перь  лапу  небесному
привратнику..."
     И тут же увидел привратника, с лицом постным и строгим, смахивающим  на
коменданта  нашего фэзэо.  Он  босой шел  по  ухабам снега,  с  позолоченной
уздечкой  в  одной руке, хомут с  веревочными  гужами был  у него на другой.
Взгляд святого умоляющ, скорбен, но я твердо заявил: "На фэзэошника  никакой
хомут  не наденешь!  Ни в чертей,  ни в  святых фэзэошник не верит.  Мастеру
верим! Мастер у нас -- Виктор  Иванович Плохих. Не  знаешь  такого? Тогда ни
хрена ты не знаешь! А еще комендант! Думал  -- не узнаю?! Крылышки приделал!
Песочить за самоволку явился? На-ко вот!.." -- Я попытался сложить кукиш, но
пальцы не лезли промеж друг дружки.
     Шорник не дал досмотреть этот жуткий, противоречивый сон.
     --  На  место!  Пошел,  пошел!  --  словно  псу,  подавал  он  команду,
подталкивая меня к нарам, я, промаргиваясь, пялился на него и понять  не мог
-- где я? Что я? Шорник заругался в  копалку, подхватил меня, будто пьяного,
под мышки, подволок к нарам, ткнул носом во что-то пыльное, пахнущее сеном и
лошадью.  В том, как вел меня шорник, и в  том, как заботливо  подсунул  мне
какую-то лопотину в головах, вроде бы бесцеремонно, однако ж так, чтобы боли
не причинить,  укутал мои ноги, -- во всем этом было что-то  все же женское,
вроде  бы и бабушкино  даже,  воркотня  шорника  и та  напоминала  бабушкину
воркотню. И когда на меня тяжело ухнуло пахнущее снегом  и чуть,  совсем  уж
чуть  -- вагонной карболкою пальто Юры Мельникова,  я  подождал бабушкиного:
"Спи, Господь с тобой! Христос с тобой!.."
     Но ничего более не последовало, и я разомкнул глаза.
     Лампы  на  окошке  нет. Она стояла в углу на  чурбаке.  Над чурбаком  с
хомутом в коленях  склонился  шорник, Подпоясанный  серым  дырявым фартуком.
Перехватив мой взгляд, он недовольно бросил:
     -- Утро скоро.
     Да, бабушки все-таки нет. На  улице метель,  и я не маленький, и где-то
далеко-далеко гремит война, и люди спят в снегу, и Санька левонтьевский там,
на улице, в такую стужу. Метель воет, заметает все и Саньку тоже.
     Я покатился меж  штабелей,  в  яму  ли, в  преисподнюю  ли,  словом,  в
какую-то жуткую бесконечность и заорал от ужаса, но сном подрубило мой крик.
     Во  сне  я ходил по снегу босой,  будто архангел небесный,  затем -- по
горячей, докрасна раскаленной плите и проснулся оттого, что жгло ступни ног,
пекло и корежило лицо.
     -- Стой ты, одер! Стой, морда твоя свинячья!  -- услыхал я с улицы, еще
окончательно не проснувшись и не придя в себя.
     Избушка в сером,  скорбном свету. Лампа погашена. В плите едва краснеют
теплые  уголья.  Хомутов  на  стене  нет,  и  оттого  в   избушке  сделалось
просторней.  Обнажилось  на  стене  множество  деревянных  штырей,  железных
крючков и зацепок. Старое седелко  с оторванной подпругой брошено на чурбак.
За  плитою  бегают  мыши,  коротко  попискивают,  собирая  корм.  Одна мышка
прилипла к бревнам, взбежала  по стене, поточила зубом сыромятную уздечку на
гвозде, вдруг поймала мой взгляд, птичкой спорхнула и подала сигнал тревоги.
     На время все  стихло. Я поискал глазами ботинки. Присунутые подошвами к
кирпичной стенке плиты, стояли они, покоробленные, расщепленные.
