с
условием, что  отныне и  до скончания  века  галушки любому фэзэошнику будут
выдаваться  вне очереди,  без  предъявления  желдорбилета. И  всякий  другой
продукт,  изредка  попадающий  в  буфет,  как-то:  соленая  черемша,  грузди
соленые, квашеная капуста, вареная свекла -- тоже отпускаются фэзэошникам на
льготных условиях.
     Бак с галушками больше не выставляли в коридор станционного буфета, зав
на  всякий случай здоровался со  всяким  лицом,  хоть  чем-то смахивающим на
учащегося трудовых резервов.
     Дорога отвернула в сторону от крупно и густо запорошенной косы. Берег с
мерзло  потрескивающим  лесом  и домами  отнесло в  серую, густую  наволочь.
Перестали взвизгивать ботинки.
     Заносы.
     В спину ударило ветром. У щиколоток, возле раструбов ботинок ноги взяло
в  железные кандалы.  Домов  не  видно. Огни  школы глухонемых  загасли.  Ни
искорки, ни звездочки, ни подводы, ни путника на дороге, ни отголоска жизни.
Ветрено. Холодно. Тесно в торосах. Одиноко в ночи. Надо нажимать. Надо идти.
Теперь  только идти  и  идти.  Раз  уж  не  свернул  на огонек  в  Гремячей,
постеснялся обеспокоить  людей в  школе глухонемых,  где, конечно же,  из-за
фэзэошника установили бы  на ночь дежурство. Такая уж слава  у нашего брата:
фэзэошник  и арестант  почти  на  одной доске. "Ладно-ть,  живы будем --  не
помрем! -- заметив впереди темнеющий остров, подбодрил я себя. --  Давай  об
чем-нибудь сердечном думать. Ну хоть бы о кондукторше с косами".
     Как познакомиться с нею?  Может, записку  написать?  Как  ее  зовут? Не
спросил. Вот недотепа! Мне почему-то кажется, зовут ее Катей. Всех девушек с
косами, по которым бусят волосинки,  выбиваясь из ряду, у которых  надо лбом
завитые колечки,  повернутые друг к дружке хвостиками, пухленькие, удивленно
приоткрытые губы, глаза  стеснительные, то и дело запахивающиеся  ресницами,
-- всех таких девушек зовут Катями и Сонями. Такие девушки очень трогательны
сердцем,  нравом кроткие, чувствительны к песням и стишкам.  Этой  Кате-Соне
надо послать  письмо с эпиграфом, да с таким, чтоб сердце от него дрогнуло и
обомлело: "Мне  грустно и легко,  -- написать. -- Печаль  моя светла. Печаль
моя полна тобою!.. А. С. Пушкин".
     Мне грустно и легко...
     Нет,  не  грустно и  не легко,  после  шестнадцати отчего-то мне  очень
одиноко сделалось, так одиноко,  как не было даже в игарской парикмахерской,
и  все мне хочется  куда-то  уехать, убежать.  Зачем я такой  уродился?  Вон
ребята  как  живут.  В  картишки перекидываются, на танцы в  красный  уголок
бегают, девчонок потискивают в коридорах,  иной  раз вывертывают в общежитии
пробки или по другому портят электричество, чтоб тискать  их  в темноте. А я
этого не умею. Имя у девушки и то постеснялся спросить. Размазня!
     Вот  и остров. На  нем нет  доброго  леса.  На  нем  несколько  старых,
неуклюжих и каких-то неприкаянно-одиноких тополей, вершины редких тальников,
свистящих  на  ветру,  да  сигнальный  щит,  у  которого  доски  приколочены
вразбежку. И  хорошо,  что вразбежку. Раз негде  укрыться, стало  быть, надо
шагать.
     Шагать, шагать и шагать.
     Приверху  острова  выдуло до гальки.  Со льда, горбато  выгнувшегося на
обмыске,  счистило снег.  Лед  провально темнел,  и  дорога исчезла на  нем.
Сначала  еще заметны полосы от полозьев,  выбоины подков, царапины, трещины,
но все исчезло, размылось в белом: и полозновица, и выбоины, и царапины.
