нку "Зигнер",  уверяла,  что ей  цены нету,  и
всякий раз  подробно, с  удовольствием рассказывала любопытным, что  еще  ее
мать,  царство  ей  небесное, сходно  выменяла  эту  машинку  у ссыльных  на
городской пристани  за годовалую  нетель, три мешка муки и  кринку топленого
масла. Кринку ту, совсем почти целую, ссыльные так и не вернули. Ну да какой
с них спрос -- ссыльные и есть ссыльные -- варначье да чернолапотники,  а то
еще и чернокнижники какие-то перед переворотом валом валили.
     Стрекочет  машинка  "Зигнер".  Крутит  ручку бабушка. Осторожно крутит,
будто  с  духом собирается, обмысливает дальнейшие действия,  вдруг разгонит
колесо и отпустит, аж ручки не видно делается -- так крутится.  Кажется мне,
сейчас  машинка все штаны мигом  сошьет. Но бабушка руку на блескучее колесо
приложит, остепенит машинку, укротит ее стрекот, когда  машинка остановится,
на грудь прикинет материю,  внимательно посмотрит  -- так ли  пробирает игла
материю, не кривой ли шов получился.
     Бабушка и разговаривала со мной про хорошее, про штаны:
     --  Комиссару  без штанов никак нельзя, -- перекусывая нитку  и глядя в
шитье на  свет, рассуждала она. -- Маленький комкссар да с пуговкой и  лямка
через плечо. Наган подвесить  -- и форменный ты  комиссар Вершков будешь,  а
может, и сам Шшэтинкин!..
     В  тот день  я  не отходил  от бабушки, потому что  надо было примерять
штаны. С каждым заходом штаны обретали  все  большие основы  и глянулись мне
так,  что  я  уж  ни  говорить,  ни смеяться от восторга не мог. На  вопросы
бабушки: не давит ли тут,  не жмет ли вот  здесь, мотал  головой и задушенно
издавал:
     -- Н-не-е-е!
     -- Ты только не ври, потом поздно будет поправлять.
     -- Правда-правда, -- подтверждал я поскорее, чтоб только бабушка пороть
штаны не принялась, не отложила бы работу.
     Особенно сосредоточена и пристальна  была бабушка,  когда дело дошло до
прорехи -- все ее смущал какой-то клин.  Если его,  этот  клин,  неправильно
поставить  --  штаны  до  срока  сопреют, и  "петушок" на  улицу выглядывать
станет. Я не хотел, чтобы так получилось, и терпеливо переносил  примерку за
примеркой. Бабушка очень внимательно  ощупывала в  районе  "петушка", и  мне
было  так  щекотно,  что  я  с визгом взлягивал.  Бабушка  поддавала мне  по
загривку.
     Так без обеда мы с нею проработали  до самых  сумерек  -- это я упросил
бабушку  не  прерываться из-за такого пустяка, как еда. Когда солнце ушло за
реку  и  коснулось верхних хребтов, бабушка  заторопилась  -- вот-вот  коров
пригонят, а она все копается,  и вмиг закончила работу. Она приладила в виде
лопушка карман на штаны, и хотя мне был бы желательней карман внутренний,  я
возражать  не  решился. Вот  и  последние штрихи  навела  бабушка  машинкою,
выдернула нитку, свернула штаны, огладила на животе рукою.
     -- Ну, слава Богу. Пуговицы уж после отпорю от чего-нибудь да пришью.
     В это время на  улице забренчали ботала, требовательно и сыто заблажили
коровы. Бабушка бросила штаны на машинку, сорвалась с места и  помчалась, на
ходу наказывая,  чтоб я не вздумал крутить машинку, ничего бы  не трогал, не
вредил.
     Я  был  терпелив. Да  и  сил во мне никаких к той поре не осталось. Уже
лампы  засветились  по всему  селу  и  люди отужинали, а  я все  сидел возле
машинки "Зигнер", с которой  свисали мои синие штаны. Сидел без  обеда,  без
ужина и хотел спать.