     Я пощупал лицо, оглядел руки, ноги. Шорник спас мои ноги, спас руку  --
и на том спасибо. Но лицо обморожено, щеки распухли, ухо вздулось, словно от
ожога. И все же я дешево отделался.
     И надо поспешать... Гостям -- стол. Коням -- столб. Пора. Но, известное
дело:  кто  часто за шапку  берется, тот не скоро уйдет. И  какое-то время я
нежусь  в  постели,  лежу,  размягченно  вытянувшись,  гляжу   на   молодого
плакатного  человека,  спешащего к труду  и обороне,  собираю  и  привожу  в
порядок мысли, разбитые сном. Но пораПора!
     Оттолкнувшись от нар, я тут же схватился за стенку --  ноги, спину, все
кости больно.  Побился я ночью.  Надо разминаться, надо разламываться, иначе
раскиснешь. Я присел раз-друтой, поболтал руками  и  ногами, словно на уроке
физкультуры, затем схватил ботинок, сунул  в  жестяное его нутро ногу, а она
не  лезет.  Я  пощупал  в  ботинке  --  свежая сенная  стелька зашуршала под
пальцами. Я опустился на пол  у печки, и подмыло нутро мое. Но  раскиснуть я
себе не дал, рывком, как  будто кто-то видел мою слабость, надернул ботинок,
другой,   стянул  их  сыромятными  ремешками,  заменяющими  шнурки,  замотал
фэзэошным полотенцем шею и залез в разорванное под мышкой пальто.
     Прощально  огляделся:  тусклое   окно,  на  нем  пятилинейная  лампа  с
нагоревшим самодельным  фитилем; нары в  темном углу  из скрипучих горбылин,
застланные  сеном  и  поверху  --  старой  овчиной;  изголовье  из  половины
соснового  чурбака,  покрытого хомутной кошмой и тряпьем;  чайник  на плите,
второй  век живущий; алюминиевая гнутая кружка,  иголки, проволочки  в щелях
бревен, окно,  будто  в  бане, -- черное,  плакат  с физкультурником --  эту
избушку,  пропахшую конскими потниками, дымом, жженой картошкой  и овсом,  я
постараюсь не забыть, если возможно, не забыть всю жизнь.
     Позднее, гораздо позднее, через много-много лет, попробую я разобраться
и  уяснить,  откуда у человека берется  доподлинная,  несочиненная  любовь к
ближнему своему, и сделаю совсем близко лежащее  открытие -- прежде всего из
таких вот избушек, изредка встречающихся на росстанях наших дорог.
     А  за  дверью все скрипели  и  скрипели сани, бухал  ковш по  обмерзлой
кадке, фыркали  лошади,  и под  их  подковами,  точно  под  моими ботинками,
придавленной зверушкой пищало, хрупало.
     -- Постромку-то, постромку подбери! -- слышался  все тот  же скрипучий,
одышлисый  голос. --  Конь ведь, ко-онь, а  не яман! Рабо-отнички,  ать вашу
копалку!..  Где  вы  токо  и  родились?  Чему  училися?  Да  стой  ты,  одер
совхознай...
     Распахнув  дверь избушки, я остановился, захлебнувшись морозным, резким
воздухом.
     Ветра нет.
     По ту сторону  реки, над  Слизневским утесом  взошло  круглое оранжевое
солнце.  Было, как  и  всегда  после  сильной  метели, недвижно,  тихо, даже
виновато-тихо. Леса заснеженные, утесы  с белыми прожилками по расщелинам  и
падям окутаны стынью. Под деревьями, у  заборов, в логах и  возле конюшни --
свежие наметы, еще не слежавшиеся в  пласты.  С бугров и  от крыльца избушки
снег  весь счистило. Избы совхоза,  наклонно сбегающие  с  обоих косогоров к
речушке  Собакиной, уже  с  растворенными  ставнями.  Возле школы катаются и
гомонят  ребятишки.  Над конторой увядшим  маком обвис  заиндевелый флаг. На
ферме орут свиньи. Одна вырвалась из ворот и, ослепленная солнцем, запрыгала
туда-сюда, норовисто взбрыкивая ядреным задом.