     Я разбежался. Чэтэзэ мои закрякали и покатили меня по мраморно-гладкому
черному  льду.  Я  еще  разбежался,  еще  катнулся.  Ветром  меня  заносило,
развертывало, а  я упорствовал. "Кати-и!  Все равно, как голый лед кончится,
пойду по дороге".
     По дороге! Но где же дорога?
     Торосы. Торосы. Снег. Сугробы. Снова торосы. Дороги нет.  Я одолел один
занос, другой. Рваным лоскутом темнело озерцо  голого льда.  За  ним  тонким
слоем снег.  Еще  озерцо,  поуже,  поменьше. Полоска  снега. Россыпь  темных
пятен,  будто  перья  отеребленного  глухаря,  но  перья   крутит,  заносит,
поднимает  куда-то. И  реже пятна голого льда. Значит,  я ухожу  от приверхи
острова. Значит, я иду ладно и вот-вот выйду на дорогу.
     Единственный  мой  ориентир  --  торосы.  Козырьки  льдин  наклонны  по
течению, подобно трамплинами. Идти  встречь им трудно. О зубья  льдин больно
ударяются кости ног,  особенно  колени. И  оттого, что  замерзли ноги, руки,
весь я заколел, боль  от ударов такая, что  стукнусь  о  льдину --  и сердце
схватывает, в глазах просверки и сразу темень. Самого себя не видать.
     Катанки  бы. Хоть подшитые.  Есть  же на свете такая  обувь -- катанки!
Утром их вынут из русской печи. Насунешь -- и ноги попадут в  сухую да такую
мягкую теплоту, что долго-долго радостно всему телу.  Что может быть  уютней
такой обуви? Но люди изобрели ботинки. Чэтэзэ! Зачем?
     Зачем я не остановился в школе глухонемых? Мы бы так хорошо потолковали
с Алешкой, и он сказал  бы мне, что стряслось  дома. Редко мы видимся ныне с
Алешкой. Война всех сделала  занятыми.  Но  если встретимся, Алешка  обнимет
меня и давит так,  что я дня три не могу владеть шеей. Он и сегодня  свернул
бы мне шею от радости. Ну и пусть. Может, мне и не надо в село? Может, блажь
Августе в голову ударила? Ребятишки. Нужда. Выдохлась -- пожаловаться охота.
Кому пожаловаться-то?
     А может?..
     Нет, об этом я не буду, не хочу думать, не стану!
     Дороги нет. Пропала  дорога. Бесы-лешаки из-под ног ее вынули.  Никогда
мне  в  голову не приходило, что можно  потерять торную  санную дорогу. Не в
лесу, не в тайге -- на реке потерять!
     Уметь надо!
     Какой повальный ветер  к ночи.  Всего меня продувает.  Одежонка  на мне
легка  и  тонка  сделалась.  Даже  пальто  Юры  Мельникова  не стоит  против
сибирского ветра-звездуна. Ах, пальто ты, пальто! В вагоне, может, и  хорошо
в тебе, но здесь  не шибко. Велико ты мне, и  поддувает всюду. Колом стоишь,
деревянное сделалось.
     Хорошо, что ребята дали пару  теплого  белья. Миша Татаренко, парень из
тех самых  самоходов, что жили  когда-то в  слободке,  которую я  только что
миновал и потерял, отвалил бабью  меховую душегрейку.  А  вот  штаны  тонки.
Варежки коротки. Шапка мала. Ботинки -- чэ-тэзэ -- веселы, да тесноваты. Все
на мне залубенело, ровно в  мочальные ленты  я обернут.  И дорогу я потерял.
Нет дороги.
     Ветер. Снег. Холод. Сибирская погодка. Нашенская. Катанки бы и доху, да
шубные рукавицы, да шапку меховую против такой погоды...
     Ах,  пальто ты,  пальто! Кто  тебя придумал, кто?..  В школе я  сочинял
стишки.  Разом  сочинял и  про  все. Дивились  ребята  моему таланту.  Из-за
стишков  я  плохо учился  по  математике,  потому как  считал, что человеку,
умеющему составлять стишки, математика ни к чему.