     Как бабушка перетащила меня  в постель,  обессиленного и сморенного, не
помню, но я никогда  не забуду того счастливого утра, в которое проснулся  с
ощущением  праздничной  радости.  На спинке  кровати,  аккуратно  сложенные,
висели новые синие штаны, на них стираная беленькая рубашка в полоску, рядом
с  кроватью  распространяли   запах  горелой  березы  починенные  сапожником
Жеребцовым сапоги, намазанные дегтем, с желтыми, совершенно новыми союзками.
     Сразу  же  откуда-то  взялась  бабушка,   начала  одевать   меня,   как
маленького. Я  безвольно подчинялся  ей, и  смеялся безудержно,  и  о чем-то
говорил, и чего-то спрашивал, и перебивал сам себя.
     --  Ну  вот,  -- сказала бабушка, когда  я  предстал  перед нею во всей
красе, во всем параде. Голос ее дрогнул, губы повело на сторону, и она уж за
платок взялась: -- Видела бы мать-то твоя, покойница...
     Я хмуро потупился.
     Бабушка прекратила причитания, прижала меня к себе и перекрестила.
     -- Ешь и ступай к дедушке на заимку.
     -- Один, баба?
     -- Конечно, один. Ты уж вон у меня какой большой! Мужик!
     --  Ой, бабонька!  --  От  полноты  чувств я  обнял ее за шею и пободал
головою.
     --  Ладно уж,  ладно, -- легонько отстранила меня бабушка. -- Ишь, Лиса
Патрикеевна, всегда бы такой был ласковый да хороший...



     Разряженный в пух и прах, с узелком, в котором  были свежие постряпушки
для  деда, я вышел со двора, когда солнце стояло уже высоко и все  село жило
своей  обыденной,  неходкой  жизнью. Перво-наперво я завернул  к  соседям  и
поверг своим видом левонтьевское семейство в такое смятение,  что в содомной
избе вдруг наступила небывалая тишина, и он сделался, этот дом,  сам на себя
непохож. Тетка Васеня всплеснула руками, уронила клюку.  Клюка эта попала по
голове  кому-то  из малых. Он  запел здоровым басом. Тетка Васеня подхватила
пострадавшего на руки, затутышкала, а сама не сводила с меня глаз.
     Танька  рядом со  мной  оказалась, все  ребята  окружили  меня,  щупали
материю,  восхищались.  Танька  залезла в мой карман, обнаружила там  чистый
платок и сраженно притихла. Только глаза ее выражали все чувства, и по ним я
мог  угадать,  какой я  сейчас красивый,  как  она мною любуется и на  какую
недосягаемую высоту вознесся я.
     Затискали меня, затормошили, и я вынужден был вырваться и следить, чтоб
не выпачкали, не смяли бы чего и не  съели бы  под  шумок шаньги -- гостинец
дедушке. Тут ведь только зевни.
     Одним словом,  я заторопился прощаться, сославшись на то,  что спешу, и
спросил, не  надо ли чего передать  Саньке. Санька  левонтьевский  на  нашей
заимке -- помогал  дедушке  в  пашенных делах. На лето  левонтьевских  ребят
рассовывали по людям, и они там  кормились, росли и работали. Дедушка уже по
два лета брал с собою Саньку. Бабушка моя, Катерина Петровна, предсказывала,
что каторжанец этот  сведет старого с ума, пути из него не будет, произойдет
полное крушение в работе,  потом удивлялась, как это дед с Санькой ужились и
довольны друг другом.
     Тетка Васеня сказала, что передавать Саньке нечего, кроме наказа, чтобы
слушался дедушку Илью и не утонул бы в Мане, если вздумает купаться.
