ывая  галечник,  белой молнией метались  ельцы, пулями
улетали  в року хариусы и  ленки, не по  туловищу уворотливые ускользали под
камни налимы.
     В азарт вошли парни, про школу совсем забыли.
     Заглушили они двух налимов, с десяток ельцов и сорожин, спрятали добычу
за пазуху и, довольнехонькие собой, подались в школу. Угодили парни на Закон
Божий. "Можно, батюшка?" --  постучали  они вежливо. Поп велел им войти, но,
конечно, поинтересовался, отчего чады опоздали и  где так лопоть вывозгрили?
Парни чего-то плели  насчет петуха, который забыл петь  иль  поет как  дурак
непутевый: прокукарекано, а там хоть не светай! Но тут возьми да  и завозись
за пазухой деда обыгавший в тепле налим.
     "Што у вас под лопотью трепещется, чады?" --  "Голуби,  батюшка", -- не
моргнув глазами, тогда еще двумя, мгновенно нашелся мой будущий дед. "Што же
вы, анафемы, Божью тварь  мучаете?! -- рявкнул поп. --  Выпустить  андельску
птичку!"  Вынули  добытчики  "голубей",  поп  аж  затрясся:  "Божьего  слугу
омманывать?! Батюшку не почитать! Покар-раю!"
     И покарал:
     "А возьмите-ка, отроки грешныя, голубков в зубы и подержите-ка до конца
урока, дабы смрад из зева вашего лживого не чадил и не застил света Божьего,
не портил духу велелепного".
     Деду  налим попался  икряной, увесистый, фунта  на четыре. Подержал его
дед в зубах за хвост  какое-то время,  налим уж в полпуда стал ему казаться.
Голову  долит,  шею  ломает, да еще склизкий  налим, удержи-ка  его в зубах!
Словом, шмякнулся  налим об пол и ну о  половицы хвостом  хлестать! Приятелю
налим хоть и меньше угодил, но тоже выпал изо рта и тоже повел себя мятежно.
     Батюшка  без  восчувствия:  "Подымите, подымите,  чады, рыбок  с  полу.
Совсем толику время  их держать  в зевах осталось, -- посмотрел на карманные
часы и благодушно заключил: -- Всего осьмнадцать минут..."
     -- Я с тех пор долгогривых видеть не могу! И  поселенца-  налима  брюхо
мое, почечуй мой, -- ругался дед, -- не приемлет без вина. Ну прямо вот хоть
ты чЕ делай, воротит, и все!..
     Раздобыв где-то двуствольный самопал, дед вдарил из него в нарисованный
углем на  заплоте поповского двора  круг  и попал  ли в цель, неизвестно, --
обожженный пистон угодил ему в левый глаз. Пока был  парнишкой, бегал просто
так,  с   зажмуренной,  пустой  глазницей,  потом  выбитый  глаз   завязывал
крахмально-чистым,  хрустящим  платком  и   до  конца  дней  остался   таким
"чистоткой", что вбивал  людей в  почтительность умением  пройти по игарским
хлябям в  хромовых сапогах и при этом не посадить на них ни одного пятнышка.
Самого  деда Павла это поднимало в собственном глазу до такой высоты, что он
упоительно бранил всех кряду, особенно Васю,  Ваню и Костьку, называя их как
ему только хотелось: полоротыми, охредями, слепошарыми...
     Мы ставили  с  дедом подпуски-переметы в устье  Губенской  протоки, той
самой, по правому  берегу которой полукружьем располагается порт Игарка. Шел
налим, и чем дальше в осень, тем он гуще и смелее шел. А уж настала пора мне
учиться,  и сел  я  на второй год в  четвертом  классе, не  вызвав никакого,
конечно, ликования  среди  учителей, давши  им  слово,  что  буду  прилежен,
послушен и на третий год постараюсь не задерживаться.
