акие-то пустяки. Сплошные пустяки в голову лезут.
     Надо уходить.
     И я побрел со двора, в котором отшумело мое  детство. Здесь было все: и
игры,  и  драки.  Здесь меня приучали  к  труду: заставляли  огребать  снег,
выпроваживать весенние ручьи за  ворота. Здесь я пилил дрова, вертел точило,
убирал навоз,  ладил трактор  из  кирпичей,  садил первое в  жизни  деревце.
Здесь,  среди двора, ставилась летом железная  печка. На ней бабушка  варила
варенье.  А  я  жарился подле,  с  терпеливой и  твердой  верой: бабушка  не
выдержит характера  и даст  мне пенок  с варенья или хотя бы ложку облизать.
Здесь, под  навесом, лежала утопленница мать, меня не допускали к ней,  но я
все равно пробрался, посмотрел, и  потом она долго приходила ко мне сонному.
Меня  лечили  травой,  опрыскивали святой водой. Отсюда  же, из-под  навеса,
унесли на кладбище моего дедушку. На этом дворе,  покрытом белым, нетронутым
снегом, меж сланей  летами торчали  иголки травы,  по ней  валялся Шарик.  В
стайке  вздыхала корова, на  амбаре  кричали курицы, исполнивши свое дело, и
громче их, будто тоже хотел  снестись, но яичко никак не пролезало, базланил
петух. Бабушка держала петухов красных, драчливых, и руки у нее всегда  были
до  крови  исклеваны.  Ворота заложены  гладким  бастригом,  превращенным  в
заворину,   тем  самым  бастригом,  который  забросил   когда-то  в  крапиву
забунтовавший дед. Я подпрыгнул, крепко ухватился за верхние бревна заплота,
подтянулся  и сел. Чего  еще жду? Окрика: "А ворот  тебе нету, окаянная твоя
душа! Вылезло  тебе!  Ворота  не  видишь,  разъязвило бы  тебя  в душу  и  и
печенки!.."
     Никто меня не окликнул.
     Я спрыгнул в сугроб, наметенный подле забора, подошел к палисаднику. За
тонкими  осиновыми частоколинами краснела калина. Бабушка  не собрала  ее на
зиму,  чтобы сварить пользительной и  сладкой кулаги.  И птицы  почему-то не
склевали ягоды, а калина из тех ягод, которые они склевывают раньше других и
охотней других.
     Видать, и птицы покинули забедованную землю.


     ***



     Над Манской  речкой луна, полная и прозрачная до того, что на ней видны
проточины и темные лоскутья, должно быть, лунные горы и земли.
     Зарод сена,  в  котором  затаились  мы  с Кешей, высвечен луною, и  нет
ощущения ночи. Мы как бы попали в другое царство, где все  околдовано  сном,
все призрачно и до  звонкости остыло. Зарод сметан на бугре,  отодвинувшем в
сторону  речку и  клубящиеся ольшаники. Бугор  гол, и  зарод поставлен  так,
чтобы  продувало  его  со  всех  сторон.  Сено  сметано  рыхло,  на  шалашом
составленном  решетиннике.  Зарод  хорошо  зачесан  сверху  и  даже  прикрыт
пластушинами корья.  Но  все равно сено в нем осенью согрелось, подопрело, и
не будь оно посолено, так и вовсе пропало бы.
     Вокруг зарода пестреет козья топанина, снег усыпан черными шариками. Не
один табун пасется здесь. И пасется явно давно. Зарод  поддерган  и сделался
наподобие кулича.
     Мы с  Кешей одеты в  собачьи дохи, раздобытые на  селе.  Оба в подшитых
больших  валенках, меховых шапках и рукавицах-мохнашках. У меня еще замотаны
пуховой шалью лицо и уши, оставлены  только  глаза, и смотрю я пристально па
снег, истоптанный козами, на ближний, прореженный лес с коротко подобранными
под себя тенями. Луна стоит почти над головою.