     К  огорчению  моему,  в этот полуденный час  народ на улице  был редок,
деревенский люд еще не окончил весеннюю страду. Мужики все уехали на Maнy --
промышлять маралов -- панты  у  них сейчас в ценной поре,  а уже  надвигался
сенокос, и все были заняты делом. Но все же кое-где  играли ребятишки, шли в
потребиловку  женщины  и, конечно  же, обращали  внимание на  меня, иной раз
довольно   пристальное.  Вот  встречь   семенит   тетка  Авдотья,  бабушкина
свояченица.  Я иду,  насвистываю. Мимо иду,  не  замечаю тетку  Авдотью. Она
свернула  на сторону,  и  я увидел  ее  изумление,  увидел,  как она развела
руками, услышал слова, которые лучше всякой музыки.
     -- Тошно мне! Да это уж не Витька ли Катеринин?
     "Конечно, я! Конечно, я!" -- хотелось надоумить мне тетку Авдотью, но я
сдержал порыв  и только замедлил шаги. Тетка Авдотья ударила себя по юбке, в
три прыжка настигла меня, принялась ощупывать, оглаживать и  говорить всякие
хорошие слова. В домах распахивались окна, выглядывали  бабы и старухи,  все
меня хвалили, все говорили про бабушку  и про наших хвалебное, вот, мол, без
матери парень растет,  а водит  его бабушка так, что дай Бог  иным родителям
водить своих детей,  и чтоб бабушку я почитал, слушался и, коли вырасту, так
не забывал бы ее добра.
     Большое наше село, длинное.  Утомился я, умаялся,  пока  прошел его  из
конца в конец и принял на себя всю дань восхищения мною и моим нарядом и еще
тем, что  один  я, сам  иду  на заимку к деду. Весь  уже в поту был я, когда
вышел за околицу.
     Сбежал к реке, попил из ладошек студеной енисейской водицы. От радости,
бурлившей во  мне,  бросил  камень в воду, потом  другой, увлекся было  этим
занятием,  да  вовремя вспомнил, куда я иду, зачем и в  каком видеДа  и путь
неблизок -- пять верст!  Пошагал я, даже сначала побежал, но смотреть же под
ноги надо, чтобы не сбить о корни желтые союзки. Перешел на размеренный шаг,
несуетливый, крестьянский, каким всегда ходил дедушка.
     От  займища начинался  большой  лес.  Доцветающие  боярки,  подсоченные
сосенки, березы,  доля которым  выпала расти но  соседству с  селом и потому
обломанные за зиму на голики, остались позади. Ровный осинник с полным  уже,
чуть  буроватым листом густо взнимался  по  косогору. Ввысь  вилась дорога с
вымытым  камешником.  Серые  большие  плиты,  исцарапанные  подковами,  были
выворочены вешними потоками. Слева от  дороги темнел  распадок, в нем плотно
стоял  ельник,  в гуще его глухо  шумел засыпающий до осени поток. В ельнике
пересвистывались рябчики, понапрасну сзывая самок. Те уже сели на яйца  и не
отзывались кавалерам-петушкам. Только что на дороге  завозился, захлопал и с
трудом  взлетел  старый глухарь. Он линять начал, но вот выполз на дорогу --
камешков  поклевать, теплой  пылью выбить из себя  вошей и блошек. Баня  ему
тут! Сидел бы смирно в чаще, на свету сожрет его, старого дурака, рысь, да и
лиса не подавится.
     У меня сбилось  дыхание  -- громко бухал крыльями  глухарь.  Но  страху
большого нет, потому как солнечно кругом, светло, и  все в лесу занято своим
делом.  Да и дорогу  эту я хорошо знал -- много раз ездил по ней верхом и на
телеге с дедушкой, с бабушкой, с Кольчей-младшим и с разными другими людьми.