     Я и хотел так поступить.  Дед-хитрюга делал вид,  будто  он и слыхом не
слыхивал о какой-то там школе. И зачем она парню, который одержим идеей жить
и пропасть  на  воде?!  Бабушка из  Сисима пробовала  увещевать меня, ругала
деда,  он на денек-другой  со мною расставался, но  скоро снова уманивал  на
протоку.
     Еще не наступили большие холода, заморские корабли  не все еще покинули
порт.  Летали табуны уток и плюхались  на воду шумно, порой  без опаски. Дед
становился  в лодке на одно колено  и долго водил в  воздухе стволом  ружья.
Сидя на лопашнах, я ждал выстрела, задержав  дыхание. И когда подходила пора
испустить дух, в  табуне уток, чаще рядом  с ним  либо дальше,  брызгало  по
воде, следом вылетал черный  дым  из ствола,  слышался  хлопок выстрела,  мы
начинали  гоняться  за  подранками, и  не раз  мой  дед  побывал за  бортом.
Вытащенный из воды,  он бросался на меня с  кулаками. Бил и  шестом,  бил не
только  меня,  но  всех,  кого  доводилось бить, чем попало,  совершенно  не
выбирая,  где  у  человека  мягко,  где  твердо.  Я отрекался от деда  Павла
наотрез. Но уж до того  он вызнал мои слабости, что выстоять я перед ним  не
мог и снова оказывался в лодке, на воде.
     Той  осенью, в  студеный, безветренный день, на бережку у костра приняв
для сугрева четушку,  дед открыл мне тайну  моего  рождения: стало известно,
что я дважды крещен и потому не должен ничего и никого бояться.
     Маме  моей,  ломившей вместе с  молодой  женой деда Марией Егоровной  в
огромном  бесшабашном семействе,  когда  пришла  пора  меня рожать, пришлось
подаваться  в  баню,  так  как  во  всем доме стоял дым  коромыслом,  гуляли
наехавшие  из города дружки  и  знакомые дедовы,  сплошь  "нужные ему люди".
Утром,  ослабевшую, маму привели из  бани в  горенку. Опохмеляющимся гостям,
хозяину дома и папе моему показали узелок, в котором был завязан я -- первый
папин  сын и  внук  деда Павла  первый.  Бывшие  до  меня  две девочки,  мои
сестренки, умерли  совсем  маленькие. Где  было выжить  слабому полу в таком
гаме, разгуле, в табачном дыму!
     Дед  тут  же закатил  пир на  весь  ближайший  мир,  во время  которого
городские гости  вызвались  окрестить  меня и  тянули  спички, так  как  все
жаждали стать  моими крестными,  а я был  всего  один.  Ездили  в  город  за
подарками, крестиками  и прочей  культовой  утварью;  гурьбой тащили меня  в
церковь. Через неделю чуть выздоровевшая мама,  держась  за  стены, вышла  в
переднюю и  попросила  показать крестных. Получилась заминка  --  крестные в
городе, кого из них как зовут, в каких они ведомствах служат, по какой улице
проживают -- дед вспомнить затруднился. Мама расплакалась: с дитем обошлись,
как со щенкомНикуда не годится такое обращение -- она трудом своим, поди-ка,
заслужила,  чтоб не  к  ней  если,  так  хоть к  ребенку  ее  по-человечески
отнеслись...
     Дед  повинился перед  невесткой,  как-то  уломал  попа  окрестить  меня
вторично, отрешившись на сей раз от выбора крестных из городской знати. Мама
сама, к своему и всеобщему  удовольствию,  со своей  стороны  выбрала  мне в
крестные свою  сестру  Апроню, с отцовской стороны  меня крестил брат  отца,
дядя Вася, личность тоже очень занимательная, но о нем чуть позднее.
     Снова  пошла гулянка,  уже  степенная,  крестинами названная, в которой
участвовала и "бедная" мамина родня.
