгорающуюся меж
кирпичей щепу, от дыма ли, от переживания  ли морщась, виновато и озабоченно
произнес:
     -- И чем угощать гостя?
     -- Ничем  меня  угощать  на  надо, --  возразил я, хоть  и  сосало  под
ложечкой  -- не объедать же  ребятишек. -- Вот переправить на родную сторону
не мешало бы.
     Полина рассердилась, дала такой  разворот  делу,  что быстро я примолк,
Миша, как солдат, вытянулся, слушая жену.
     --  Да  это  чЕ  же  тако? Мы  уж и  не  родня  ли,  чЕ  ли?  А  ну! --
распорядилась  она.  --  Ставь  сетку!  Ленок  из  Караулки  катится, может,
запутается дурак какой.
     Миша  хлопнул себя  по  лбу -- он и собирался сеть ставить,  да, увидев
меня, про все забыл.  Я же, смертельный рыбак, сразу весь запылал, затрясся.
Полина велела скидать  форму,  дала  мне старье, через шею надела  мне  свой
фартук,  просмеивая меня при этом,  сыпала  прибаутки  одну складнее другой:
"Человек Яшка, на нем старая сермяжка, на затылке пряжка, на шее  тряпка, на
заднице шапка!"
     "И откопал же себе  где-то жену Миша! Вся в нашу родову  -- зубоскалка,
частобайка,  заботница и работница,  не  только  по  двору  судя,  по  числу
ребятишек".
     Мы с Мишей, не мешкая,  набирали  мережу  в лодку, осторожно постукивая
кибасьями, бросая горкой берестяные наплавки.
     -- Не забыл? --  Миша  улыбнулся мне уже привычно, домашне и, чувствуя,
как  он  рад тому, что  я живой вернулся  с  войны  и  вот  рыбачить  с  ним
налаживаюсь, я,  не скрывая дрожи в себе и в голосе, отозвался, выпутывая из
нитяных ячей костяной кибас:
     --  Что ты!  -- и  все глядел на  резво  бегущую, бело заголяющуюся  на
каменьях  Караулку, на Енисей,  виднеющийся в  прорези  распадка, на  крутые
хребты гор, на  останцы, вознесшиеся выше их, на тайгу, сомлело замершую под
солнцем. Сок уже сахарится в  стволах дерев,  по стволам сера топится, шишки
новые  нарождаются:  свечки  мохнатые,  кислые  на  вкус,  засвечиваются  на
сосняках, лес,  елани,  распадки  -- каждое  место,  всякий уголок  земли  в
прыску, и над миром, заплеснутым морем цветения, такое высокое, такое чистое
небо!  Под небом, высоким и чистым,  по  ту  сторону реки  горбится крышами,
сверкает окнами родное село, единственное для меня на всем белом свете, село
Овсянка.
     -- Что ты, что ты!..
     Мне хочется рассказать брату, что бессчетно видел я все это во сне  иль
наяву, там, в  далеких, чужих краях, которые, как известно, ни глаз, ни ушей
не  имеют,  и  не верилось  порой, что  когда-нибудь я стану набирать сеть в
старую,  по дну  чиненную жестью долбленку, услышу стук  топоров и колотушек
бадожников с реки, грохот осыпей в горах, увижу берега в солнечном озарении;
тени  рыжих  утесов  в  реке;  рыбину,  хлестко,  будто  мокрым  полотенцем,
ударившую в устье Караулки, услышу и до малой малости известную, незлобливую
брань чьей-то матери: "Полька!  Ты моего варнака не  видала?" -- "Не видала,
девка,  не видала. А у  нас  гость!"  --  "Гость? Да но?!  А кто жа?" -- "Да
Лидии- покойницы сын". -- "Тошно мне! Здоровущий-то, приглядный экий! Ведь я
его совсем  махоньким помню!..  Как  время-то летит, Царица Небесная! Вот бы
мать-то, покойница, жива была..."
     С вицей  в руке  спускается женщина к речке, наверняка зная, где искать
надо  сейчас  дом  забывшего  сорванца  --  бродит  он в речке, пищуженцев и
налимишков  колет под  каменьями, серу колупает  в лесу, пескарей на палочке
жарит, зелень  первую  мнет  --  черемшу,  свечки сосен,  стебли  медуниц  и
петушков, луковочки саранок, щавель,  молодую редьку -- много чего полезного
найдет  вольный,  одичало  живущий на  природе  человек.  Клещей  нацепляет,
исцарапается о боярку, простудит ноги, побьет локти и колени, морда сгорит у
него на солнце, нос облупится, глаза ушкуйной удалью засветятся...