     Шорник  в   подшитых  кожею  валенках  с   неровно  разрезанными  сзади
голенищами  катко   бегал   вокруг   сгрудившихся  подвод,  сосал   цигарку,
приклеившуюся к  губе, и отправлял  подводу  за  подводой. Он был шорником и
старшим конюхом -- догадался я и поблагодарил его за приют.
     --  Не  за что, не за  что,  парень,  -- отмахнулся шорник и еще  нашел
минуту  между делом  бросить:  --  Катерине  Петровне  поклон  скажи.  Дарья
Митрофановна, конюшиха из Собакина кланяется.
     -- Кто-о?
     Дарья  Митрофановна  глянула  на себя, на заеложенные ватные брюки,  на
катанки, подшитые  крупной строчкой, на тужурку с оторванным  карманом.  Она
выплюнула цигарку, подобрала волосы под шапку, затянула полушалок на груди и
первый раз за все время, как мы встретились, улыбнулась:
     -- Да  ты неуж не узнал меня? -- Дашухой прежде звали. Не вспомнил? Вот
дожила! -- обратилась  она к коновозчикам с улыбкой и развела руками. -- Я ж
кума бабушке твоей буду.  Василья примала.  Пишет ли он  с войны-то? У  кумы
запамятовала спросить.
     Сколько же раз  мне, вахлаку, эта самая Катерина Петровна вдалбливала и
словом  и действием:  не будь  лишку к  людям приметлив, будь лучше к  людям
приветлив,  а  я  все  вляпываюсь  мордой  в  дерьмо. И  желая,  как обычно,
вывернуться,  загладить неловкость,  я  хотел  сообщить  Дарье  Митрофановне
скорбное  -- нет ее крестника, уже нет --  убили Василия Ильича на войне. Но
лицо женщины было  озарено такой  простодушной  улыбкой,  такое  на нем было
застенчивое удивление самой собою, что не захотелось мне огорчать ее в такую
минуту, и, пробормотав под нос слова  благодарности, упал  на уцелившуюся  с
горы  подводу  и уже  издали,  с Собакинской  речки, по  которой  раскатисто
выбегала дорога  на  Енисей,  помахал  Дарье  Митрофановне.  Неловко  --  не
вспомнил  человека.  Стало  быть, давно  видел.  Но  тут и оправдание  есть:
во-первых, у бабушки кумовей  --  хоть лошадиную голову  приставь -- всех не
упомнишь! Во-вторых  -- время и война успели изменить до  неузнаваемости эту
бабушкину куму.


     ***



     Подвода  скрипела  и  мерзло подпрыгивала  на ухабах. Торцы бревен  тех
штабелей, меж которых я провалился ночью, круглыми дулами целились из снега.
Под  бревна набило снегу, и они слепились одно с  другим, сверху  козырьками
припаялись белые пластушины. На такую вот пластушину и ступил я ночью...
     Только-только, на самом, должно быть,  утре, унялась метель, и все было
наполнено утомленным  роздыхом межпогодья.  Могло  вот-вот снова  подуть, но
пока кругом белый неподвижный покой.
     Из мерзлого  марева  чуть проступал  темными тальниками и сверкающим на
приверхе  льдом  остров.  Как  это ни удивительно, шел я в  ночи единственно
правильным  путем --  по  целику, меж торосов, срезая путь.  Видно, в родных
местах  и слепой  ходит как  надо!  На  дороге  --  она от  приверхи острова
сворачивала влево, к  устью Большой Слизневки и накосо пересекала Енисей, --
на дороге этой я бы замерз или ознобился до инвалидности.
     Прячу  помороженное  ухо  и щеку, смазанные  гусиным жиром,  в воротник
пальто. Тепла и от того  и  от  другого мало,  но  дыханием отгоняет щипучую
стужу.  Полотенце и  воротник обросли куржаком. Сквозь  расчес куржака видно
дорогу, помеченную вехами, елушками, вершинками пихт, сучками, палками.