     Твердо уверовав в  мою благополучную судьбу,  поскольку все так  хорошо
уладилось с крещением, мама ломила  работу  дальше, нисколько  не заботясь о
своей судьбе, да и не знала, наверное, как это делается,  как возможно  жить
собой и для  себя, коли  столько народу нуждается в ее заботах. Негде и не у
кого  было  научиться  маме себялюбию,  самоздравию и  бережливому  с  собой
обращению, потому и кончилась ее жизнь так рано и горько...
     Загорюнился дед  возле огня,  поутихла кривая трубка  в его зубах -- не
забыл  он мою маму, жалеет припоздало.  Редкая  минута. Молчаливый  дед  мне
непривычен. Я боюсь его такого.
     -- ЧЕ разлегся? Кто за нас  переметы  наживлять будет? -- Дед воспрянул
духом,  вскочил. Катит по приплеску  на дважды  кривых  ногах,  они  у  него
согнуты колесом  и еще наперед в коленях. Побросав с  грохотом весла, шесты,
котел, мешок в лодку, наделав много грому и определившись на корму с веслом,
отплыв от берега, он унимался. Как бы  сосредоточив- шись перед серьезнейшей
работой,  дед впадал  в задумчивость, усы  его то загнутся одним  крылом, то
разогнутся, выдавая значительность свершающихся мыслей, трубка  клубила дым,
глаз устремлен вдаль.
     Перед ледоставом, почти в  пургу, все местные рыбаки поснимали ловушки,
но мы все булькались  в обледенелой лодке. Бабушка из Сисима пошла на деда с
небывалым  доселе  напором,  и,  отступая,  дед хотя  и  слабо,  но  все  же
отбивался:
     -- Чего ему сделается, твоему пальню? Я его не тяну, он поперед меня  к
воде летит. Налим идет как мамаево войско! Не попускаться ж. Ишшо разок...
     И который по  счету "последний разок"  висим мы на перемете. Осталось у
нас  в воде  всего  два  конца,  но  нам и  двух  хватает,  чтобы околеть до
полусмерти  -- на каждом  перемете  по  полсотне  крючков, на  крючки  густо
цепляется  налим. Хватает гальяна, вздетого на крючок, единым духом, да так,
что загоняет малютку-рыбеху в самую глубь брюха. Поселенец, он чем студеней,
тем  резвее, в лютые морозы и  вовсе что водяной жеребец. Вот летом слабнет,
едва шевелится, полусонный, вялый стоит под камнем или под корягой, лови его
руками.  Снимать  скользкую,  бойкущую   рыбину  на   ветру,  на  волнах,  в
обледенелой лодке -- кара, хуже которой едва ли что придумаешь.
     -- Режь! -- раздается клич деда.
     Я  с радостью  отхватываю ножом  поводок  от  тетивы перемета  вместе с
крючком,  который  заглочен  ненасытной  пастью  мордатого  поселенца. Уд на
концах  оставалось все  меньше,  но уцелевшие-то  все равно  надо наживлять,
цеплять  на  них гальянов, бросить  ненаживленную  ловушку в глубины  -- все
равно что не засеять вспаханную  полосу.  Гальян -- маленькая озерная рыбка,
очень  живучая, брыкливая -- удержи  ее попробуй! Бьется, выпрастывается  из
пальцев, тварь, бульк  -- и  за борт,  бульк -- и  за борт! За гальянами дед
ходит  в  тундру,  корчажка  у  него там  из  ивы плетенная,  тестом изнутри
обмазанная,  стоит  на озере. Несколько  верст тащит дед гальянов в ведерке,
меняет воду по пути, зорко  стережет,  чтоб не убаюкалась, не  уснула ценная
наживка.
     --  Ты  че?  Шеста хочешь! -- обнаружив, что я роняю  гальянов за борт,
ершится дед. -- Мотри у меня!
     "Пропади пропадом эти переметы, гальяны, налимы, Енисей и  дед вместе с
ними! Не поплыву больше! Все!  В школу  пойду! Стану хорошо учиться, старших
слушаться.  Мотайся,  черт  одноглазый,  мокни на реке  хоть до морковкиного
заговенья!.."