     Да  неужели правда все  это! Неужели  я  все это вижу?  Слышу? И  говор
женщины, которая меня помнит совсем еще маленького, маму и всех наших знает,
--  мне вроде бы  знаком,  но  не  могу  вот вспомнить -- чья  она  и  когда
переселилась  из  Овсянки на  известковый  завод?  Я промаргиваюсь, наклонив
голову. Миша не тормошит меня, бережно набирает  сеть,  покашливает,  но ему
охота поговорить, угадываю я. Мало мы разговаривали с ним  прежде -- он  был
старше  меня, рос  отдельно,  рано оторвался от села, все в бакенщиках  да в
сплавщиках. Но вот помнит, оказывается, меня, хорошо  помнит, радехонек, что
брат  уцелел на  войне.  И  я рад, что  встретил  брата,  что  ближе он  мне
становится  с каждой минутой, и припоздалое  раскаяние -- редко вспоминал  о
нем, не писал никогда --  охватило меня.  Миша  по  голосу  и  погляду моему
угадывает мою и ответную свою вину, торопится пройти ее, миновать, загладить
доверительностью, рассказывая подробно, как жили,  работали  в  войну, как с
Полиной на сплаве сошлись -- муж ее убит  на  фронте, трое детей от него, да
совместных двоих смастерили.
     --  Не  теряли  время,  восполняли  потери,  -- повинно улыбнулся Миша,
перебирая тетиву и встряхивая  слежавшееся полотно  сети.  В глубине его рта
нет  уже  многих  зубов,  взор  притемнен   усталостью,  лицо  впрожелть  от
нездоровой печени или желудка, искособочен брат простудными болезнями. Мужик
Миша, совсем мужик,  в  годах  не  таких  бы и  больших,  да рано  в  работе
распочатых -- на лесозаготовках, на сплаву да на реке изъезженных.
     --  Витя!  -- закричала  сверху,  со  двора,  Полина  --  в  голосе  ее
прорвалось притаенное озорство. -- Правду говорят, что колдун на рыбу? Будто
от прадеда привороты да наговоры перенял?
     -- А то нет!
     Миша  покрутил  головой,  ну,  дескать, даете!  --  и  кормовым  веслом
оттолкнул от  берега  лодку. Так, вперед кормой  и  плыли мы,  перегораживая
сетью неширокую, "в трубу" идущую горловину речки. Я выметывал мережу, из-за
низкой заборки предбанника,  подпертой зарослями  шипицы, отсохшими  дудками
чертополоха и жалицы, украдчиво взошедшей под прелью стены, Полина, привечав
на цыпочки, вытянув шею, не поймешь, понарошке иль озоруя, заклинала:
     --   Приколдуй,   колдун!   Приколдуй,  колдун!   Леночка,  тайменечка,
харюзе-оночка!  -- бесовская  баба даже притопы- вала.  За нею все как  есть
повторяли   ребятишки,   орали  и  прыгали  так,  что  волосья   на  головах
взметывались  белыми   ворохами.   --  Таймене-он-оночка!   Харюзе-оночка!..
Таймене- ночка!
     --  Нет, -- остановил я действо, --  колдун  нынче не в почете, озевали
колдунов, на мыло извели! Заветим-ка на победителя, а?! Как, народ?
     -- На победителей! На победителей!
     --  Пускай  на  победителей, абы поймалась! -- Полина скло- нилась  над
таганком, от  которого  тянулся почти  невидимый  в солнечном дрожании дым и
летели  невидимые, лишь на  мгновение загорающиеся  искры.  --  Я  все  одно
заводить квашонку стану --  не попадется ничего, хоть с  молитвой  да испеку
пирог!
     Поставив сеть и поддернув легкую долбленую лодку на берег, мы сидели на
каменных  плитах  под  навесом  прохладного,  еще  сочащегося  яра.  Из  яра
крошилась земля, вымывало каменные плитки  и волосяные коренья цевошника,  в
котором деловито возилась, излаживая гнездо, маленькая чечевица и, забывшись
в труде или отдыхая от него, порой выговаривала: "Вить-витю-витю".
     -- Тебя зовет, --  мотнул головой  Миша, неслышно  оборачи- ваясь, чтоб
поглядеть на птичку.
     Неторопливо,  с  чувством  выполненной  работы,  курили  мы  с  братом,
переговаривались о том о сем  и не услышали, как спустилась к  нам Полина. В
левой  руке ее недочищенная картофелина, в правой брит