ился. Вчерашние крестьяне стали
ничем, потеряли основу жизни, свое хозяйство и сделались межедомками. Где-то
в Заполярном круге мыкались, умирали, приспосабливались к новой, неслыханной
жизни сибирские крестьяне, и, что самое поразительное, часть из них,  пройдя
все   муки  ада,  заломала  эту  самую  жизнь,  приспосабливалась  к  ней  и
приспосабливала ее к себе.
     Жила  в нашем деревенском  переулке семья самоходов Федотовских.  Семья
совершенно бедная, рабочая и по этой причине не желавшая  вступать в колхоз.
Федотовские выселялись из домишка, не имевшего даже заборок внутри дома,  не
подведенного  под крышу,  и, как я уже  упоминал в  одном из рассказов, один
федотовский парень  в путешествие отправлялся босиком, и  якобы  активист по
прозванию Федоран снял па берегу бахилы, бросил их парню на плот, заплакал и
пошел домой.
     Как  в деревне,  так  и в  ссылке  деревенские люди  держались  союзно,
продолжали  родниться,  куму звать кумой,  кума  кумом, откликались на беды,
помогали  делом,  советом  и копейкой  друг  другу.  Выжившие семьи, которым
разрешено  было  в  Игарке  строиться, обзаводились  хозяйством,  не  только
освоились  на Севере и освоили его, но и зажили гораздо лучше, чем в далеком
селе, из которого были выброшены. Заработки в карскую путину на лесозаводе и
на рейде по тем временам были хорошие, товаров и продуктов в изобилии, рядом
река,  кишевшая  тогда  рыбой, лесотундра,  захлестнугая ягодой, грибами.  В
порту и на лесозаводе спецпереселенцев обучали на всевозможных курсах нужным
профессиям,  и  цепкий  крестьянский  ум  быстро  схватывал  суть  нехитрого
лесопильного и лесопогрузочного дела. Так и шла жизнь по новой модели: одних
стреляли,  других учили  жить  по  новому закону,  о котором  мой  папа пел,
приплясывая:  "Как  у нашего царя новые  законы -- начинают пропивать старые
иконы...".  Окрепла  в Игарке и федотовская семья: построила дом, обзавелась
двумя  коровами,  кормила  свиней,  держала свору  собак, лодку,  рыболовные
снасти.
     После войны,  приехавши за бабушкой Марией Егоровной, иду я по Игарке и
вижу  --  у  бывшего  здания  второй школы, в  котором расположился какой-то
склад,   сидит   с   батожком  крупный  седой  старец.   Я   замедлил  шаги,
приостановился.
     -- Дядя Митрофан? Федотовский? Из Овсянки?
     А он мне:
     -- Кажись, Витька? Мазовский?
     Обнялись мы с ним. Старик провел по моему лицу шершавой рукой.
     --  Эк  оне тебя разукрасили!.. И моих робят...  Троих тама положили...
двоих енвалидами  возвернули... -- Старик говорил,  глядя поверх моей головы
за  Енисей,  отстраненно и о чужеземных и о своих начальниках "oнe", но безо
всякого  зла, с  каким-то нашему народу  только свойственным усталым, как бы
уже обуглившимся горем.
     Климатическое и географическое положение Игарки располагало к сезонному
житью, действию  и вынужденной  сплоченности.  Вот  уж воистину  не было  бы
счастья, да несчастье помогло  -- в глухую  зиму, когда  всему замереть бы и
остановиться, под  крышами  школ, контор,  бараков,  возле жарко натопленных
печек шли не только картежные игры, которыми так истово увлекался дед Павел,
но и  велись  занятия  по  музыке, готовились постановки,  показывали  кино,
которое многие переселенцы тут впервые и  увидели. Все игарчане, способные к
столярному,  слесарному,  пилоправному делу, учили детей, при  лесокомбинате
действовали   курсы  лесовозных   машин,   шоферов,  медсестер,   кочегаров,
мотористов, рулевых. По улицам города, звонко брякая черпаком по обледенелым
бочкам,  катили полупьяные водовозы и  золотари, на столбах кричало радио, в
ресторане и  в клубах играл  баян, дети  много читали, маршировали в военных
кружках,  изучали  винтовку, кидали учебные  гранаты и  не  зря  учились  --
воевали потом, после первого провального периода, на фронтах как надо.
     Даже наша самая мудрая  партия,  также  не  менее  мудрое правительство
оценили по достоинству игарчан и от удивления, не иначе, особым указом еще в
1945  году  реабилитировали  игарских  спецпереселенцев,  велели  выдать  им
паспорта и отправляться кому куда захочется в пределах родной страны.