     Воина пришла и все перемешала,
     Всю жизнь она поставила дыбом!
     Да, трудно нам, и отступаем мы сначала.
     Но все равно вколотим фрицев в гроб штыком!

     Эти стишки  я сочинил для первого номера стенной газеты желдоручилища и
подписался -- Непобедимый.
     Непобедимый! Вот околею здесь, так буду  непобедимый! Скотина!  Дубина!
Идиотина! Тьфу ты, опять стишки!
     Начались  сугробы. Забрался  я в огромные, кучами вздыбленные,  язвенно
лопнувшие торосы  -- такие бывают на  высунувшихся из воды камнях. Куда я ни
ступлю, всюду  здесь  льдины стоят  торчмя, острые,  гладкие, меж них рыхлый
снег. Я  зацепился полой пальто за льдину и рухнул грудью на что-то твердое.
Пощупал -- камень, маковка камня, зализанная  водою. Вокруг него позванивали
на ветру льдинки. Я привалился к камню. Он был стылый и гладкий, но под ним,
в онемелой глубине жила река. За камнем, в  водяном заветрии, стояли таймени
и  ждали весны и тепла. И  тот  таймень, что бродень с меня когда-то стянул,
быть может, тут же стоит и посмеивается,  тварина:  опять ты, малый, впросак
попал!
     Был бы я рыбой, про войну ничего  бы не знал. Стоял бы  сейчас в сонной
глубине, а по весне рванул бы в верха -- икру метать.
     Добраться бы мне сейчас до дач, пусть нетопленых, холодных, да все же в
лесу стоящих, со стенами, с крышей. Оторвать доски с окон и в печь их...
     Надо искать  берег, дачи. Лежать нельзя.  Минуту я  лежу, не больше, но
уже щипнуло  запястье руки и  большой палец ноги, давно еще обмороженный.  Я
знаю, как такое бывает.  Вдруг стеклянной резью пластанет по живому, в глубь
тела войдет тонкая игла, и  это место перестанет "слышать". Другая игла, уже
быстрее, вопьется рядом с нею, и еще частица твоего тела отделится от тебя.
     И тут же потянет в сон.
     Знаю. Все знаю, а встать не могу. Даже шевелиться не хочется...
     Да  что  такое особенное случилось? Потерял дорогу? Ну  и... Подумаешь,
дорога! Я на  родной реке! На той реке, по которой  плавал,  ходил, ездил на
моторке, на лодке, на  лошади,  ходил на  своих  двоих. Мне  здесь с  самого
детства  все  знакомо.  Каждый  выступ берега. Каждый  остров. Каждая скала.
Шалунин бык. Собакинский остров. Совхоз Собакинский...
     Вот интересная тоже штука: совхоз только на моей памяти переименовывали
не одинова. Он, кажется, назывался "Красный луч", "Коммунар", "Пионерский" и
еще  по-разному,  но как  был  окрещен чалдонами Собакино в  честь речки, на
которой имел неосторожность разместиться, так Собакинским и оставался до тех
пор,  пока  к имени  "Удачного"  не  пришел  с победою  и славой, мало  кому
ведомыми. Чтобы чалдона с места своротить,  шибко много всего надо. Ты  ему:
"Стрижено", а он тебе: "Брито". И все тут.
     Собакино ты,  Собакино!  Где  же ты  есть, Собакино? Мне бы  хоть берег
найти, не ходить по кругу чтобы, тогда б уж  я добрался до тебя, Собакино. А
там люди живут. Кони  есть. Собаки, конечно, есть. Хоть бы они забрехали. Но
в такую погоду собаки под лавками спят. В такую погоду добрый хозяин...
     Это мне все нипочем! Это я, упрямый чалдон, фэзэошник-уркаган, рванул к
тетке   в  гости.   Наперекор  стихиям.  Молодецкой   грудью   на  преграды.