     И все же видел и слышал я будто заново, должно быть, оттого, что первый
раз путешествовал один на заимку через  горы и тайгу. Дальше в гору лес  был
реже,  могутней, лиственницы возвышались над всей тайгой и вроде бы задевали
облака.  Вспомнилось, как на этом длинном и медленном подъеме Кольча-младший
запевал  всегда одну  и  ту же песню, конь  замедлял  шаги, осторожно ставил
копыта, чтоб не мешать человеку петь. И сам наш  конь -- Ястреб -- на исходе
горы,  вверху  встревал  в  песню,   пускал   по   горам  и  перевалам  свое
"и-го-го-о-о-о", но тут же сконфуженно делал хвостом отмашку, дескать, знаю,
что  не очень у меня с песнями,  однако выдержать не мог,  очень уж все  тут
славно и седоки вы приятные -- не хлещете меня, песни поете.
     Затянул и я песню  Кольчи-младшего  про природного пахаря,  по распадку
мячиком  катился,  подпрыгивал  на  каменьях  и  осыпях  мой  голос,  смешно
повторяя: "Ха-халь!" Так, с песнею, я одолел гору. Сделалось светлее. Солнце
все прибавлялось и  прибавлялось.  Лес редел,  и камней на дороге попадалось
больше, крупнее они  были, и потому вся дорога извивалась  в объезд булыжин.
Трава в  лесу сделалась реже,  но  цветов было  больше, и  когда я вышел  на
окраину леса, вся опушка палом горела, захлестнутая жарками.
     Наверху,  по горам, начались наши деревенские  поля.  Сначала  они были
рыжевато-черны,  лишь  кое-где  мышасто  серели на них  всходы  картошек  да
поблескивал  на  солнце  выпаханный  камешник.  Но  дальше  все было  залито
разноцветной волнистой зеленью  густеющих хлебов, и только межи, оставленные
людьми, не  умеющими  ломтить  землю,  отделяли  поля  друг от друга, и, как
берега рек, не давали им слиться вместе, сделаться морем.
     Дорога здесь  покрыта  травою  -- гусиной  лапкой,  совсем  неугнетенно
цветущей, хотя по  ней  ездили  и ходили.  Подорожник  набирался сил,  чтобы
засветить  свою  серенькую свечку,  всякая  былка  тут  зеленела,  тянулась,
плелась по  бороздам от колес,  по  копытным  ямкам, не  задыхаясь  дорожной
пылью. Обочь  дороги, в чищенках, куда сваливали камни с полей,  колодник  и
срубленный  кустарник,  все  росло  как  попало,  крупно,  буйно.  Купыри  и
морковники  силились  пойти в дудку, жарки тут, на солнцепеке, уже сорили по
ветру  отгаром   лепестков,  сморенно   повисли   водосборы-колокольчики   в
предчувствии  летней,  гибельной для  них  жары.  На смену  этим  цветкам из
чащобника   взнялись  саранки,   и  красоднев  стоял  уже   в  продолговатых
бутончиках,  подернутых  шерсткой,  будто  инеем,  ждал  своего  часа, чтобы
развесить по окраинам полей желтые граммофоны.
     Вот и Королев лог. В нем стояла грязная лужа. Я вознамерился промчаться
по  ней  так, чтобы брызнуло  во все стороны,  но тут же  опамятовался, снял
сапоги,  засучил  штаны  и  осторожно  перебрел  ленивую,  усмиренную осокой
колдобину,  истолченную копытами  скота, разрисованную лапками птиц, лапками
зверушек.
     Из лога вылетел  я  на  рысях и  пока  обувался,  все  смотрел на поле,
открывшееся передо мной,  и  силился  вспомнить, где я еще его  видел? Поле,
ровно уходящее к горизонту, а середь поля  одинокие большие деревья. Прямо в
поле, в  хлеба, уныривает дорога, быстро иссякая в нем, а над  дорогой летит
себе, чиликает ласточка...
