урной,  непутевой, но деревенской семьи. Я  знаю
доподлинно,  что  мама  любила  его, и  не  он, а  она  несла  бы свой крест
насколько  хватало сил.  По распространенному на  Руси  верованию, весьма  и
весьма редко исполняющемуся, может,  и  человека бы  из него сделала, если б
сама не сломилась прежде.
     Деревня  не терпит баловства и  ветрогонства. Здесь  надо жить трудом и
заботами о семье.  Главное в деревенской жизни -- постоянство, остойчивость,
надежность. Сшибленный, сжитый  с Богом ему определенного места,  несомый по
земле,  что выветренный  осенний  лист,  папа,  не  то  придуриваясь, не  то
основываясь на  жизненном опыте,  не то  политически выламываясь, на вопрос,
кто во всем виноват, неизменно отвечал: "Ворошилов виноват!"
     Других вождей он, видать, не терпел, не  хотел помнить,  воссоединял их
всех  в образе первого маршала, но есть  тут и моя личная догадка: дался тот
Ворошилов папе потому, что шибко они  пошибали друг на друга лицами и носили
одинаковые усики.
     Так  вот  и  остался папа  на чужой стороне,  в  неглубокой вологодской
могиле, заваленной мокрыми  комками, так и не додюжил  до Сибири, где могилы
роются такие, что  "не вылезешь  и не сбежишь",  заверяла моя покойная тетка
Апраксинья Ильинична, в жизни -- Апроня, покоящаяся вместе с Кольчей-младшим
и моей дочерью уже на новом овсянском кладбище, средь березового  леса,  где
были до коллективи- зации деревенские пашни, но потом земля стала ничья.
     От  папы остался альбом  с  фотокарточками,  увеличенный фотопортрет  и
записная книжка. В книжке текущие впечатления, записи погоды, стихи, которые
он таил  от  меня  и  доверял  печатать на машинке только  жене  моей.  Надо
заметить, что  стихи нисколь не  хуже  тех, что еще  совсем  недавно  широко
печатались  и  печатаются  по нашим  газетам, альманахам,  даже в  столичных
журналах.  Немножко  бы  папе  грамотешки  добавить,  непререкаемости  же  в
образованности  своей  поубавить, и  он вполне мог стать в ряды членов Союза
писателей СССР,  пить  и кормиться  с помощью  поэзии, как это делает легион
отечественных стихосложителей.
     Самая знаменательная в записной книжке папы оказалась последняя, крепко
засекреченная запись:  "У Любки фамиль  Ковалева".  Развеселое мое семейство
доподлинно установило  --  Любка эта работает продавцом в "сорокашке", стало
быть, в  вологодском железнодорожном  магазине номер сорок,  располагавшемся
через улицу  от  дома,  в  котором мы жили.  В  "сорокашке"  папа  частенько
разживался винишком. Любка Ковалева на  шестьдесят лет моложе  папы, и какие
он имел на нее виды, никто уж и никогда не узнает.
     Говорят, и в последнее время довольно часто, что родину не выбирают. От
себя добавлю: родителей тоже.  Да и детей не выбирают,  они на свет являются
сами. Готовых угланов только  в род- и  детдомах отсортировывают и выбирают,
точно овощ и  фрукт, но все остальные со дня миросотворения живут по велению
судьбы и природы.
     Она,  природа,  и  Создатель  подарили  мне  моих  родителей,  родители
подарили мне мою жизнь, отечество родное -- судьбу мою сотворило. Не судья я
им, и не указчик, и не  идейный наставитель. Лишь вздохну, помолюсь и  молча
вымолвлю:  "Пусть тебе, папа, спокойно будет хотя бы на том свете.  Блатные,
помнится, пели в твое  время: "Выпьем, хлопцы, выпьем тут,  на  том свете не
дадут!.."
     Трезвый  же  ты непременно  углядишь своим зорким  охотничьим  взглядом
среди  несметной  молчаливой  толпы молодую рослую женщину с одной  косой --
другую у  нее оторвало  сплавной боной,  когда она  плыла к тебе в тюрьму  с
передачей. Ступая босыми ногами по  облакам, она непременно пойдет навстречу
тебе,  ведя  за  руку  маленьких ангелочков  -- узнай их,  это жена  твоя из
дальнего  далека  вместе  с  детьми  и внуками твоими,  покинувшими сей свет
раньше тебя, спешат соединиться с тобою  на блаженном небесном покое. Полюби
же  и пожалей  их  всевечной  любовью,  коли  здесь,  на шатучей  земле,  во
взбаламученном мире, времени  и  сердца на  нас,  на детей  твоих, у тебя не
хватило.