     Домаяли  и второй перемет, не верится даже,  что домой скоро попадем, в
тепло.  На  последнем крючке перемета, на  самом уж, самом  кончике болтался
налимишка с огрызок карандаша. Мал, но жаден! Уду заглотил хватко, аж  глаза
у  него на лоб от натуги  вылезли. Дед пытался выковырять пальцем  крючок из
пасти налимишка -- не получается. Он тогда глубже палец в рот рыбехе продел,
шарится там,  дергает  чего-то,  не  может вынуть  ничего,  руки коченеют  и
коченеют.  И  выскользнула,  усмыгнула  рыбеха  из  рук,  упала  в  мокро, к
раскисшим бродням деда, болтается по отсеку, плавает вверх брюхом.
     -- Ты почему не слушал  папу и маму? -- скорбно  спросил дед, глядя  на
мертвого плешивого налимишку, и загремел:  -- Вольничал, сатана! Вольничал?!
-- Дед шлепал  броднем,  целясь пяткой угодить в налимишку, приступить его и
выдернуть с мясом уду.  И  он  зажал  наконец броднем птичкой  летавшего  по
отсеку налимишку, приступил да как изо всей-то силушки рванул, надеясь,  что
клочья  полетят  от   рыбехи,  которая  захапала  сдуру  крючок.   Рыбка  не
сдернулась, рыбка высмыгнула из-под раскисших бродней да  как шлепнется деду
в зрячий глаз!  Ослепленный  слизью, задохнувшийся от ярости, дед  плевался,
утираясь, и зрит: налимишка как плавал, так  и плавает в кормовом  отсеке --
этакая, усмиренная судьбой,  скорбная пучеглазка.  И тогда дед вздел руки  к
небу: "В стоса и в спаса!  В печенки и в селезенки! В бога и в богородицу! И
в деток ее, в деток! -- дед почти рыдал, -- в ангелочков бе-е-еленьких, если
оне там, курвы, е-э-эсть!.."
     Я упал с беседки ногами кверху, дрыгался и корчился на дне лодки.
     --  А-а-а!  Смеяться?! Над  дедушкой!  Над  родным  дедушкой!..  А-а-а,
каторжная морда!  А-а-а!.. -- Пока  я забивался под беседку,  раза  два  дед
достал меня кормовым веслом. Он бы меня оттуда вытащил и  добавил,  да лодку
качало волной, деда валило с ног, он хватался  за борта. -- Сымаем! -- вдруг
рявкнул  он, на  ходу приняв решение, неожиданное даже для самого  себя.  --
Все! Вынай якорицы! Режь наплава!
     Я поскорее, пока он не раздумал, за дело.
     Скомканные  запутанные  переметы, веревки от  якорниц, нитки, уды кучей
лежали  на дощатом  подтоварнике.  Под  ними  ползали,  шевелились,  хлопали
хвостами налимы. Юркая, прогонистая щучонка все выпрыгнуть из лодки норовила
-- раскатится на брюхе по скользким плахам борта, аж до середины вздымется и
кувырк обратно! Лежит, дышит жабрами, сил набирается для нового броска.
     Наплав,  заостренный  из  сухостоинки,  с  белым  клинышком  в  хвосте,
отрезанный  нами от перемета,  удалялся, качаясь на волнах.  Мыс  острова  с
зарастельником на уносе рябил в белой завеси, голые кусты сделались похожими
на темные фигуры  одиноких рыбаков, согнувшихся над удилищами.  Там их много
веснами торчит  -- таскают сигов и все того же безотказного  и боевого едока
-- налима. Дикая трава, дудки, кочевник, пырей, долго державшиеся в заветрии
берега, отемнились,  повисли над яром, где и по глине растеклись.  Невидимые
уходили с севера припоздалые вереницы  гусей, неспокойным криком торопя друг
дружку. Грузной  тенью медленно  проплыл мимо нас темный, в рыжих  потеках и
выпрямленных вмятинах  борт  морского  парохода.  Последний.  Отцепляясь  от
морского  великана,  причальные  суденышки  "Молоков" и  "Москва"  прощально
свистнули, желая проскочить лесовозу  Карские  Ворота, и потерянно болтались
на пустой воде --  работа  окончена, капитаны решают  вопрос  --  где и  как
отметить  завершение  навигации?  Туловище лесовоза  относило  все  дальше и
дальше,  без  шума,  без  волны  провалилось судно  в  густую  наволочь.  Из
инопланетного вроде бы загробного морока и тишины донесся последний, длинный
гудок последнего морского гостя, и  стал слышен  шорох загустелого, на снегу
замешанного дождя.