     Я сжимал  дяди Ванину двустволку,  Кеша  --  дробовик, взятый  у  тетки
Авдотьи, недавно лишившейся мужа -- Терентия. Он без вести пропал  на войне.
Так-таки и  пропал, утерялся Терентий.  В плен его лешаки унесли, героем  ли
погиб?
     С  удивлением  смотрел  я на оцепенелый, отрешенный мир, залитый светом
луны, на белую поляну покоса в  бесконечных пересверках. Накатывал морок  на
луну, выплывало невесть откуда взявшееся облачко,  и тогда  бугор темнел, по
нему  чешуистыми рыбинами  плавали  тени.  Лес  за покосом делался  плотнее,
смыкался  бесшумно.  Но яснела  луна, переставали бродить  по снегу  тени, и
окутанный мохнатой дремою лес покоился  на своем месте. Космы  берез обвисли
до  белой земли, и  хотя  много их, этих крупных, несрубленных берез, все же
кажутся они одинаковыми. Вдовьей грустью наносит.
     От луны  четко  пропечатались далекие утесы.  Деревья в вышине,  словно
обгорелые былинки, и все это: и горбатые выгибы перевалов,  и темные  скалы,
ровно бы  приклеенные к окоему, и деревья, как  будто с детской небрежностью
нарисованные, ближние ельники, увязившие ветки в снегу, и спутанные в ржавые
клубки лозины, черемушники, ольшаники по извилистой речке -- весь этот край,
убаюканный  тысячеверстной  тишиною,  никак  не давал поверить,  что  где-то
сейчас гремит война и люди убивают людей.
     Никакой войны нет.
     В  древнем,  завороженно-сонном  царстве, среди заснеженных  лесов,  за
этими  дальними,   волшебно  светящимися  перевалами,   люди  пьют  вино  за
новогодними столами, поют песни и целуют любимых женщин. Все они желают друг
другу счастья, никто из них не таит в сердце зла. Зла не должно быть в таком
прекрасном, в таком тихом и чистом мире!
     Как обворожительно подвиден лес. Зимний лес!
     Хочется  забыться,  довериться ему, закрыть  глаза  и  остаться  в  нем
навсегда,  глубоко  погрузиться в мягкую  вековечную дрему.  Это  так легко!
Осторожно  поднимаю руку,  стягиваю шаль с  одного  уха.  Ничего  не слышно.
Ничего!
     Какие тут могут быть козы? Что тут вообще может быть живое?
     Безуспешно  пытаюсь  я  уверить  себя  в  том,  чего нет:  Августа спит
спокойно, бабушка моя, гордая и шумливая, не ходит по людям и не выглядывает
куски, на  всей  земле моей  тишина, -- но  впасть в самообман не удается --
даже  в этом лесу, в  горах  этих.  окутанных младенчески-тихим сном, таится
ощущение тревоги.  Или тревога  намертво въелась  в мою  душу, как въедается
пыль в легкие силикозников?
     Острой занозой входит в сердце беспокойство.  Ровно бы  опухает оно. Не
раз, не  два будет потом вот  так  же  бояться  и болеть  сердце, непрощенно
станут вонзаться в него какие-то  недобрые предчувствия, и такое уж свойство
нехороших предчувствий, что ли, -- они обязательно сбудутся.
     Наверно,  в  ту  минуту,  когда  погибла  фэзэошница Катя, та самая,  с
косами, в  беретке,  которой  собирался я  сочинить  письмо с  эпиграфом, --
заныло,  стиснулось  во мне  сердце. За отсутствием  сцепщика  она  пыталась
перецепить  паровоз у  пригородного  поезда,  на котором проходила практику.
Такая же,  как  она,  соплюха,  прошедшая за пять  военных  месяцев  путь от
кочегара до машиниста, расплющила девушку буферами.
     Я не застану  ее, но узнаю, что звали ее не Катей, а Груней,  Грушей, и
что схоронили ее  в  братской могиле вместе с  умершими в соседнем госпитале
бойцами.
