дядя Иван и его сыновья, сродные братья нам, Ваня и Миша, да еще
тетка Апроня. И началась шумная работа.  Отвязали бастриг на первом возу. Он
спружинил,  подскочил и  уцепился в луну, будто  пушка. Воз  темным  потоком
хлынул на снег  и  занял половину двора. Второй  воз свален,  третий свален.
Сена --  гора! Откуда-то взялась корова. Ест напропалую.  Отгонят  с  одного
места, она из другого хватает --  у нее тоже праздник.  Собака забралась  на
сено.  Ее вилами огрели. Нельзя собаке на сене лежать -- корова сено есть не
станет. Собака горестно взлаяла и убралась под  навес. А мы уже на сеновале,
и  бабушка с  нами.  Нам  дали самую главную  работу --  утаптывать сено. Мы
топтали,  падали,  барахтались.  Мужики бросали огромные навильники в темный
сеновал и  ровно  бы ненароком заваливали  нас.  Глухо, душно  станет, когда
ухнет  на тебя  навильник. Рванешься, словно из  воды, наверх  и  поплывешь;
поплывешь, но еще не  успеешь отплеваться от сенного крошева, забившего рот,
-- снова ух на тебя шумный навильник. Держись, ребята, не тони!
     -- Ребятишки, вы живые там?
     -- Живы!
     -- Упрели небось?
     -- Не-е!
     Но  я  уже весь мокрый и  Алешка мокрый. Mы топчем сено, плаваем в нем,
барахтаемся и дуреем от густого, урЕмного запаха.
     Перекур.
     В изнеможении упали на сено, провалились в нем по маковку. Мужики курят
во дворе, тихо говорят о чем-то. Бабушка стряхивает платок.
     -- Баб! -- окликнул я ее. -- Ты можешь траву узнать или цветок?
     Бабушка  у нас  многие  травы и  цветки целебные знает, собирает  их на
зиму.  И знает их не  только по  названиям,  но и по запахам, и  по цвету, и
какую траву от какой болезни пользуют, доктора у нас на селе нету, так ходят
к бабушке лечиться от живота, от простуды, от  сердца.  Вот  только самой ей
некогда болезни свои лечить.
     -- Ну где же я в  потемках-то? -- ответила бабушка, но таким тоном, что
нам совершенно ясно -- это она  малый  кураж  напускает.  Пошарив подле себя
рукой, бабушка подозвала  нас и показала  при лунном свете, падающем в проем
дверей: --  Вот  это осока. Легко  отличается -- жестка, с  шипом,  почти не
теряет  цвету. По Манской речке  ее  много. А  вот  эта, -- отделяет она  от
горсти несколько былинок, -- метличка. Ну,  ее тоже хорошо знатко. Метелочки
на  концах.  А  это  вот, видите,  ровно  спичка  сгорелая  на  кончике. Это
купальница-цветок.
     -- Жарок, да?
     --  По-нашему  --  жарок.  Завял   он,  засох,  краса  вся  его  наземь
обсыпалась.  И  люди  вот так  же,  пока  цветут,  красивые,  потом усохнут,
сморщатся, что  грибы червивые. Недолог век  цветка,  да ярок,  а  человечья
жизнь навроде бы и долгая, да цвету в ней не лишка...
     Девятишар, орляк, кошачья лапка, ромашка, тимофеевка, овсяница,  чина и
много-много  пырея  переселилось  из леса на  наш  сеновал,  А я  вот  еще и
земляничку нащупал, потом  другую, третью. Свою я съел вместе  со стебельком
-- ничего не случится. Ту, что бабушке отдал, она  лишь понюхала и протянула
Алешке. Алешка съел две ягодки, заулыбался.
     А  я вот  помню, как летом проснулся на этом вот сеновале.  Было душно,
глухо и темно.
     Во тьме  полыхали молнии, но грома и дождя еще не было. Вдруг  грохнуло
над самой головой. Я подскочил и полез в глубь сеновала. Внизу,  в стайке, с
насеста сшибло кур, они закудахтали. Крышу осторожно, словно слепой  человек
голой подошвой ноги, пощупал дождь и, удостоверившись, что  крыша на месте и
я под нею, заходил, зашуршал по тесу, обросшему мхом по щелям и желобкам.