Непобедимый! Герой! Иван-царевич! Дерьмо собачье! Видно,  и впрямь, что тупо
сковано -- не наточишь, что глупо рождено -- не научишь. Видел же,  видел...
когда  от дока спускался, что ничего хорошего на небе нет: с городского краю
в лохмах серых оно, с той стороны, где село родное, над перевалами разошлись
тяжелые пластушины, голубенькое  обнажили. Далеко-далеко,  глубоко- глубоко,
голубенькое-голубенькое.  Как взгляд одной девчонки,  с  которой  я учился в
третьем классе и  о которой никогда ничего и никому не скажу. Знал -- нечего
хорошего ждать. К стуже, к пурге такое  небо. Приметы сами в меня впитались.
На  лоне, как говорится, рос. Но  вот вспомнился мне взгляд третьеклассницы,
подарившей  на   уроке  труда   платочек  с  буквами:  "H.   Я.",   потом  о
Кате-кондукторше  мысль пошла,  и все  я  на  свете позабыл.  Чувствительный
какой!
     Я пересилил себя, заставил подняться. Иду, спотыкаясь  о торосы, падаю.
В   рукавицы  начерпался  снег.   В  ботинки  тоже.   Вытряхивать   некогда.
Останавливаться нельзя. Мне конец. Скоро конец.
     --  Э-э-э-э-эй!  --   крикнул   я   прерывающимся   голосом.  --  Э-эй,
кто-нибудь!..
     Безнадежно  это. Однако ж на то  я  и чалдон, чтобы  верить  в чудо,  в
наговор, в приворот,  в сглаз и в прочую чертовщину. Остановился. Вслушался.
В голове начала гудеть от напряжения кровь.
     Никакого чуда нет. Чудо в тепле, за  печкой живет. Чудо слушает сказки,
вой  в  трубе.  Чудо  мохнатое, доброе, домовитое.  Чудо --  пуховый  платок
покойной матери на больных ногах. Чудо -- руки бабушки, ее ворчанье и шумная
ругань.  Чудо -- встречный  человек. Чудо -- его голос,  глаза, уши. Чудо --
это жизньЯ не хочу умирать.
     Мне семнадцать лет. Только еще семнадцать. Я  еще не окончил фэзэо, еще
никакой пользы людям не сделал, той пользы, ради которой родила  меня мать и
растили  меня, сироту,  люди,  отрывая от себя  последний  кусок хлеба.  Я и
полюбил-то всего еще  одну девчонку, в третьем классе, и не успел ей сказать
о своей любви. Я только берег ее платочек с буквами "Н. Я.", что значит Нина
Якимова,  даже  не  утирал платочком  нос  и  стирал  его  редко,  чтобы  не
износился.
     И  кондукторше  Кате  записку не  успел  написать. Нельзя  мнe умирать.
Нельзя. Рано.
     Лицо мое  мокро.  Губы  соленые.  Только  теперь, когда выдохся и снова
упал, обнаружил, что причитаю я по-бабушкиному, в голос:
     -- Бабушка! Бабушка, миленькая! Где ты? Пропадаю!..
     Я делаю то, что делают все  люди на свете в свой последний час, -- зову
самого дорогого человека.
     Но он не слышит меня.
     Всегда слышала меня бабушка. Всегда приходила ко мне в нужную и трудную
минуту. Всегда спасала меня, облегчала мои боли и беды, но сейчас не придет.
Я вырос,  и  жизнь развела нас. Всех людей разводит  жизнь.  Зачем  я  хотел
скорее  вырасти?  Зачем  все ребятишки  этого  хотят?  Ведь так хорошо  быть
парнишкой. Всегда возле тебя бабушка.
     От слез состылись ресницы, губы  свело холодом.  Я привалился  плечом к
торосу,  утянул голову  в  каракулевый  воротник,  меж кучерявинок  которого
набился и затвердел снег.
     Я сдался.