     Очень и очень мало уехало. Остались в Игарке и Федотовские, распавшиеся
уже на несколько семей.
     -- Ну  сам посуди, -- говорил мне  федотовский  старик, -- куды мы и  к
чему поедем?  К избе  без  крыши?  Да  и ту,  поди-ко,  растаскали на дрова?
Растаскали,  вот  вишь.  И  деревню  всю  порастаскали,  и  не  только  нашу
Овсянку... Да-а вот. Тутока ж мы укрепились, ребятишки грамоте какой-никакой
научились.  Узнали  еду, даже  сладку, лопотешку нову  поносили,  лисапед  в
семье, радива на стене говорит,  патехвон на угловике  играет, енвентарь для
жисти  необходимай  накопился,  могил  наших с  десяток  в  болотной  тундре
потонуло -- словом перемолвиться, выпить есть  с кем. Благодарить  бы за это
власти-то...   --  Дядя  Митрофан  вздохнул,   поискал  глазами   батожок  с
эаеложенной  поперечиной,  оперся  на  него руками  и, снова глядя вдаль  на
Енисей, с коротким вздохом молвил: -- Да чЕ-то не хочетца.
     Вернувшись  "на  магистраль",  бывшие  спецпереселенцы  обустраивались,
обживались капитально, везде умели добыть свой хлеб и  копейку. За  Качей на
улице  Лассаля  одно  время свалка была  выдающаяся  даже  среди  знаменитых
красноярских  свалок. Приезжаю однажды с Урала  в гости -- свалки нету. Дома
стоят на ее месте, подсолнухи цветуг, дети бегают.
     Что за чудо на неприкаянной земле?
     --   А,   кулаки,   б...   --   со   свойственной   ей,   как   всегда,
непосредственностью   сообщила   тетка  Таля,  закачинский  "прокурор".   --
Приехали,  навалились, разгребли городское дерьмо, обиходили землю -- на те,
советская власть, ишшо один подарок трудового народа: вы нас  морить, мы вас
кормить...
     Тогда же  от тети Тали узнал я, что не всякий элемент недобитый являлся
с деньжонками  и добром  к  родным  берегам,  кто и с одной святой надеждой.
Какая-то свояченица под названием Капитолина Васильевна прибыла из Игарки на
берега  Качи  и  Христом Богом  молит  "пристроить ее на Вассаля", поближе к
родным  людям",  узелок  развязывает, в  узелке  чуть  больше  тыщи  старыми
мятыми-перемятыми деньгами,  зато  большие мечты  простерлись  вдаль  дожить
жизнь в своем углу и быть на погост унесенной из него же.
     -- Што на тышшу-то сделать? Место в горе выкопать токо и хватит, других
плошшадей нам не припасено, вон даже свалка освоена вашим братом.
     Но не отступать  же! Препятствия  и  тяга к вспомоществова- нию ближним
своим всегда утраивали силу и энергию тети Талину. Посоображала-посоображала
она  и перво-наперво купила на рынке у базарных  джигитов дешевого вина.  Аж
бочку! Дядя Коля привез с пивзавода несколько ящиков пива. Неблагоустроенные
закачинские шаромыжники,  вчерашние зэки,  люди без  паспорта и определенных
занятий -- все эти  Мишки,  Гришки, Цигари, Ухваты, Малюски и просто захожие
мужичонки, --  копали резво,  пили резвей того, где-то узрели плохо  лежащие
материалы,  привезли  плахи,  гвозди, кирпичи,  цемент,  да еще  старых шпал
вперемежку с новыми сбондили трудяги  целую машину, проникшись сочувствием к
одинокой  женщине. Воссочувствовали  они ей оттого, что  сами  были когда-то
крестьянами,  да  потеряли  семьи, жизненную  основу  и надеялись:  когда  в
новопостроенной  избенке  и ткнутся на ночь  в  непогоду. Большая  мастерица
выпить  и поплакать, тетя Таля, поддерживая трудовой энтузиазм, выкатила  из
погреба еще один бочонок кислухи, и мигом была собрана, скулемана в глиняной
норке  халупа с банной крышей.  Окно  халупы,  что было  с  рамою,  радостно
пялилось за Качу,  на бурно  кипящую  жизнь краевого  центра, борющегося  за
прогресс и высокую культуру. Одностекольное окошко, вмазанное прямо в глину,
настороженным оком моргало  вдоль улицы Лассаля,  будто ждало  чего-то из-за
устья Качи, из забедованных северных далей.
     И дождалось!