     Меня отпустило. Курицы  успокоились. Молнии сверкали, свет на мгновение
вспыхивал, и все означалось: сено, грабли, старые веники на шесте, отчетливо
выхватывало ласточек  в гнезде, спокойно спящих. И снова ка-ак далоИ снова я
подскочил с постеленки, пытался зарыться в сено, снова сшибло с насеста кур,
и  они разом  заорали,  забазарили --  "ка-апру-ту-ту-какака". Одна  курица,
слышно было, летала по стайке, билась  в  стены и в углы, желала угодить  на
насест, но подруги ее, тесно сжавшиеся с вечера, сидели теперь вольно, какая
к окошку головой  и задом к открытой двери, какая наоборот -- задом к окошку
и головой к двери. Как застал слепой, вяжущий сон, так и сморились птахи. Та
курица, что летала и "тпру-ту-ту" говорила, должно быть, уселась на пол.
     К грому, к молниям все притерпелись, да и удалялись  громы  и молнии за
горы. Постращали всех: есть, мол, еще, есть небесные силы. и, если не будете
старших слушаться, в первую голову бабушку, так они  тут же явятся и покажут
"кузькину мать".
     Дождь размохнатился, загустел, будто шубой накрыл крышу и меня вместе с
нею.  Попадая  на  сучок,  на  шляпку гвоздя,  на  ощепину ли, редкие  капли
выбивались из  все  заполнившего шептания,  трогали  струну,  натянутую  над
головой. Дышать стало легко. Ближе  и свежее  сделался  запах веников, сухой
травы.  Село,  подворье наше,  и  я  вместо  с ними,  согласно  и  доверчиво
погружались в глубину ночи, наполненную черным пухом,  может, дряблой водой,
запаренной  вениками. Корова  в стайке,  во время  грозы переставшая  валять
жвачку во  рту, переступила, вздохнула, пробно скрипнула  жвачкою,  еще  раз
вздохнули и зажевала, зажевала...
     Какой спокойный, какой глубокий сон наступил всюду...
     Мне хотелось еще в сене пошарить, еще землянику сыскать, но в это время
проем дверей заткнули навильником, сделалось темно,  и снова пошла работа до
седьмого пота.
     Тесней  и тесней становилось на  сеновале.  Утрамбованное, затиснутое в
углу и к задней стене сено  набухало ввысь и уже задевало  веники, свешанные
попарно на слеги и жерди.  Крыша  чем  дальше, тем уже,  и мы сшибали не раз
шапки о поперечины, шарили в темноте, отыскивая их.
     На самом верху,  там,  где  тес  крыши  сходился торцами, по  стропилам
лепились  гнезда  ласточек и  по  соседству  с  ними осиные пузыри.  Я залез
горячей рукой в луночку ласточкиного гнезда и почувствовал в ней снежок, под
ним мокрые перышки. Где  сейчас говоруньи ласточки? Тоскуют небось по своему
дому, по этому вот сараю, по нашему селу.
     Я  забылся  на минуту и  услышал, как внизу,  под  нами,  хрупают  сено
вымотавшиеся за дорогу  кони. Хрупают,  отфыркиваются,  переступают тяжелыми
копытами.
     Внизу, во дворе, начался разговор:
     --  Ну,  Иван,  лошадку  ты  отхватил!  Одной  рукой  ее  лупи,  другой
крестися...
     -- Недаром говорят... лошадь за рекой купи.
     -- А я ее где купил-то, шорта? За рекой, за горой, почти у кыргызов.
     -- Heт, робята,  --  вмешалась в разговор  бабушка, -- деньгами коня не
купишь, токо удачей...
     На этом  и утешились, про коней  говорить перестали, на  сено  перешли.
Кольча-младший сказал:
     --  Сена  лесные, едкие,  хватило  бы  до весны. А  ну,  как  прикупать
придется?
     -- Купило притупило! -- снова вмешалась в разговор бабушка. -- Соломы с
заимки подвезем и обойдемся. Сено стравить -- коров не доить...
     -- На соломе да на пойле не лишка надоишь.
     -- Нет, пойло не  бракуйте. Пойло  всему голова. Токо руками его ладить
надо, теплое чтобы, с отрубями. Если оплосками поить, тогда, конешно...
     Завязался разговор, значит, работе  конец. Да  и полон  сеновал.  Мы  у
самой створки топчемся.  Под ноги нам швыряют клоки сена, из  которых торчат
вилы, -- подскребают с саней. И хорошо это, славно, а то уж дух вон из нас с
Алешкой.