     А-а, вспомнил!  Я  видел такое  же поле,  только с желтыми  хлебами, на
картине  в доме школьного учителя, к которому водила меня бабушка записывать
на зиму  учиться. Я  пялился  на ту картину, прямо впился  в  нее глазами, и
учитель  спросил: "Нравится?".  Я  потряс головой,  и  учитель  сказал,  что
нарисовал  ее  знаменитый  русский художник  Шишкин,  и я подумал,  что  он,
поди-ка, много кедровых  шишек съел. А говорить не  мог от чудосотворения --
пашня, земля, на нашу похожа, вот она, в рамке, но как живая!
     Я  остановился  под  самой  толстой  лиственницей, задрал  голову.  Мне
показалось,   что  дерево,   на  котором  где  густо,  где  реденько  бусила
зеленоватая хвоя, плыло по небу, и соколок,  приладившийся к вершине дерева,
меж черных,  словно  обгорелых, прошлогодних шишек, дремал, убаюканный  этим
медленным и  покойным плаванием. На дереве было ястребиное  гнездо, свитое в
развилке меж толстым суком и стволом.  Санька как-то полез  разорять гнездо,
долез до него, собрался уже  широкозевых ястребят выкинуть, но тут ястребиха
как закричала, как  начала хлопать  крыльями, долбить  злодея  клювом, рвать
когтями -- не удержался Санька, отпустился. Был бы  разорителю  карачун,  да
наделся он рубахой  на сук и ладно, швы у холщовой рубахи крепкие оказались.
Сняли  мужики Саньку  с  дерева, наподдавали, конечно.  У  Саньки с  тех пор
красные глаза, говорят, кровь налилась.
     Дерево  -- это целый мир! В стволе его дырки, продолбленные дятлами,  в
каждой дырке кто-нибудь живет, трекает: то жук какой, то  птичка, то ящерка,
а выше  -- и  летучие мыши. В травке, в сплетении корней позапрятаны гнезда.
Мышиные, сусликовые норки  уходят  под дерево. Муравейник привален к стволу.
Есть тут шипица  колючая,  заморенная елочка, круглая зеленая  полянка возле
лиственницы  есть.  Видно по обнаженным, соскобленным  корням,  как  полянку
хотели свести, запластать, но  корни  дерева сопротивлялись плугу, не отдали
полянку на растерзание.  Сама  лиственница внутри полая. Кто-то давным-давно
развел под небо огонь,  и ствол  выгорел. Не будь дерево такое  большое, оно
давно  б  уже умерло,  а это еще  жило,  трудно, с маетою,  но жило, добывая
опаханными корнями пропитание из земли и при этом еще давало приют муравьям,
мышкам, птицам, жукам, метлякам и всякой другой живности.
     Я залез  в угольное  нутро лиственницы, сел  на  твердый,  как  камень,
гриб-губу, выперший из прелого ствола. В дереве  трубно гудит, поскрипывает.
Чудится  --  жалуется оно мне деревянным, нескончаемо длинным плачем, идущим
по корням из земли. Я полез из черного дупла и притронулся  к стволу дерева,
покрытого кремнистой корой, наплывами серы, шрамами и надрубами, зажившими и
незаживающими, теми, которые залечить  у поврежденного  дерева нет уже сил и
соков.
     "Ой, сажа! Ну  и растяпа!" Но гарь  выветрилась, и дупло  не  марается,
чуть  только на локте одном да  на штанине припачкано черным.  Я поплевал на
ладошку, стер пятно со штанов и медленно побрел к дороге.
     Долго  еще  звучал  во  мне деревянный  стон,  слышный только  в  дупле
лиственницы.  Теперь я  знаю, дерево тоже  умеет стонать и плакать нутряным,
безутешным голосом.