     "1991"







     Виктор  Астафьев.   Собрание  сочинений  в  пятнадцати  томах.  Том  5.
Красноярск, "Офсет", 1997 г.



        "Вечерние раздумья"

     Но хаос, однажды выбранный, хаос
     застывший, -- есть уже система.

     Александр Солженицын

     Прошло одиннадцать  лет как  я  возвратился  на  родину,  купил избу  в
Овсянке,  в родном переулке, против бабушкиного и дедушкиного  дома,  и стал
ждать, чего ждут и не могут  дождаться многие люди, -- возвращения прошлого,
прежде  всего детства. Но когда-то я  ставил  к первому изданию  "Последнего
поклона"  эпиграф  из стихов  замечательного  поэта  Кайсына  Кулиева:  "Мир
детства, с ним навечно расставанье, назад ни тропок нету, ни следа, тот  мир
далек, и лишь воспоминанья все чаще возвращают нас туда...".
     Однако и воспоминания иссякают. Так, какие-то  вспышки  далеких зарниц,
отголоски прошлого,  печаль  о прожитом и пережитом  еще  настигнут  в  этом
дерганом, шумном и суетном пути, по ним, по этим озвученным памятью  дальним
звукам, всколыхнется, воскреснет что-то, и "недаром  мне вздыхалось сладко в
Сибири, в чистой стороне, где доверительно и слабо растенья никнули ко мне".
Да, верно, еще  вздыхалось, еще никнули растенья, люди, песни, воспоминания,
и написал я здесь, уже в родной деревне, несколько глав, вроде бы не утратив
звука и строя  повести, но  почувствовал  тогда же:  книгу пора заканчивать,
надо жить  дальше  или доживать и перелистывать другие страницы,  в этой  же
книге настало время ставить точку.
     А жизнь в последнюю главу, словно в  угасающий костер, все подбрасывает
и подбрасывает хворосту. Таково свойство ее, жизни; и  материалу -- только в
записях,  письмах, документах, воспоминаниях моих  читателей --  накопилось,
пожалуй,  на целую книгу, но, вероятно и  скорей  всего, -- на  книгу совсем
другую.
     В первые годы, когда в селе моем жило и было еще много гробовозов и оно
не превратилось  в придаток  пригородных дачных поселков,  я  любил  поздним
вечером,  "после  телевизору",  пройти   по  спящим  улицам,  сделать  круг,
посмотреть, повспоминать, подумать, подвести итоги жизни вот этого вот села,
в котором от былого скоро останется лишь название.
     Из Овсянки  вышли  академик,  два  майора и  один полковник,  несколько
приличных учителей и врачей, два-три инженера, много шоферов,  трактористов,
мотористов,  механиков,  три-четыре  пары  мастеровых  людей  и  много-много
солдат, полегших на дальней  стороне.  Но  сколько  же  оно породило  за мой
только век убийц, хулиганья,  воров,  стяжателей, кляузников,  сплетников  и
просто  людей  недобрых,  кроме зла  ничего  на  свете  не  сделавших  и  не
оставивших...  Много,  слишком  много  мешающего  утвердительно  говорить  о
разумном  смысле  человеческой  жизни.  Люди в  моем  селе  не столько жили,
сколько мучались и мучали. Тропа народная  с котомками  в город  и из города
так до сих пор и не заросла, потому  как камениста она  да и полита солеными
горькими слезами, на которых, как известно, даже трава не растет.
     Какую  же  память оставляет  за  собой мое родное село? Чего и кого оно
помнит?
     Никого и ничего, кроме близкого горя, оно не ведает.
     В поссовете нет ни летописи, ни документов, ни метрик,  ни бумаг о том,
откуда село взялось, кто и как основал  его, почему  так назвал.  Оставшиеся
еще  в  живых  гробовозы  помнят  дедушку  и  бабушку,  редко --  прадеда  и
прабабушку. Новожители не помнят, не знают и знать не хотят никого и ничего.
Рожденные  с  тюремной  моралью  "умри ты сегодня, а  я  завтра",  они живут
сегодняшним днем, с  растренированной памятью, угасающим сознанием, и только
жажда наживы и поживы еще руководит их  инстинктами,  движет к близкой цели.