     Много  лет прошло. Девушку Груню  небось  забыли  все на свете, а я вот
отчего-то  помню. Сдается мне,  что она-то  и была бы моей  первой  любовью.
Впрочем, я  много раз в жизни придумывал себе любовь, придумал, должно быть,
и эту.
     -- Мне грустно и легко, печаль моя светла...
     --  Ты чЕ  шепчешь? Молитвы или  наговоры?  --  Кеша уставился на меня,
смотрит, рот открывши. Ресницы его  густо  обросли бахромой, бородка и  усы,
едва пробившиеся, тоже.
     -- Наговоры.  -- Я шевелюсь в сене и  любопытствую: -- Кеша, есть такие
страны, где люди ходят сейчас босиком и без штанов. Веришь?
     -- Не-а.
     -- А что война идет?
     Кеша  туго  думает,  затем поводит плечами, как будто стряхивает с себя
неловкую поклажу. Сено начинает шуршать, и он затихает.
     --  И  верю, и не  верю, -- выдавливает. --  А твое-то какое  нело?  ЧЕ
беренишь себя и меня. Молчи навай. Скоро принут!
     -- Кто?
     -- Да яманы-то. -- Кеша, отогнув воротник,  обобрал с  ресниц  куржак и
всмотрелся в меня пристальней.  -- Всегна ты  за всех мучаешься. Оттого жить
тебе тяжельше. Тиха! Инут вроне?
     Я  поспешил  отыскать  рукой  шейку  ружья  и  отвернулся  от  Кешиного
заиндевелого  лица,  на котором  глаза от луны  светились беззрачно, будто у
идола. Кеша  двинул  меня локтем  в бок, и  я не  вдруг, но очнулся,  однако
ничего нового на покосе не увидел.
     Приподниматься начал. Ожило сено.
     --  Мри!  -- Кеша  глазами показал мне на то место,  где покос  уголком
вдавался  в лес  и где еще по сию пору виднелись заросли, не скошенные из-за
сырой  погоды.  Несъедобные там  росли травы, больше медвежьи  дудки  в руку
толщиной, из которых в детстве мы делали брызгалки, охотники свинец для пуль
в них отливали. Широкие розетки дудочника  роняли на снег семя. Шишки с елок
и  сосен  нападали,  и  оттого  все  там  пестрело. Синими  жилками  вились,
сплетались заячьи и горностаевы следы. В кормных зарослях покойной  дурнины,
накрытых серой  тенью  леса,  произошла какая-то перемена  -- сделалось  там
темнее, дудки по отдельности уже мало  где различались, и что-то едва слышно
пошурхивало,  ровно бы кто  задевал переспелые  дудки и вершинки их прыскали
летучим семенем.
     Сердце стронулось с места. Дыхание во мне сперло. Я еще не увидел коз в
тени леса, среди бурьяна, но почувствовал: они там, они пришли.  Напряженно,
до тумана  в  глазах  пялился  я  на  нескошенный уголок  покоса и  различил
странные лоскутья на снегу. Из спутанных зарослей елок, осин и  сосенок,  из
снежной опушки леса проступили тени, похожие на деревенские лавки с четырьмя
ножками.  На  каждую  лавку  вроде бы брошена шапка, свесилось ухо. Скамейки
стронулись  с  места,  зашевелились,  словно   отражения  на  воде.  От  них
отделилась  тень,  выдвинулась на  белый  покос, у нее вдруг  объявились два
острых рога.
     Не сразу, но я сообразил, что  луна скатилась  к Енисею и эта бесовская
тень  с бородою  и  рогами  есть не  что  иное,  как тень козла-гурана. Едва
различимой  прожилкой   гуран  спаивался  со  своим,  причудливо  вытянутым,
отражением. Задрав бороду, он процеживал ноздрями морозный воздух. Глаза его
взблескивали,  уши  напряженно  стояли. Козлухи,  гураны  и  анжиганишки  --
малолетки -- замерли в отдалении: ждали, когда вожак двинется вперед. Eщe не
весь табун вышел из  леса. Угадывалось движение на опушке и под деревьями, с
которых текла  кухта, дырявила  комьями  снег. Дудки  дребезжали, тренькали,
будто слабо натянутые струны на своедельной балалайке.