     По  дороге  вытянулись  совхозные  подводы.  Над рекой  примерз  к небу
полуколечком тощий  серпик и  светится над дугами зябкий,  никому не нужный,
привязался и светится.  Ночью надо светиться, когда люди блуждают и погибают
по  дурости  иль по  нужде,  чтоб "месяшно"  было. Лошади  трусят  неспешной
рысцой, попрыгивает месяцок вверху,  катится куда-то вместе с  нами. Скрипят
сани,  повизгивают  полозья.  На  свежих  ночных  заметах сани  бурлят, визг
полозьев  и щелк  подков притихают, отводины саней  скатываются то влево, то
вправо. На подводах через три-четыре лошади маячит забившийся в голову саней
седок -- баба или парнишка.
     Торосы  кругом,  зубья  льдин,  заметы  новины.  Пофыркивают  лошаденки
мохнатыми  от   куржака  мордами.  Ни  колокольца  под   дугой,  ни  медного
позвякивания  бляшек, какими  любили  сибиряки  украшать  упряжь.  Сбруи  на
лошадях   --   горе   с   луком:   мочальные   завертки,   пеньковые  вожжи,
чинЕные-перечинЕные хомуты, веревочные узды.
     Лошади и те успели обноситься.
     Солнце поднялось выше и стоит над селом, завидневшимся с середины реки.
Вокруг  солнца  поразмыло туманную муть, почти стерло месяцок, но  солнце  в
рыжей  шерстке  и  не  греет.  Оно  зависло  на  пухлых  дымах,  поднявшихся
высоко-высоко над домами. Крепкие лиственные избы крышами да трубами темнеют
в сугробах.
     Кажется, все  успокоилось в селе, уснуло под  снегом,  лишь раскаленным
металлом  сверкнет  окно  на  чьем-то  подворье  да  взбрехнет  собака. Лес,
спустившийся  с  увалов  к  огородам села,  недвижен и пестр.  Огороды,  как
упряжь, сдерживают разбежавшиеся под гору дома, не дают им упасть с  берега.
А  на  реке  бесконечно  пересыпается   искрами   снег,  и  льдины   пускают
ослепительные просверки в насупленные, темные скалы, внутри которых время от
времени щелкает сухо, без отголоска -- рвет морозом камень.
     Все  ближе  село,  завьюженное, безлюдное.  В  лохматой  подмышке тайги
кажется оно таким сиротливым и чистым, что щемит у меня сердце.
     Я соскакиваю с подводы и  тороплюсь к селу, черпая ботинками снег. Обоз
обгоняет  меня и начинает взниматься вверх по Большой Слизневке -- за сеном.
На этой речке была когда-то дедушкина мельница,  и я там рыбачил хариусов, а
бабушка теряла  меня. Теперь здесь  лесоучасток, работает  движок, у  гаража
трещат машины и фукает пламенем бункер газогенераторного  трактора. Мельницу
растаскали на дрова, остатки спалили. Лишь белый хребтик плотинки означал то
место, где она прежде стояла.
     Как сильно успел я соскучиться по родному месту. Смутная догадка о том,
что трудно мне будет вдали от него, начинает меня томить.
     Мороз послабел,  но ознобленные  щеки  болят.  На улице мне встретилась
незнакомая  женщина  с ведрами,  должно быть,  эвакуированная. Из подворотни
юшковского дома выкатился и залаял на меня пес, но тут же усмирился, подошел
ко мне, понюхал карман, в котором был хлеб. Мария  Юшкова сбрасывала с сарая
сено  корове,  увидела  меня,  поздоровалась.  Я спросил,  где  Ванька,  мой
однокашник, и  она  со  вздохом  сообщила, что Ваньку вызвали  на приписку в
Березовский военкомат. Я перевел дух, пошел медленней.