     Умолк мой бедовый  дед на корме. Мокра шапка на нем,  мокры усы, платок
на незрячем глазу обвис,  обнажив некрасивую, голую  щелку, потухла  трубка,
горбится старый дождевичишко на спине. Я скребу веслами по волнам, в которых
уже  не  расплавляется  жидкая снежная  кашица.  Плешивая  земля  с  кромкой
заберег,  взъерошенных волнами,  плывет нам навстречу,  начинает  проступать
пристань, за нею труба графитной фабрики, молчаливая, бездымная, -- давно не
работает "графитка". Зато железная труба новой бани, увенчанной  праздничным
флагом, шурует  дым густо,  жизнерадостно,  вселяя во всех  людей  и в нас с
дедом тоже  надежды на блаженство и негу под ее кровлей. И не так  уж пугает
длинная заполярная  зима. С ранними  потайками,  с первым  шевелением  снега
охватит  меня  и деда беспокойство. Начнем мы  сучить тетивы для  переметов,
вязать  на коленца уды, чинить старые сети, которые  по делу надо бы в утиль
уже сдать, но дед жмется, думает их выгодно сбыть полоротым рыбакам, и будем
мы разговаривать, перебивая друг дружку,  о том, как ловили рыбу и как будем
еще ловить и какой фарт принесет нам, не может не принести, грядущая весна.


     ***


     Весны ждать не пришлось.
     Дед вызнал  у кого-то или сам выдумал способ добывать  налимов  из-подо
льда. И снова  подпусками, но  подпуски эти --  всего-навсего о  четыре-пять
крючков,  однако и  пяти уд хватало,  чтобы околеть до полной потери речи на
заполярных морозах, спешно набирающих  крепости. Лед день ото дня становился
толще и  толще, случалась и не одна уже поземка, но дед сражался со стихиями
и меня из сражения не выключал.
     Уступами долбили  мы прорубь, выбрасывая звонкие глызины наверх, сачком
вычищали  крошево  шакши  и  опускали короткий  перемет во  вроде  бы  вовсе
безжизненную воду, конец перемета привязывали за горбылину, клали ее поперек
проруби, заваливали снегом отверстие и -- драла домой!
     Отошли,   отогрелись,   шевелить   губами   начали,   говорить   обрели
способность, и я уж с вопросом к деду: какие его виды насчет улова? Будет ли
ход поселенцу иль оцепенеет он от стужи, впадет в спячку?
     Дед  в окно посматривал, умственно усом шевелил.  "Быть  страшному ходу
поселенца, -- давал заключение. --  Луна вызрела с  арбуз, в обруч ее взяло,
значит, метель  вот-вот грянет,  пурга.  А  перед пургой налим-то  хватокОх,
хваток!"
     Трепещется, обмирает  во мне сердчишко: нутром своим, сладко  стонущим,
слышу я, как  идет из глубины, рвет тетиву  из рук  грузный поселенец!  А  я
волоку! А я  волокуХохочу от счастья и  волоку, брыкаюсь во сне, под столом,
брякаю ногами о перекладины.
     --  Х-хосыподи!  --  крестится бабушка из  Сисима. --  Как рематизня-то
мучает человека! Совсем застудил парнишонку старый бес!...