     Власти нагрянули!  Пальцем  грозят --  незаконное  строение, незаконное
строение! Все в  стране Советов всегда делается по закону по строгому, а тут
прямое   нарушение.  Генеральный   план   градоустройства   пренебрежен   --
р-разСтроение  не  вписывается  в  общую  атмосферу  краевого   центра  и  в
конфигурацию  улицы  Лассаля  --  дв-ва!  Строение  не  может быть  охвачено
благоустройством ввиду  отсутствия к  нему  подъезда -- тр-ри!  Строение  не
обладает  противопожарными  средствами  защиты  --  ч-четы-ре!  Строение  не
застраховано, не согласовано,  в горсхему не внесено, в реестры не записано,
в бэ-тэ-тэи не зарегистрировано...
     Как  про бэ-тэ-тэи вымолвили,  баба Капитолина и слегла, думая, что так
нынче именуется энкавэдэ. Но битых  баб во главе  с закачинским "прокурором"
--  теткой  Талей  голой рукой  не  возьмешь, все они видели,  всех победили
вплоть до собственных мужей. В наступ бабы пошли, представительную  комиссию
отбросили за Качу, в руины старого базара.
     Через шаткий  мостик из-за Качи  комиссия грозила  прислать бульдозер и
снести  под  корень не только строение бабы Капитолины, но и все  это осиное
гнездо, под шумок свитое, властями пропущенное  оттого, что они,  власти, не
переводя дыхания боролись  за  справедливость на земле. Закачинские бабы все
это   не   раз  уже  слышали,  бабу   Капитолину  успокоили:  покуль,   мол,
постановление  о сносе вынесут, покуль  бульдозер вырешат,  покуль  трезвого
бульдозериста сыщут, хозяйка и век свой в избушке изживет.
     Ан  не  далее  как   осенью  гул  по  улице  Лассаля  раздался,  железо
загрохотало, мотор зарычал: от устья Качи, со стороны улицы Игарской -- надо
же и улицу-то с таким родным и проклятым названием для  наступления избрать!
--   двигался   бульдозер.   Медленно,   неустрашимо,   как   и   полагается
большевистской  силе наступать, пер бульдозер и  в  прах  крошил  гусеницами
мерзлые глыбы, сминая рыжий кювет, выворачивая каменья из земли.  Дребезжали
стекла в избах отсталого деревенского отброса, избежавшего в тридцатых годах
справедливого  возмездия  грозной  карающей  руки,  свившего  паразитическое
гнездо вопреки недреманому  надзору властей.  Недорезанный этот,  недобитый,
недотравленный, недовоспи- танный, ушлый, увертливый  людской хлам попер уже
барахлишко в ямы и погреба,  гнал скот в  гору. Началась  спешная  эвакуация
жен, детей и  стариков за Качу к своякам,  к знакомым горожанам.  Лишь  тетя
Таля,  хозяйка  незаконного  строения  баба  Капитолина  да  еще   несколько
недораскулачен- ных кулачек стояли скрестя руки среди дороги, преградив путь
наступающей  могучей  машине.  У  "прокурора",  как  и  положено  прокурору,
блуждала на лице надменная улыбка.
     Бульдозер шел!  Что ему эти бабы, эта улыбка, он каменные стены сносил,
церковные стены рушил,  в заповедных столбах гранит греб, братские  могилы с
костями  и ошметками  недогнивших  расстрелянных  людей загребал,  клумбы  с
цветами  сметал, подводы и  автомашины  с  добром  и  ребятишками  в  кюветы
сваливал, когда готовилось ложе Красноярского рукотворного моря, он...
     Но лассалевские бабы с пути его  победоносного не сходили. Бульдозерист
сперва сбавил газ, потом выключил скорость,  но все равно рычал мотором,  из
кабины понужая народ гигантским матом. Бабы не отступали, мужики, покуривая,
из подворотен лыбились. Изнемогший в словесной борьбе бульдозерист спустился
на землю  и,  поигрывая ломиком, пошел на баб. Начиналась  дискуссия, однако
еще не было такой дискуссии, чтоб закачинские труженицы не  одержали  в  ней
верха. Как  и  все  бурные  российские  дискуссии,  эта закончилась тем, что
бульдозерист напился, плакал и  говорил, что ему тоже народ жалко, что  ни в
чем он не виноват, и все этот гад Нечипоренко, прораб, взял вот его, всякого
горя  навидавшегося, и  послал  на  такое  антиобщественное дело, и он этому
Нечипоренке непременно когда-нибудь набьет морду... Поздним  уж вечером дядя
Коля  на  телеге доставил  бесчувственное тело труженика советской индустрии
домой, в поселок энергостроителей.