Даже  собаки  повыродились, вместо  благородной  труженицы  лайки  бродят по
улицам  и  переулкам  трусливые, грязные  чудища,  в  которых смешались  все
собачьи  породы и земные  эпохи. За  сахар,  за  кусок послаще служат, голос
дают. Во дворе гремят цепями, на звук шагов бросаются псы, стерегущие добро,
повиснув  подбородком на заплоте, храпят,  слюною  брызжут,  сжирая человека
кровью налитыми глазами. Иногда им удается сбежать. С обрывками цепи на шее,
будто каторжник, рванувший из руд, пес лезет в кусты, в крапиву, чего-то там
нюхает, фыркает, скалится  на  встречных собачонок, готовый  в любую секунду
перекусать их, затрепать до смерти.



     Пока   не   вымерли  мои  погодки  --   инвалиды  Отечественной  войны,
повествовали они об одной яркой странице жизни села.
     Было это еще до перекрытия Енисея, в пятидесятых годах. Шел из города в
село  грузовик с бормотухой, шел уже весной, в распары, чтобы  помочь народу
перед  праздником   Пасхи   и  Первомая   взбодриться,   магазину  выполнить
квартальный финансовый план. Шел, значит, шел грузовик с бормотухой, миновал
уже  Собакинский  совхоз,  который,  полностью  перейдя  на  изготовление  и
производство продукции  "без химии"  для  руководящей  элиты,  обрел наконец
надлежащее название "Удачный". На самом подходе к цели опрокинулась машина в
водомоину,  и почти весь ее груз вывалился  на  лед.  Шофер  на  машине  был
овсянский,  он  донес до родного  села  печальную  весть о погублении ценной
продукции, принялся  звонить в  город, чтобы  помогли  ему выручить  хотя бы
машину.
     Ночью гулкой,  все еще  студеной,  на верхней стрелке по другую сторону
Енисея возле острова Собакинского,  по-собачьи позорно поджав лапы и  оголив
промежность  с  задним мостом посередке,  напоминающим  собачьи  же  мужские
принадлеж-  ности,  пьяно  лежала  на  боку  орсовская   машиненка,  не  раз
чиненая-перечиненая как поверху, так и понизу.
     И начался пир  на весь здешний  мир! К машине -- кто бегом, кто пешком,
кто на санках, кто на костылях, кто на инвалидной коляске -- спешил народ со
всей округи, прежде всего из  Овсянки, из двух слизневских рабочих поселков,
с  известкового  завода,  из  совхоза, тогда еще Собакинского.  Когда  весть
докатилась  до подсобного хозяйства и манского  сплавного  поселка --  толпы
народа  уже не просто  пили и лежали вокруг машины, они уже жили здесь, жгли
костры из ящиков, тащили крашеные  заборы  от ближних  дач, катили вытаявшие
сплавные  дерева.  Где-то вблизи, не иначе  как с  совхозной  фермы,  гуляки
смарали, без лишних слов приволокли на место пиршества предсмертно кричащего
подсвинка, почти живьем его опалили и пустили на закуску.
     Поначалу  в ящиках, вывалившихся  из машины,  старатели  находили целые
бутылки, и оглашал  тогда  окрестности победный крик,  затем  пили  вино  из
битого стекла,  резались об него, и весь лед  вокруг поверженной машины  был
красный, где от бормотухи, где  от крови -- не разберешь. Наконец дело дошло
до того, что лопатами,  ломами  и  всяким другим железом  выдалбливали  лед,
таяли его в  сподручной посуде,  не умеющие  терпеть и ждать  крошили зубами
сладкие комки. Машину,  чтобы не хлопотать насчет  костра, ослабевшие гуляки
подожгли.  Хорошо  им  было,  даже  жарко  возле  такого   пекла,  но  шибко
закоптились да и от пьянства почернели  мужики. Когда дети пришли за папами,
жены с палками за мужьями, чтобы побить их и увести  иль  унести под родимый
кров, то где чей папа и муж -- узнать они уже не могли.
     "Но-но-о, парень, дали мы тогда! Во погуляли дак погуляли!.." -- и годы
спустя  с восторгом  вещал мне мой однокашник по школе и детским играм. "Что
ж, кто-то замерз и помер?" -- "А как жа! Как жа! Поспи-ка пьяный на леде, да
эть и  сосали  его,  лед-то,  в  брюхе  холодно,  трясет  всего,  но  голова
проясняцца,  дух бодреет! Дядя Егор помер сразу, даже не успел опохмелиться,
бедолага. Ишшо на том конце  деревни, за речкой, два  мужика,  слышно, концы
отдали.  Совхозный тожа, говорят,  и слизневские, которые  не  поднялись, на
известковом двое  моих  корешей-инвалидишек скосопузились... Да и сам я едва
обыгался, собак ел, барсучье сало горячее пил,  медвежье тожа, месяца четыре
подряд кажин день в баню гонял, до-олгонько животом  и лехкими маялся...  Но
ничЕ-о, ничЕ-о, снова в строю, поставишь -- опохмелюсь...".