     ***



     Но  нюх и слух мой были еще живы, и живым, неостывшим краем сознания  я
уловил  скрип  подвод,  голоса, лай  собак.  Недоверчиво  высунув  голову из
твердого,  каменноугольного воротника, прислушался. Порыв ветра  хлестанул в
лицо сыпучим,  перекаленным снегом  и донес слабый  отголосок собачьего лая.
Недовольное такое тявканье сварливой шавки, скорее всего дачной. Дачные люди
почему-то добрых собак не держат.
     Я вскочил  и поспешил на этот лай. Через какое-то время приостановился,
напрягся.
     Ничего нe слышно.
     И тогда  я побежал, чтобы поддержать  в себе тот порыв, который  поднял
меня из сугроба,  и ту надежду, которая занялась в  душе. Я уверял себя, что
лай  был,  брехала  шавка  дачная, близко, рядом.  Я  хитрил  сам  с  собой,
обманывал самого себя  и, странное дело, верил  в обман, может быть, оттого,
что больше мне верить не во что было.
     В какой-то момент я обнаружил, что идти мне сделалось еще труднее, и не
сразу уразумел, что карабкаюсь на крутизну.
     Берег!
     Наткнулся на крутой, подмытый берег. Мне стоит только подняться на него
и...
     Я  сделал шаг, другой  и вместе с накипевшей кромкой снега провалился в
тартарары. Пальто цеплялось за какие-то выступы, ноги и руки било о твердое,
в голове деревянно брякало от ударов и озарялось вспышками.
     Ну вот прилетел  куда-то, сверзился. Лежу в какой-то дыре. Ветра  здесь
нет, он шел вверху, надо мной.
     Оттуда, сверху,  порошился снег,  хрустел на  зубах. Я повернул  голову
туда-сюда, слева и справа, впереди и сзади было темно, какие-то стены всюду.
     Что я, в могилу провалился? Замуровало меня?
     Открытие это нисколько не потрясло  меня, так я  отупел  и  устал,  что
оттого  лишь, что  не было  ветра и снег не хлестал  в  лицо, мне  сделалось
лучше.  Я отдыхал,  приходил  в себя, а сверху все шуршал крупою  и сыпался,
сыпался снег. Сыпался пригоршнями, порциями.
     Порция! Почему  мне вспомнилось слово "порция"?  Я собирал растрепанные
мысли в кучу, пытался дать им ход. Память билась около желдоручилища: мастер
Виктор Иванович  Плохих,  Юра Мельников, галушки  в  баке, греет  хлеб, а не
шуба. Та-ак.  И мышь в свою норку тащит корку. Та-ак. Нету хлеба ни куска --
в нашем тереме тоска. Та-ак. Каков ни урод, но хлеб тащит в рот...
     Да у меня же  в кармане хлеб! Порции! Две  пайкиВечерняя и утренняя! По
двести пятьдесят граммов в каждой. Целых полкило! Батюшки светы, пропал бы и
хлеб не съел!
     Я  сдернул рукавицу,  засунул руку  в карман. Вот  она,  пайка. Вот он,
хлебушко!  Уголочек  хлебного  кирпича.  Виктор  Иванович попросил  отрезать
горбушку -- всегда кажется, горбушка больше серединки. Мастер знает  -- путь
не близок, знает,  что тетке  кормить меня нечем. Мастер все знает. Мастер у
нас -- голова!
     Я ем. Рву горбушку  зубами. Жую кислый  хлеб с вялой, но живой коркой и
чувствую, как жизнь,  было  отдалившаяся от меня, снова ко мне возвращается.
От  хлеба,  пахнущего  пашней, родной  землей,  жестяной  формой,  смазанной
автолом, идет она ко мне, эта жизнь, захлестнутая бурею, снегом и железом.
     В одной книге я вычитал, будто жизнь пахнет розами.  "Это было давно  и
неправда!" --  так сказали бы  фэзэошники- уркаганы. Такая жизнь, если она и
была, так мы в нее не верим.  Мы  живем  в тяжелое время,  на трудной земле.