     Бульдозер стоял  средь  дороги, мешал автодвижению, парнишки играли  на
нем в  войну,  изображая,  что  находятся на  полях  сражения в  непобедимом
красном танке.
     Через  неделю  бульдозерист  появился  снова.  Пеший, морду воротит.  В
дискуссии  более не вступает. Разогрел костром машину, завел ее и решительно
двинулся вперед, на избушку бабы  Капитолины. Но только из-за поворота вышел
-- и отворился у бульдозериста рот, промаргиваться  он начал, черным кулаком
глаз  тереть,  от  напряжения  и  страха даже вспотел, несмотря на  холодную
ветреную погоду.
     На незаконном строении бабы  Капитолины алел красный пролетарский флаг!
Подле  сволочного,  антизаконного,  скандального  строения, скрестив руки на
груди, стояли все те же бабы, все так  же неуязвимо  и победоносно улыбаясь.
Бульдозерист  еще  яростней нажал  на газ, еще грозней  взревела машина, еще
крепче зазвучало рабочее слово:
     -- Мне хоть флаг, хоть чЕ!..
     -- Давай-давай!  --  призывали  его.--  Жми-дави!  Надругивай-  ся  над
красным  знаменем, обагренным  кровью рабочих  и  крестьян.  А мы  тя тут же
сдадим куда надо, и поплывешь ты  в те места,  откуль Капитолина прибыла, на
десять лет даже без права переписки, по статье пиисят восьмая...
     Кто  ж выдержит разговор про пятьдесят восьмую статью -- народ в Сибири
насчет  этих статей  шибко просвещенный.  Бульдозерист  воздел  руки в небо,
поматерился-поматерился, плюнул на мерзлую  землю в сторону митинга  и, люто
гремя железом, уехал.
     С тех пор на улице Брянской, бывшей Лассаля, никаких комиссий больше не
появлялось, бульдозеры тоже не приходили. Вокруг избенки, рядом со строением
Капитолины Васильевны, превращенной  со временем в стайку  для свиней и кур,
образовался  выводок  строений, по-за  домом выбит  был  в  рыжей  горе даже
огородишко. Ныне  все  почти  строения на  исторической улице  снесены,  все
застроено солидными  законными помещениями,  выводок бабы Капитолины пугливо
вжался в гору, живет себе, вечерами телевизорной голубой полоской беспечно в
щели ставен светится.
     Всякий раз  проходя или  проезжая  по Брянской улице, я думаю, что так,
видно,  никуда не  внесли, в  бэтэи не зарегистрировали  это  поселение, но,
может,  и по причине, самих нас удивляющей -- пашен неистребимости,  -- живо
еще оно, да и мы вместе с ним живы.
     После  разорения села и  крушения колхоза имени  товарища Щетинкина его
организаторы и разорители никуда не делись. Лишь отъехала Татьяна-активистка
в город, работала на нефтебазе неподалеку  от  железнодорожного моста, там и
век спой кончила. Дети ее разбрелись  по земле, многих уже  и на свете  нет.
Посланцы  партии на  выручку колхоза имени  товарища Щетинкина  тоже слиняли
куда-то,  а  наши  деревенские деятели, посуетившиеся на руководящих  постах
уполномочен-  ными,  десятниками,  бригадирами,  милиционерами,  заготовите-
лями, завхозами,  кладовщиками,  затем  сторожами в магазине, истопниками  в
школе иль  на  сплавном пикетном посту  наблюдателями,  постепенно  старели,
опускались и уходили в мир иной,  оставив круги в грязной луже, которую сами
и налили всевозможной нечистью.
     Самой запоминающейся фигурой оказался и здесь Ганька Болтухин. Скулемав
избушку из леса-жердника  на месте вражеского мазовского  гнезда,  он спьяну
произвел  выводок больных и агрессивных детей.  Пили и буянили они  с самого
детства. Старшой из парнишек уже в шестнадцатилетнем возрасте изнасиловал на
Достоваловском острове пионервожа- тую, произведя это  боевое действие прямо
на  глазах у советских пионеров. Тогда еще не было у нас  видео, новой волны
отечественного  кино, дискотек, интеллектуальных встреч, возжигающего нижние
чувства танца ламбады, и оттого  пионеры не  проявили  здорового освежающего
любопытства,  не  пришли в восторг  от сцены  изнасилования,  они  с воплями
бросились врассыпную, созвали гуляющий по острову  народ, который и  повязал
овсянского  сладострастника. И  пошел он  по  тюрьмам, появляясь на короткое
время в селе, чтобы  совершить новое  преступление  и отправиться "домой". В
один из кратких отпусков под крышу отчего  дома братья Болтухины совместно с
родным  племянником хором изнасиловали малолетнюю  сестру, и она помешалась.