     Я сглотнул слюну. Кеша придавил мое колено. Вожак ныром пошел по снегу,
оставляя  после  себя  глубокую  борозду, остановился посреди бугра  и снова
задрал бороду. Я слышал, как он посапывает. Донесло противный запах  старого
козла.
     Можно было стрелять.
     Но Кеша  опять  давнул мое  колено и повел глазами в другую  сторону. Я
медленно перевел взгляд, куда он показывал, и чуть было не закричал. Там, во
главе с  другим,  но уже безрогим гураном,  стояла,  рассыпавшись  по нижней
поляне, еще одна козья стая. Безгласно и  бесшумно возникла она из этих гор,
из  белых снегов, из вылуженной  ночи и  двинулась  в  обход  нас, на другую
сторону  зарода. Вожак  там был или  молод,  или менее осторожен -- к зароду
козы бежали нетерпеливо,  будто  солдаты  с проходящих воинских эшелонов  за
кипятком. Анжиганы отталкивали друг дружку, перепрыгивали через коз, глубоко
проваливавшихся в снег.
     Кеша  взглядом приказал следить  за тем козлом,  что двигался к  нам из
дудочника. Козел, должно  быть,  не уловил никаких подозрительных запахов --
дыхание  наше глушило  сеном, но все  равно  осторожничал, заметил,  видать,
куржак  от нашего дыхания, возникший на сене, или  потревоженный нами зарод,
может, и лыжня, оставленная  нами,  насторожила  его. Он  не торопился, хотя
козы  другого  табуна  уже шумели  сеном  за  нашими  спинами, сопели алчно,
взмыкивали,  анжиганишки  бодали  друг  дружку  безрогими лбами,  хмелея  от
соленого сена.
     Осторожней и осторожней двигался к зароду вожак-гуран. Меня колотило, и
я  с трудом  сдерживался, чтобы  не заорать  во  всю  глотку  и не пальнуть.
Подбористые в талии козлушки и тонконогие козлы  пытались ослушаться вожака,
забегали  вперед, рвались к сену.  Гуран  сердито мотал  головой всякий раз,
когда народишко его  бородатый  зарывался, поддел  рогами  чересчур  резвого
анжигана так, что тот отлетел в снег и больше вперед не совался.
     Но вот  рогатый гуран коротко  мякнул -- и весь табун смешанной  толпой
бросился к  зароду. Лишь сам  вожак прирос к месту, уперся в меня светящимся
взглядом, будто пригвоздил к мосту. Холодная струйка потекла по  желобу моей
спины,  ни  дыхнуть,  ни  охнуть, даже единым пальцем шевельнуть я  был не в
силах.
     Кеша стиснул до боли мое колено, сыро выдохнул в ухо:
     -- Его!
     А я  наметил глазами  рвущегося  вперед ушастого анжигана, того самого,
которого отбросил рогами вожак.
     Гурана мне стрелять не хотелось.
     Дивен был вожак!  Тонконог, грудаст. Рога у него набраны из толстых,  к
остриям утоньшающихся колец -- различимо на тени. Голова гордо вознесена, но
все  равно висит борода  почти до  снега. И эта борода, и умный покатый лоб,
тревожная   и  гордая  поза   гурана  навевали  что-то  древнее,  легенду  о
жертвоприношениях, о библейских временах и притчах. Красавец был вожак.
     И ночь красива и тиха была.
     Никого  мне  убивать  не  хотелось.  Но  Кеша  тут  старший,  я  должен
подчиняться ему. Так  мы уговорились. Он и ружье мне дал получше, потому как
не надеялся, что из расшатанного дробовика-брызгалки я попаду во что-нибудь.