     Внимаю товарищу детства моего, обрюзгшему от пьянства  и безделья, а из
проигрывателя с подаренной мне записи современный монах плаксиво ведет: "Мир
тебе, одиноко бредущий, и тому, кто тебя приютит...".


     Вот у  этого мужика иль  старика  была тетка. Про нее говорили  жуткое:
родив двоих детей, остальных она при родах давила в ногах. Везде хотела быть
эта женщина первой, азартна была до того, что когда брала  ягоды,  сикала  в
штаны, чтоб не терять  времени, не отвлекаться по  пустякам. Никого и ничего
она не боялась, мужика своего лупила, но когда делали первый раз прививку от
оспы в селе, упала без сознания на пол. Оспу ставили в сельсовете. Несколько
ламп сразу горело. Народу -- толпа. По деревне смятение, рев, кто храбрится,
кто  причитает,  кто  молится, кто  на  сеновале прячется.  Колдунья Тришиха
вместе с ненаглядным сынком спрятались  в  печку, едва вытащили их оттудова.
Орлы  дяди Левонтия и  те чуть в  леса  не сбежали, но Санька  --  опять  же
Санька!  --  обреченно ступил следом за отцом в  сельсовет,  будто на шаткую
палубу корабля. Вышел бледный, держа рукав выше локтя закатанным, прошептал:
"Ништяк..."  --  и  скрылся.  Как  ни  наказывали людям  после  прививки  не
чесаться, во сне и наяву, не выдюжив зуда, грязными  ногтями царапали красно
набухшие пятнышки. Заболели несколько  человек, затемпературили, руки у  них
покраснели, распухли, по селу слух: "Мор напустили!". Сейчас вон хилым детям
в башку уколы ставят, из вен кровищу высасывают, и ничего.
     Сестра моего сотоварища, непобедимая ягодница, как подкулачница угодила
в  ссылку аж  на  Таймыр, потеряла там детей, мужа да и осталась при женской
пересыльной  тюрьме  надзирательницей.  Пила, обирала  зэчек, поставляла  их
начальству и забивала насмерть, если которая смела в чем-то ослушаться.  Она
еще  жива, извела двух городских  мужей, насорила на  себя  похожих  внуков,
реденько  появляется  в  родном  селе.  Не   согнутая  годами,  вся  золотом
обвешанная, накрашенная, что современная девка, без нормы курящая, матерится
громко с  блатными вывертами и  обязательно  в людных  местах,  напившись  с
племянником,  громко  плачет она, лицо  ее  линяет,  и  обращается  тогда  в
страшную, беззубую старуху, тряся облезлой головой,  жалуется:  "Горемычная,
горемычная я..." -- и тихо, незаметно исчезает куда-то из села.
     И у меня была  тетка. По отцу.  Звали ее Авдотьей, но на селе знали как
Дуню, потому что  до взрослого бабьего  звания она  здесь не дотянула. Когда
начались  гонения  на крестьян, и  в  первую  голову  на  мельника, главного
мироеда на селе, стало быть, на моего прадеда Якова Максимовича Мазова, и на
деда  -- Павла  Яковлевича, тетке  Дуне,  девахе  видной,  нравом, как и вся
отцовская  родова,  звонкой,  шел  восемнадцатый  год и  она  встречалась  с
сидоровским Федором,  жившим  тоже на нижнем  конце села.  Федор  состоял  в
колхозе   кладовщиком,   входил   в   правление  колхоза   имени  сибирского
героя-партизана Щетинкина,  невеста  же у  него  -- подкулачница. Когда  всю
ораву  мазовских  выгнали на улицу, партийцы  начали  растаскивать  добро из
дома, пилить и  колоть  дворовые крепкие столбы,  отыскивать  в них  золото,
тетка  Дуня прислонилась  к сидоровским,  стала невенчаной женой Федора, так
как церковь на селе закрыли, все в ней добили, колокола сбросили и каменьями
покололи. Семейство сидоровских, среди которых  был  Леня,  мой  одногодок и
дружок по  играм, человек смиренный  и добрый,  как и остальные  его братья,
отличала могучесть женской половины. Все сидоровские девки  и бабы, ныне уже
старухи, -- боевые, работящие,  с могучими голосами, не утраченными и по сию
пору.