     Зимний  день в Заполярье с воробьиный  носок. При свете уличных фонарей
спешили мы  с  дедом  на протоку.  Я впереди семенил, он  сзади  покашливал,
трубочку  посасывал,  искрами  сорил.  По  обледенелому,  глезкому  взвозу я
враскат спустился на подшитых валенках -- дратва трещала. Дед тоже устремлен
был вперед, но возраст и спесь не давали ему катнуться на валенках. Он  меня
поругивал за такую  ребячливость,  родители,  мол, не  шибко торопятся одеть
тебя,  обуть,  а  у меня, мол, какие  капиталы? Ох уж эти капиталы! Будь они
неладны! Сколь их человеку надобно и зачем?
     Из  потерпевшей когда-то  аварию,  вросшей в берег и снег  баржи  через
проломанную корму я доставал пешню, сачок, железный крючок и топор.
     Пошла работа до большого пота! Отгребали снег, долбили лед попеременно,
вычищали  проруби.  Вот  и  вода  затемнела,  глубокая,  беззрачная. В  воду
веревочка обледенелая  спускается, к веревочке железяка привязана и  на  дно
брошена,  дальше  сам подпуск идет. Взявшись за тетиву рукой, я слушаю.  Дед
делает вид, что ему на все тут наплевать, да еще и высморкаться. "Е-э-э-эсь!
Дергает!" -- выталкиваю я шепот из сдавленной груди.
     Дед с притворной ленью кивает: давай, действуй.
     "О, миг счастливый, сладкий!" -- пел в кино артист женщине, разряженной
в пух и прах, валясь перед нею на колени. Ни шиша он, тот артист, не ведает,
не  понимает! Порыбачил бы хоть раз, поводил бы рыбину на леске, вот тогда и
узнал бы, что такое настоящий  "миг"! Не  чудо ли?! Не  колдовство  ли! Зима
кругом, стужа, снег толсто на льду  лежит, все обмерло, остановилось, а тут,
ровно  бы из преисподней, возникают  недовольные налимьи хари. Дед отцепляет
рыбин и  небрежно, даже с  сердцем  отшвыривает  их в снег. Возятся пьяно  в
снегу поселенцы, вымажутся ровно бы в известке и  так, с непокорно  загнутым
хвостом, и остынут. А тут возьми да еще событие наступи -- налим  в лунку не
пролезает!   Событие   так   событиеДергать  подпуск   нельзя  --   оборвешь
фильдеперсовое  коленце,  но  отпускать  налимища  не хочется.  Дух  во  мне
занялся. Дед всякую спесь утратил, бесом вокруг лунки крутится, хлопает себя
по коленям, отпнул меня  в сторону, на  брюхо  упал, руку в прорубь засунул,
изучая "подходы", затем,  молодецки  ахая,  раздалбливал прорубь.  Я  рыдал:
"Дедонька,  миленький, не обрежь! Не обрежь!.." -- "Не  базлай под руку!" --
демонским огнем пылал глаз деда, того и гляди завезет. Я отпрянул в сторону,
но  скоро  опять  плясал возле  лунки, отгребал голыми руками  лед,  не  чуя
никакого мороза, о чем-то молил деда, подавал  ему разные советы. Любил ли я
деда? Не знаю. Не берусь судить о  таком сложном  чувстве,  не под силу  мне
это. Но в тот счастливый миг, когда, не  обрезав  подпуска пешней, потянул и
выволок  дед огромного поселенца на  лед и сам в изнеможении сел  тут  же, я
обожал деда, я готов был его обнять, расцеловать и не знаю, что еще сделать.
Налим, изогнувшись  дугой, лежал брюхом  в снегу,  яростно и устало  шевелил
жабрами, с недоумением тараща на нас  сытые, наглые кругляшки глаз, белеющих
от мороза. Как это  так? Плавал-плавал  в полной безопасности,  подо  льдом,
икру  мета