     Неохотно  потянул руку из лохмашки,  слабо надеясь, что  Кеша остановит
меня, сменит решение, я опять суну руку в обжитое нутро собачьей лохмашки, и
рука обрадуется еще не выветрившемуся из рукавицы теплу.
     Кеша   не   останавливал  меня.  Он   прикладывался   щекой   к  ружью,
установленному на старые деревянные вилы, замаскированные в сене. И я, чтобы
не опоздать,  чтобы не упустить ту секунду, ради которой мы шли сюда из села
в  морозную тайгу, сидели здесь чуть  ли не половину  ночи, начал шарить  по
гладкой ложе ружья. Пальцы  мои  коснулись  скобы и  приклеились  к металлу,
накаленному морозом.
     Я   должен  стрелять!  Стрелять  в  этого  мудрого  козла   с   бородой
чудаковатого волшебника Хоттабыча, в эту  новогоднюю, зимнюю ночь, в тишину,
в белую сказку!
     Ударил я гурана почти в упор из  обоих  стволов. Задумался, замешкался,
козел оказался вплотную  передо  мной, да и  Кеша, приложившись,  ждал моего
выстрела.
     Я ощутил толчок от ружья и еще до того, как вспух облаком черный дым из
стволов,  успел увидеть  в  проблеске  пламени пружинисто  прянувшего  ввысь
вожака. Кешин выстрел сухой лучиной треснул чуть позже. Сбросив с себя ворох
сена, Кеша тонко завизжал:
     -- Есть! Есть! -- и помчался от зарода.
     Он  проседал  в  снегу,  падал,  заваливался.  За  ним волочились  полы
собачьей дохи, и походил он на неуклюжую росомаху. А по покосу, в беспорядке
и  панике разбегались  козы. Они уходили скачками, проваливались по  грудь в
снег,  блеяли,  кричали. Анжиганишки судорожно бились в кустах, ломали  их с
треском.
     Разбежались  козы.  Мгновенно исчезли в горах, растворились в  ночи,  в
снегу. С деревьев еще какое-то время текла кухта. Но скоро все остановилось,
утихло,  и снова сделалось покойно  в тайге. Лишь  белый бугор, исполосован-
ный вдоль и поперек темными бороздами и топаниной, да слабо, как  изгоревшие
свечки, дымящиеся катышки напоминали о том, что сейчас только что здесь были
животные, много животных.
     С боязливым любопытством я приблизился к козлу.  Он был еще жив, хрипло
дышал и  дергался,  подбрасывая свое непослушное тело.  Он пытался ползти  к
лесу, но только выгребал яму в снегу и зарывался все глубже и глубже.
     Я бил ему в грудь, и, должно быть, все же угодил, куда нацелил.
     Вожак приподнял голову,  рванулся еще раз и осел на подломившиеся ноги.
Так  по-кроличьи, на  лапах,  лежал  он  и  глядел  на  меня.  По бороде его
быстро-быстро капала  в  снег черная кровь. Я  загородился ружьем, попятился
было  от козла, но неожиданная ярость  ослепила и  бросила меня на вожака, я
бил по рогатой голове прикладом и, не слыша себя, вопил:
     -- А-а.  шаман! А-а, оборотень! ЧЕ глядишь? ЧЕ глядишь? Сено жрал! Сено
жрал!..
     Хрустнула кость. Я проломил вожаку  голову, затоптал еще живую,  но уже
вялую  его тушу в снег и  все  кричал, кричал.  Расщепал бы я приклад ружья,
если б не подбежал Кеша.
     -- Ты чЕ? Снурел? Совсем снурел! -- оттолкнул он меня так сильно, что я
упал  и  лежал  вниз  лицом  в  снегу,  дрожа, но не остывая.  Хватив губами
мягкого,  козьей мочой  пахнущего  снега,  я проглотил его и  потрогал  лицо
рукавицей. Боль вернула  мне  живое  ощущение, я высморкался, утер  глаза  и
принялся заматываться шалью.