     И вот  сани  заведены под  навес, корова  водворена на  место.  Бабушка
граблями подобрала раскрошенное  по двору  сено, кинула  его лошади.  Мужики
составили вилы,  грабли, забрали  дохи и, постукивая о  ступеньки катанками,
вошли в избу. Катанки мерзло повизгивали, скользя на крашеном крыльце.
     Вместе с мужиками в дом ввалилось  облако  холода и  ударилось в темные
углы. Изба полна чужого запаха от собачьих дох.  Но все  эти запахи  забивал
сквозной, всюду проникающий запах сена. Дедушка обламывал сосульки с усов, с
бороды и  кидал их  под рукомойник.  Бабушка  сбросила  ему с  печи  старые,
пыльные  катанки. Тетка  Апроня  хлопотала  у стола, и  пока переодевались и
переобувались дедушка и Кольча-младший, на столе уже накрыто. Кольча-младший
полез было за кисетом, да бабушка заворчала:
     -- Хватит табачище-то  жрать натощак. За стол  ступайте, потом и  жгите
зелье клятое сколь влезет!
     Мы уже за столом, в переднем углу оставили  место деду. Это место свято
--  никто  не  имел  права  его занимать. Кольча-  младший  глянул  на  нас,
рассмеялся:
     -- Видали, работнички-то уж начеку!
     Все со смехом усаживались, гремели табуретками и скамьями. Исчез только
дед. Он возился на кухне, и нетерпение наше возрастало с каждой минутой.  Ох
уж медлительный у нас  дед! И  говорит он пять или десять  слов на день. Все
остальное за него обязана говорить бабушка, так уж у них повелось.
     Вот и дедушка. В руках у него холщовый мешочек. Он медленно  запустил в
него  руку.  Мы с Алешкой подались вперед, не дышим. Наконец дедушка  достал
обломок белого калача и с улыбкой положил перед нами.
     -- Это вам от зайца.
     Я  показал Алешке пальцами уши над  головой,  и он  расплылся в улыбке:
понял -- это от зайца. Мы схватили калач. Он мерзлый, что камень. По очереди
пытались откусить от него хоть крошечку.
     -- А это от лисы, -- подал дедушка наливную зарыжелую шаньгу.
     Кажется, наступила вершина наших чувств и восторгов, но это еще не все.
Дедушка еще  глубже залез рукою  к мешочек и долго-долго не вынимал подарок,
тихо улыбаясь в бороду, он хитровато поглядывал на нас.
     А мы уж  и без того готовы. У меня сердчишко сперва остановилось, потом
затрепыхалось, потом опять остано- вилось,  в глазах рябило от напряжения. А
дед томил. Ох,  томил! "Ну,  дедушка!  -- хотелось крикнугь. --  Да что же у
тебя там еще, что?" Дед  медленно выудил из  мешочка кусок вареного, стылого
мяса, облепленного крошками, и торжественно протянул его:
     -- А это от самого Мишки. Он там сено наше караулил.
     -- От медведя?  -- вскочил я. -- Алешка, это  от  медведя! Бу-бу-бу! --
показал я  ему  и  надул щеки, насупил брови.  Алешка понял меня, захлопал в
ладоши -- у нас с ним одинаковое представление о медведе.
     Ломаем  зубы,  грызем  мерзлый  калач, шаньгу, мясо,  оттаиваем  лесные
подарки  языком,  ртом,  дыханием.  Все   дружелюбно  поглядывают  на   нас,
подшучивают   и  вспоминают  свое   детство.  И   только  бабушка  несердито
выговаривает деду:
     -- Потеху потом бы отдал. Останутся без ужина. Да, мы так и не поели --
некогда  было  и  не  хотелось  вроде бы. С  замусоленным  огрызком калача и
плиточкой шаньги залезли мы на полати. На печке сегодня спит дедушка -- он с
холода. Я  держал  в  руке  холодный, постепенно раскисающий кусочек калача,
Алешка --  кружок  шаньги.  Мы  смеялись,  толкали друг дружку,  пугая  один
другого лесом, медведем. Полати под нами прогибались, тесины ходуном ходили,
но никто на нас не кричал  -- все  уморились, на  морозе напеклись и  крепко
спали.