     Село  стояло на  месте:  дома,  улицы,  значит,  и весь мир  жил  своей
неходкой  жизнью, веками сложенным чередом. Однако  порядочно домов исчезло,
проданы в город,  перевезены  на известковый завод  и лесоучасток. На  месте
домов дыры, словно не дома из жилых порядков, а зубы вынуты клещами изо рта.
Суровы ликом сибирские  деревни,  и на  нашем  селе,  придавленном снегами и
морозом, еще и скорбь  какая-то невыносимая  -- нет мужиков, стало  быть,  и
лошадей нету, не звенят пилы, не стучат колуны по дворам, не  слышно веселых
привычных матерков, но дымятся трубы, село живет наперекор лихому времени. С
этой, именно с этой встречи с родным селом-деревушкой  останется в душе моей
вера в  незыблемость  мира. До тех пор, пока есть в  нем  она,  моя странная
земная деревушка, так  и будут жить они сообща  -- деревушка  в мире и мир в
деревушке.
     Вот и  дом тетки Августы.  Я торопливо крутнул витое  железное кольцо и
обрадовался, что ворота не заложены. Раскатился  по  крашеному  полу сенок и
ввалился в избу. Изба эта куплена лесоучастком, где  работал шофером Тимофей
Храмов  --   второй  Августин  муж.   Незадолго  до   войны   семью  лучшего
шофера-лесовывозчика переселили сюда.
     В  кути никого, но  очень тепло здесь, слабенько тянуло чадом из только
что закрытой русской печки, коровьим пойлом и брюквенными паренками.
     -- Здорово ночевали! -- Я отодрал со рта обмерзлое полотенце и принялся
поскорее  расшнуровывать  ботинки.  Из  горницы  на голос выглянула Августа,
маленькая, совсем усохшая, курносая.
     -- Тошно  мне! Весь  познобился! -- закричала она, хлопнув себя руками.
-- Да кто тебя гнал в такую морозину? Тошно мне! Ладно, хоть бабушки-то нет.
Приохалась бы... Тошно мне!
     Августа  помогла  мне снять  пальто,  размотать  полотенце,  раздернула
зубами тесемки шапки, потому  что от дыхания узел  заледенел. Попутно делала
она разные дела: ломала  лучину, набрасывала в железную печку  дров, ставила
чугунок с  похлебкой,  забеленной молоком.  Из  горницы,  держась за косяки,
выглянули черноглазая Лийка  и  беленькая,  пухленькая, с ямочками на  щеках
Капа. В глуби горницы отдаленно орала старческим, треснутым голосом Лидка.
     --  Идите ко мне! --  поманил я Лийку с  Капой. Но  они  не двинулись с
места.
     --  Это ж дядя, -- пояснила  девочкам  Августа. --  Не узнают.  Лицо-то
шибко у тебя распухло. В синяках все. Дрался ли, чЕ ли?
     -- Дрался. Ночью с бревнами. Ну, идите сюда. Хлеба дам.
     Девочки осторожно  приблизились и  стали, руки по  швам.  Я  отломил им
корочку. Остатки пайки, завалянной в кармане, протянул Августе.
     -- Я ненадолго.
     Августа убрала пайку в посудник.
     -- Лезь на печку. Там катанки старые, Тимофеевы, и тепло. Только-только
печку скутала. Ись-то сильно хочешь?
     -- Терпимо.
     -- К Алешке не заходил?
     -- Не заходил.
     -- ЧЕ же  не завернул-то? Он как  прибежит  на  выходной, спрашиват про
тебя. Тоскует.
     -- Может, на обратном пути.
     Я  жался  к  теплой  трубе,  беленной  известью.  Снова  разворачивало,
пластало руки, лицо, ноги, ухо и всего меня колотило так, что клацали зубы.
     Но я терпел, не ныл.