     А потом сидел на сене тупой, выпотрошенный, братан вертел в руках тулку
и виноватым голосом бубнил:
     -- Ружье-то тятино, голова! Поломал бы! --  неожиданно Кеша наклонился,
пошарил и вынул из снега рога.
     -- Гляни-ко, отвалилися!.. -- протянул их мне.
     Я пощупал их. Острые бородавки на рогах цеплялись за пальцы.
     -- Навно  уж  отвалиться  имя  нано,  -- пояснил Кеша, -- а  он  носил,
маялся, помогли мы ему... -- и гыгыкнул: -- Трофей по горонскому называется.
Отдашь своей шмаре. Возликует.
     -- Моя шмара рогов не любит, -- сказал я и поднялся. Узнавши про Кешину
ухажерку, конечно же, как  истинный фэзэошник, я не  удержался, расхвастался
-- у меня, мол, тоже шмара есть, и не одна.
     --   А  чЕ   любит-то?   Конфеты?   --   вытаскивая   лыжи  из  зарода,
полюбопытствовал братан.
     -- Браслет ей надо золотой. А лучше -- пайку черняшки. Да побольше!
     -- С претензией барышня. Они такие, горонские-то!
     --  Ты  зубы не  заговаривай! И не  проболтнись... как меня тут родимец
хватил...
     -- Че я, маленький, че ли... --  Кеша сочувственно вздохнул: -- Нервный
ты человек, потому што жизнь твоя с малолетства...
     -- Н-ну, заве-ол! Еще попричитай, как бабушка.
     -- И попричитаю. И попричитаю! Я, может...
     -- Ладно, кончай! Говори, чего делать?
     Кеша сопел, промаргиваясь на луну.
     -- Навай туши связывать} Эк ты его измолотил! Воин!
     От Кешиного избяного ворчанья мне сделалось  легче,  я стыдиться самого
себя начал и хотел как  можно скорее уйти с  покоса, из тайги этой, мерзлой,
чужой, даже как будто враждебной.
     Связав  широкие  охотничьи лыжи, мы завалили на них застывшего вонючего
козла,  сверху  примостили добытую  Кешей  козлушку с махоньким  вымечком  и
темными,  дамскими  ресницами,  полуприкрывшими  мертвые глаза.  Связав туши
бечевкой,  надели по  одной  лыже и побрели вниз,  к Манской речке.  Идти на
одной лыжине по целику и волочь за собой  кладь тяжело.  В момент  согрелись
мы, сбросили дохи, привязали их поверх добычи, двинулись ходчее.
     Скоро  достигли санной дороги, потопали без лыж.  Местами катались  под
гору,  навалившись  на  мягкие  дохи, под которыми  моталась голова козла  и
бородой мела снег. Вся тягость схлынула, как только  мы  покинули зарод, и я
уж радовался, что все  так  хорошо  получилось  -- с  добычей,  коз на время
отпугнули.  Только глубоко-глубоко  во мне таилось ощущение, будто  в  спину
вонзился живой чей-то взгляд и, пронзивши  меня, не отдаляется, не исчезает,
а как бы  растягивается  все дальше, все  тяжелее  провисающей  над  дорогой
проволокой,  конец которой соединен с густо темнеющей тайгою и  мерцающими в
небесах  хребтами, где  скрылись и залегли в  снегах козы  в мохнатой зимней
шерсти. И в то же время меня все больше глодал стыд  за ту слабость, которую
я  выявил на охоте и которую ни один мой  селянин не  захотел  и не  смог бы
понять. У нас  от веку жили охотой, и если ты взял  в руки ружье -- стреляй.
Нет --  сиди, как  сапожник Жеребцов, на вытертой седухе, починяй  обутки --
тоже промысел.
     Мы миновали сплавной  участок на  Усть-Мане.  От него  доносился  треск
остывающих в ночи домов да  запах едкого древесного дыма. Я потянул носом  и
вспомнил   шо