     Уснули и мы с братаном в обнимку.  Снились  нам в ту зимнюю, тихую ночь
дивно-дивные сны.







     Виктор  Астафьев.  Собрание  сочинений   в  пятнадцати  томах.  Том  4.
Красноярск, "Офсет", 1997 г.


        "Конь с розовой гривой"


     Бабушка  возвратилась от  соседей  и  сказала  мне,  что  левонтьевские
ребятишки собираются на увал по землянику, и велела сходить с ними.
     --  Наберешь туесок. Я повезу свои ягоды  в  город, твои  тоже продам и
куплю тебе пряник.
     -- Конем, баба?
     -- Конем, конем.
     Пряник  конем! Это  ж мечта всех  деревенских малышей.  Он белый-белый,
этот конь. А грива у него розовая, хвост розовый, глаза розовые, копыта тоже
розовые.
     Бабушка никогда не позволяла  таскаться с кусками хлеба. Ешь за столом,
иначе будет  худо. Но пряник -- совсем другое  дело. Пряник можно сунуть под
рубаху, бегать и слышать, как конь лягает копытами в голый живот. Холодея от
ужаса -- потерял, -- хвататься за рубаху и со счастьем убеждаться -- тут он,
тут конь-огонь!
     С  таким конем сразу  почету сколько,  внимания! Ребята левонтьевские к
тебе  так  и этак  ластятся,  и  в  чижа  первому  бить  дают, и  из рогатки
стрельнуть,  чтоб только  им  позволили потом откусить от коня  либо лизнуть
его. Когда даешь  левонтьевскому Саньке или Таньке откусывать,  надо держать
пальцами  то  место, по  которое откусить  положено, и держать крепко, иначе
Танька или Санька так цапнут, что останется от коня хвост да грива.
     Левонтий,  сосед  наш, работал на бадогах  вместе с  Мишкой Коршуковым.
Левонтий заготовлял лес на  бадоги, пилил его, колол и сдавал на известковый
завод, что был супротив села, по  другую сторону  Енисея. Один раз  в десять
дней, а может, и в  пятнадцать -- я  точно не  помню,  --  Левонтий  получал
деньги, и тогда в  соседнем доме, где были одни  ребятишки  и ничего больше,
начинался пир горой.
     Какая-то  неспокойность,  лихорадка,  что  ли,  охватывала   не  только
левонтьевский дом, но и  всех соседей. Ранним еще  утром  к бабушке забегала
тетка Васеня --  жена дяди Левонтия, запыхавшаяся,  загнанная,  с зажатыми в
горсти рублями.
     -- Кума! --  испуганно-радостным голосом восклицала  она. --  Долг-от я
принесла! -- И тут же кидалась прочь из избы, взметнув юбкою вихрь.
     -- Да стой ты, чумовая! -- окликала ее бабушка. -- Сосчитать ведь надо.
     Тетка Васеня  покорно возвращалась, и, пока бабушка считала деньги, она
перебирала босыми  ногами, ровно  горячий конь, готовый  рвануть, как только
приотпустят вожжи.
     Бабушка считала обстоятельно и долго, разглаживая каждый рубль. Сколько
я помню, больше  семи или  десяти рублей из "запасу" на черный день  бабушка
никогда Левонтьихе не давала, потому как весь этот "запас" состоял, кажется,
из  десятки.  Но  и  при  такой  малой  сумме  заполошная Васеня  умудрялась
обсчитаться на рубль, когда и на целый трояк.
     --  Ты  как  же  с  деньгами-то  обращаешься,   чучело   безглазое!  --
напускалась бабушка на  соседку.  --  Мне  рупь, другому  рупь!  Что  же это
получится?
     Но Васеня опять взметывала юбкой вихрь и укатывалась.
     -- Передала ведь!
     Бабушка еще долго поносила Левонтьиху, самого Левонтия,  который, по ее
убеждению,  хлеба  не  стоил, а  вино  жрал,  била  себя  руками  по бедрам,
плевалась, я подсаживался к окну и с тоской глядел на соседский дом.
     Стоял он сам собою, на просторе, и  ничего-то ему не мешало смотреть на
свет  белый  кое-как  застекленными  окнами  --  ни  забор,  ни  ворота,  ни
наличники,  ни  ставни.  Даже   бани   у  дяди  Левонтия  не  было,  и  они,
левонтьевские, мылись по соседям, чаще всего у нас, натаскав  воды и подводу
дров с известкового завода переправив.