Потом старший сын зарубил своего дядю. Самого старшего, уже при моем житье в
Овсянке, зарубил сын дяди, значит, его племянник. Самого же племянника не то
зарубили, не то зарезали уже "на химии", где-то в таежных далях.
     Между  тем  сам большевик  Болтухин и  его жена Екатерина, Катькой  все
привычно  ее  кликали, жили как ни в чем не бывало.  Главная их  задача была
добыть  выпивку. Иногда Катька  и  ее дочь  наряжались  белить и мыть  избы,
копать картошку, нанимались куда-либо уборщицами на время и заработанное тут
же пропивали. Но  чаще всего  они все-таки выпрашивали,  сшибали на выпивку,
ничем уже не брезгуя, никаких преград не зная.
     После войны на окраине нашего села были построены столярные мастерские.
Инвалидкой  звали  это заведение, оттого  что  работали там  сплошь инвалиды
войны.   Делали  они  оконные  рамы,  косяки  и  двери,  кое-какую  нехитрую
мебелишку,  но чаще гробы  и кресты строгали. Об  инвалидах  была  проявлена
единственная ощутимая забота: чтобы не ходить им далеко пропивать получку на
костылях,  не катить на тележках, не утруждать  поврежденные кости, рядом со
столяркой  построили пивнушку.  Ребятня написала  на  ее стене  "Ромашишка".
Кинокомедию  тогда  отечественного  производ-  ства  показывали,   и  в  ней
влюбленный в русскую  девушку героический  летчик-союзник, эдак вот  называл
полевой  наш  цветок,  даря  его юной  участнице войны.  В  этой "Ромашишке"
инвалиды сплошь  и  поспивались,  дойдя  до  клеев,  химических  препаратов,
употребляемых в деревообработке.
     Вся  деревенская  нечисть  и   ближних  рабочих  поселков  толкалась  в
"Ромашишке"  с утра и до вечера. Впереди, конечно же, как  всегда, коммунист
Болтухин.  Он допивал из кружек.  Случалось,  кто-нибудь из  недорезанных  и
недобитых  куркулей,  чаще их родичи или дети, брали коммуниста Болтухина за
грудки, крошили  на  его  замызганной телогрейке  последние  пуговицы:  "Ты,
кур-ва, помнишь,  как  зорил  наших,  голодил их, обирал,  теперь  у меня же
допить просишь?" "Помню, помню. Как не помнить. Дурак был...". Ему плевали в
кружку, и он, не брезгуя  ничем, пил, валялся, обнявшись с инвалидами, возле
пивнушки.   На  партучете   он  с  началом  строительства   ГЭС  состоял  на
деревообрабатывающем  заводишке,  что  пилил  и  еще  пилит  брус  для  нужд
социалистического хозяйства. На этом заводике работала моя двоюродная сестра
и  по поручению  парторганизации собирала партийные взносы. Болтухин никогда
никому  ничего не платил,  он  только брал, взимал,  отымал. Вызовут его  на
завод,  он партбилетишко черный, затасканный, с отклеившейся карточкой  шлеп
на  стол. "Ну  что же делать? -- рассказывала сестра, все детство росшая  на
картошке,  чаще  на  мерзлой,  и  к  пенсионному возрасту  ставшая  воистину
инвалидом, полным. -- Старый большевик,  почитать полагается, их в  школе  в
пример ученикам ставили. Начну собирать в конторе по  двадцать копеек, чтобы
заплатить взносы за Болтухина, кто дает, кто ругается, клянет его..."
     Приехал я  как-то  в  деревню.  Иду по берегу,  смотрю: сидят  Ганька с
Катькой па бережку на камешке, где  и в молодости сиживать любили, вдаль  за
Енисей смотрят. Он, как  в старые годы, несмотря на  летнюю пору, в подшитых
валенках, в  шапке с распущенными  ушами, в  шубенке с оторванным карманом и
лопнувшими рукавами. Она в телогрейке, в полушалке.
     -- Дак это  Витька мазовский, ли чЕ  ли? -- жизнерадостно  приветствует
меня Болтухин, Катька  тоже заулыбалась  ущербным,  почти  беззубым ртом. --
Петра-то живой ли ишшо? Поклон ему сказывай.
     Как возможно сердиться на  таких людей