     Скаро Августа  скажет  о своей беде.  По  ее  лицу, по конопатым щекам,
землисто подернутым, по губам, тоже ровно  бы землею выпачканным, как  будто
съела она  немытую  морковку,  и  по глазам, темь которых  просекает больная
горячечность, догадаться нетрудно, какая  беда стряслась. Однако  не хочется
мне верить  в нее,  я боюсь услышать  об этой беде и потому прячусь за трубу
русской печки.
     Место верное.
     В  детстве  не раз прятался я  за трубу от бабушкиного гнева, с разными
мальчишескими бедами, огорчениями, секретами.
     Лидка ревела в  горнице все громче и требовательней. Лийка  ушла качать
ее. Капа по приступку забралась ко мне на печь. Я подхватил ее, погладил  по
светлой челке и усадил за  себя, к стенке,  на которой висели и вкусно пахли
чесноковые  и  луковые связки. Капа широко  растворенными глазами глядела на
меня, потом провела по моей щеке пальцем.
     -- Бо-оба. -- От сочувствия у Капы глаза наполнились слезами.
     Я  принялся трясти луковую связку,  чтобы отвлечь девчушку,  не дать ей
разреветься, а то не ровен час и сам с нею зареву.
     Лидка  все прибавляла и прибавляла  голосу  --  грудь требует.  Августа
ровно  бы не слышала ее, но вдруг сорвалась с места, загрохотала половицами,
рванулась в  горницу,  выхватила  из  качалки  Лидку и, точно  коня,  начала
дубасить  ее кулаком.  Материлась она при этом так страшно, с такой ямщицкой
осатанелостью, что Капа прижалась ко мне и сам я ужался, хотя мне  следовало
бы унять тетку.
     --  Подавись!  --  сунула  Августа  закатившейся  Лидке  грудь,  а  та,
задушенная  рыданиями, никак не  могла ухватить губами сосец и  все кричала,
кричала. -- Да жри ты, жри!... -- перегорелым голосом сказала тетка.
     Лидка  смолкла  у   груди,  и  только  глубоко  остановившиеся  рыдания
встряхивали  ее маленькое  тельце, но и они скоро утишились. Августа кормила
Лидку, задремывая  вместе  с ней. Лицо ее чем-то  напоминало лик на  старой,
отгорелой  иконе, под  которой  она  сидела.  Мне хотелось, чтоб  все так  и
осталось, чтоб  тихо  было, без слез, без  матерщины  и крика. И чтоб лицо у
моей тетки просветлело хоть немножко.
     Августа  вздрогнула,  отняла  у  Лидки  грудь,  спеленала  ее, виновато
вздохнула  и  опустила  в качалку. Лийка, на  всякий  случай забившаяся  под
кровать,  вылезла оттуда и принялась  старательно зыбать сестренку, стянутую
пеленальником, сытую и ублаженную.

     Баю-баюски, бай-бай,
     не ходи, музык-бабай... --

     напевала Лийка. Капа, притихшая было и спрятавшаяся за меня, высунулась
из-за  трубы.  Я  приподнялся  на  локтях и  тоже выглянул. Августа  стояла,
уткнувшись лбом в беленый  припечек. Из открытого чугунка от похлебки шел на
нее горячий  пар.  Она  не  чуяла пара,  видать, забылась, вышла на какое-то
время из  этой жизни. Но  вот она передернулась,  будто  от мороза, черпнула
поварешкой из чугунка.
     -- Похоронная  пришла, -- не поднимая  головы, тихо обронила  Августа и
убрала  изо  рта  шерстку.  Говорила  она  так, будто  уверена была,  что  я
высунулся из-за трубы и  жду главной  вести, о  которой,  хочешь не  хочешь,
сообщать надо.
     Все-таки предчувствие оказалось точным.
     Еще там,  в фэзэо, получивши  теткино  письмо, я  почти с  уверенностью
определил: пришла похоронная. И Виктор Иванович Плохих, мастер наш, и ребята
из группы, когда  снаряжали меня в путь-дорогу, все, по-моему, догадывались,
зачем покликала меня тетка, и своей заботой хотели облегчить мою дорогу. А я
шел в ночь