     От горелой лиственницы до спуска к устью Маны совсем недалеко. Я наддал
шагу, и  вот уже дорога  пошла под уклон между двумя горами.  Но я свернул с
дороги и осторожно начал  пробираться к обрывистому срезу горы, спускавшейся
каменистым  углом  в Енисей и ребристым склоном к  Мане.  С этого  отвесного
склона видны наши  пашни, заимка наша.  Я давно собирался посмотреть  на все
это с высоты, но не получалось,  потому что ездил с другими людьми, и они то
спешили  на  работу, то домой с  работы.  На гриве  Манской  горы сосняк был
низкорослый, с закрученными ветром лапами. Будто руки старых людей, были эти
лапы  в  шишках  и хрупких суставах.  Боярка здесь росла  люто острая. И все
кустарники  были сухи, ершисты  и зацеписты. Но  здесь  же  случались ровные
березнички, чистые осинники, тонкие, наперегонки идущие в рост после пожара,
о котором  напоминали еще  черные  валежины  и  выворотни.  Пенья и валежины
обметало всходами  сладкой,  в  налив идущей  клубники; костяника  белела  и
наливалась соком, под соснами хрустел мелколистый, крепкий брусничник,  а по
склону пластал ромашечник  -- любимое его  тут  место  -- сиреневый, желтый,
почти фиолетовый, местами -- белый, целым веником, будто выплеснутая в осыпи
кринка  сметаны. Бабушка не  обходит  этот  разлив ромашки,  всегда нарывает
"мигунка" на лекарство. Я пластал цветы под самый корень, набрал их столько,
что едва  в беремя поместились,  и  вот иду, а запах  вокруг меня, словно  в
аптеке  или  в  кладовке,  где  сушит бабушка травы, густо  пылит  и  пахнет
ромашка. особенно желтая,  того  и гляди, расчихаешься, как от лютого дедова
самосада.
     Над обрывом, где уже не было деревьев, только шипица,  таволга, акация,
колючки и выводки горной репы  пятнали каменья. Я остановился и стоял до тех
пор, пока не устали ноги, потом сел, забыв о  том, что здесь водятся змеи --
змей  я боялся  больше всего на свете.  Какое-то время  я и  не дышал вовсе,
только смотрел и смотрел, сердце мое билось в груди гулко и часто.
     Впервые видел я  сверху слияние двух больших рек --  Маны и Енисея. Они
долго-долго  спешили  навстречу  друг  дружке,   а  встретившись,  текут  по
отдельности, делают  вид, что и  не интересуются одна другой. Мана побыстрее
Енисея  и  посветлее,  хотя  и  Енисей  светел тоже.  Белесым  швом,  словно
волнорезом,  все  шире растекающимся,  определена  граница  двух вод. Енисей
поплескивает, подталкивает Maну в бок, заигрывает и незаметно прижимает ее в
угол  Манского  быка, так наши деревенские  парни прижимают девок  к забору,
когда балуются. Мана вскипает, на  скалу выплескивается, ревет, но поздно --
бык отвесен и высок, Енисей напорист -- у него не забалуешься.
     Еще  одна  река  покорена.  Сыто  заурчав под  быком,  Енисей  бежит  к
морю-океану, бунтующий, неукротимый, все на пути сметающий.  И что ему Мана!
Он еще и не такие  реки подхватит  и  умчит с собою в  студеные,  полуночные
края, куда и меня  занесет потом судьбина, и доведется потом  мне посмотреть
родную реку совсем иную, разливисто-пойменную,  утомленную долгой дорогою. А
пока  я смотрю и  смотрю па реки, на  горы, на леса. Стрелка на стыке Маны с
Енисеем скалиста, обрывиста. Коренная вода еще не спала. Бечевка  осыпистого
бережка еще  затоплена.  Скалы на той стороне  в воде  стоят, где начинается
скала, где ее отражение -- отсюда не разберешь. Под скалами полосы. Теребит,
скручивает воду рыльями камней-опрядышей.
     Но зато сколько  простора наверху, над  Маной-рекойНа  стрелке каменное
темечко, дальше вразбро