     Коллективизация в нашем селе, как и всюду по Руси, смешала добро и зло,
перепутала меж собой людей, оголодила. Стали ко кладовщику ходить-похаживать
один по одному селяне, просили помочь хоть горстью мучки, хоть совком зерна,
хоть крупкой  иль картошкой на варю. Федор на беду и  просьбу был  отзывчив,
отказать никому не мог, и в кладовой у него получалась растрата.
     Надвигалась гроза, скорый суд и расправа. Подбросив ключи от кладовой в
окно правления колхоза, Федор ушел, скорее уплыл из села ночной порою вместе
с  беременной  невенчаной  женой --  моей теткой Дуней. Доходили слухи,  что
осели они  в новопостроенном шахтерском  поселке Черемхово,  сменив фамилию,
имена,  купив  иль  достав  себе документы и право на труд.  Слухи оказались
верными: тетка  Дуня и  Федор  дожили  в Черемхове до смерти, оставили после
себя двух  дочерей,  одну  из которых  в  прошлом  году мне пособил  Господь
увидеть и от нее узнать историю папиной сестры.
     Федор работал в шахте, тетка Дуня поварихой в рабочей столовой. Однажды
струЕй пара или железной пробкой ей выжгло глаз,  с тех пор она стала сильно
болеть и  умерла  в  знаменательный, трагический для страны нашей день -- 22
июня  1941  года. Федор  женился  вторично, прожил еще сколько-то, но  потом
заболел и, чуя надвигающуюся смерть, решил навестить родное село, повидаться
и проститься  с родней.  И опять ночью,  тайком  пробрался в село. Собралась
родня, не узнают сестры родного брата, а  он все плачет  и просит: "Попойте,
сестрицы,  попойте, тетушки!.." Сидоровские  бабы как  грянули, Федор  и  со
стула скатился. "Что вы! Что  вы!  -- испуганно замахал руками.  -- Шепотом,
шепотом попойте!..". Пели шепотом, за закрытыми ставнями" Большой, до костей
изработанный  мужик  все  тряс  седою  головой  и  заливался  слезами. Потом
тихонько уехал и вскоре тихо помер в шахтерском городе Черемхове.
     Было это на  исходе  семидесятых годов,  и тогда же, приехав из Вологды
погостить в Сибирь, узнал  я адрес двоюродной  сестры  и послал ей письмо на
Сахалин,  где она живет и работает. Почерк мой таков, что  я его порой и сам
не разбираю, попросил я жену отпечатать письмо  на машинке, чтобы легче было
людям. И никакого ответа на письмо свое не получил. Сперва решил, что письмо
затерялось,  потом задумался  и  понял -- я просто-напросто  напугал  еще  в
животе  напуганного человека письмом,  отпечатанным на  машинке.  Так оно  и
вышло: "Я думала, из органов каких или из конторы  высокой, потом мне кто-то
сказал, что это в  самом  деле мой брат. А я думала, че уж теперь писать-то?
Об  чем?  Поплакала, поплакала  да и  успокоилась".  Сестра эта,  Лиза,  уже
пожилая  женщина,  у  нее  есть  дети,--  неужели и внукам  ее  перейдет  по
наследству страх наш, униженность наша?
     Ведь вот передался же от меня мой змеиный страх детям.
     Я не раз упоминал в своей книге о том, как прежде было много змей по-за
селом,  на пашнях, да и в самом  селе.  Играешь, бывало,  в лапту, закатился
мячик  в жалицу  или  в бурьян деревенский,  топчутся  пареваны возле  межи,
заглядывают в гущу зарослей, но идти туда боятся.
     Деревенские россказни, предания -- кто их не слыхивал, тот и страсти не
знал. О том, как в рот спящему человеку залезает змея  и живет в его утробе,
сосет кровь и человек чахнет, знали все поголовно  деревенские люди.  О том,
как ее,  тварь  гремучую,  выжить из  человека,  тоже  знали все.  Для этого
требовалось натопить  жарко баню,  завалить  на  полок болезного, парить его
веником, пока дышать он способен, при этом поить холодным квасом. Какой змей
выдержит? Или как  в  люльку к младенцу залезал  змей и он, младенец, мерз и
мерз  от гадюки, пока вовсе не замерз. Иль вот из одной коровы молоко теплое
течет, а из  другой  холодное.  Что тому причиной? Догадались? Смешно? Да не
очень. К  россказням  и  легендам  немножко яви и фактов, чтобы на всю жизнь
обуял  тебя  страх.  Я  вот  полол,  полол  гряду  с  морковкой --  она  уже
густенькая, морковка-то,-- и что-то