Наша жизнь  вся пропахла железом и  хлебом, тяжким, трудовым хлебом, который
надо добывать с боя. Мы и не знаем, где и как они растут, розы-то. Мы видели
их  только  в кино и  на открытках.  Пусть они там  и  растут,  в кино да на
открытках. Пусть там и растут.
     Дороже  всего  на  свете хлеб.  Хлеб! Тот,  у кого  нет хлеба, этой вот
кислой горбушки,  не может работать и бороться. Он  погибает.  Он  уходит  в
землю и превращается в червяка.  Его  насаживают на крючок. И клюет на  него
рыба.  Таймень клюет,  может, даже пищуженец,  совсем  бесполезная,  срамная
рыба.
     --  Врешь,  не  возьмешь!  --  кричал  я,  оживленный  хлебом.  У  меня
получилося  "еш-ш-ш!". Однако  ж не зря  съел я хлеб. Кровь шибчее  пошла по
жилам, голова  стала соображать лучше, как говорится: которая курица ест, та
и несется, а которая несется, у той и гребень красный. Надо зажечь листки от
пэтээ, в которые был завернут хлеб. Зажечь, согреть руки, осмотреться.
     Листки  от пэтээ  горят  хорошо, но  грева  от  них  мало. Я выдергиваю
листочки из  второго кармана,  и пайка, еще одна,  остается в кармане нагая.
Пальцы начинают щупать друг друга, и я затеиваю немыслимое дело -- закурить.
     В брючном кармане, в бумажном пакетике, завязанном в платочек с буквами
"Н. Я.",  есть  табак. "Смерть Гитлеру!" -- табак называется.  Его  привезли
ребята из Канска  и  дали мне в дорогу.  Табак  черен, будто деготь.  Это не
табак, это бумага, пропитанная никотином. И когда зобнешь от цигарки...
     Кручу цигарку. Кручу ее пальцами, губами, зубами. Я должен ее скрутить.
Должен!
     И  я закурил.  От  спички  закурил. Спички  тоже привезены  из  Канска.
Коробка у меня нет. Спички -- десяток штук -- насыпом в кармане, и картонка,
облитая  смесью, об  которую зажигаются спички. У  меня еще  есть  в  запасе
кресало. Но с кресалом сейчас не сладить.
     Я курю. Кашляю и курю. Боюсь одного, чтобы не погасла цигарка. Говорят,
табак приносит вред. Твердят об этом с самого  детства. Всем твердят,  и все
согласны -- курево вредно, губительно. И все же курят.
     Почему?  Ответа я не знаю. Мне еще нужно  выбраться отсюда, побывать на
фронте, и тогда уж я точнее смогу ответить на вопрос, что такое хорошо и что
такое плохо. А пока я  всего лишь фэзэошник-недомерок. И табак оказывает мне
сплошную пользу.
     Пока я крутил цигарку, переводил спичку за  спичкой, пока прокашливался
от первой затяжки, пробравшей меня до кишок и дальше, понял, где я нахожусь,
осмыслил свое положение.
     Провалился я меж двух штабелей бревен. Вроде бы ничего не переломал: ни
руки, ни ноги. Может быть, потому,  что штабеля эти  мне  известные?  Лес  в
штабеля я возил вместе с дядей  Левонтием и с моим вечным другом и мучителем
Санькой,  который поздней  осенью  ушел  на фронт. Воюет  Санька,  а  я  вот
загораю.  Погибать  взялся.  Да  если  уж  погибать, так  с  музыкой,  ладом
погибать! На войне, в бою, с народом вместе. Чтоб врагам жутко было.
     И я увидел  себя на  коне, с саблей в одной руке, со знаменем в другой.
Впереди народишко какой-то мельтешит, а я рублю, а я крошу врагов в капусту!
     --  Ур-р-ра-а-а-а!  --  ударил  во что-то кулаком и  от  боли  очнулся.
Заснул! И  во  сне  кино начал видеть военное. А никакого  кина  нет.  Ветер
свирепствует, гудит в штабелях.
     В  конце  лета  я выехал из  Игарки и подал документы во вновь открытое
железнодорожное училище фэзэо, пока им дали ход, пока начали