     В один благой  день, может быть, и вечер дядя Левонтий  качал  зыбку и,
забывшись, затянул песню морских  скитальцев, слышанную  в  плаваниях, -- он
когда-то был моряком.

     Приплыл по акияну
     Из Африки матрос,
     Малютку облизьяну
     Он в ящике привез...

     Семейство утихло, внимая  голосу родителя,  впитывая очень  складную  и
жалостную песню.  Село  наше, кроме улиц,  посадов и  переулков,  скроено  и
сложено еще и  попесенно -- у  всякой семьи, у фамилии была "своя", коронная
песня, которая глубже и полнее выражала чувства именно этой и никакой другой
родни. Я и поныне, как вспомню песню "Монах красотку полюбил", -- так и вижу
Бобровский переулок и всех бобровских, и  мураши у меня по коже  разбегаются
от потрясенности. Дрожит,  сжимается сердце от песни "шахматовского колена":
"Я у  окошечка  сидела, Боже  мой,  а дождик  капал на  меня".  И как забыть
фокинскую, душу рвущую: "Понапрасну  ломал  я решеточку, понапрасну бежал из
тюрьмы, моя милая, родная женушка у другого лежит на груди", или  дяди моего
любимую: "Однажды в комнате уютной", или в память о маме-покойнице, поющуюся
до сих пор: "Ты скажи-ка мне, сестра..." Да  где же все и всех-то  упомнишь?
Деревня большая была, народ голосистый, удалой, и родня в коленах глубокая и
широкая.
     Но все наши песни скользом пролетали над крышей поселенца дяди Левонтия
-- ни одна из них не могла растревожить  закаменелую душу боевого семейства,
и вот  на  тебе,  дрогнули  левонтьевские  орлы,  должно быть,  капля-другая
моряцкой,  бродяжьей крови  путалась в  жилах  детей,  и  она-то размыла  их
стойкость, и когда дети были сыты, не дрались и ничего не истребляли,  можно
было  слышать,  как  в  разбитые окна,  и распахнутые  двери  выплескивается
дружный хор:

     Сидит она, тоскует
     Все ночи напролет
     И песенку такую
     О родине поет:
     "На теплом-теплом юге,
     На родине моей,
     Живут, растут подруги

     И нет совсем людей..."

     Дядя  Левонтий  подбуровливал песню  басом,  добавлял в нее  рокоту,  и
оттого и песня,  и  ребята,  и сам он  как бы менялись обликом,  красивше  и
сплоченней  делались, и текла тогда река жизни в этом  доме покойным, ровным
руслом. Тетка Васеня, непереносимой чувствительности  человек, оросив лицо и
грудь  слезьми,  подвывая в старый прожженный  фартук, высказывалась  насчет
безответственности  человеческой  --  сгреб  вот   какой-то  пьяный  охламон
облизьянку, уташшыл ее с родины невесть зачем  и на  че? А она вот,  бедная,
сидит и тоскует все ночи напролет... И, вскинувшись, вдруг впивалась мокрыми
глазами в супруга  -- да уж не он ли, странствуя по белу свету,  утворил это
черно  дело?!  Не он ли  свистнул облизьянку? Он ведь пьяный не ведает, чего
творит!
     Дядя Левонтий, покаянно  принимающий  все грехи, какие  только возможно
навесить на пьяного человека,  морщил лоб, тужась понять:  когда и зачем  он
увез  из Африки  обезьяну?  И,  коли увез,  умыкнул животную,  то  куда  она
впоследствии делась?
     Весною левонтьевское  семейство  ковыряло маленько  землю  вокруг дома,
возводило  изгородь из  жердей, хворостин,  старых  досок. Но  зимой все это
постепенно исчезало в утробе русской печи, раскорячившейся посреди избы.
     Танька левонтьевская так говаривала, шумя беззубым ртом, обо всем ихнем
заведенье:
     -- Зато как тятька шурунет нас -- бегишь и не запнешша.
     Сам  дядя   Левонтий  в  теплые  вечера  выходил  на  улицу  в  штанах,
державшихся  на единственной  медной  пуговице  с  двумя  орлами,  в бязевой
рубахе,   вовсе  без   пуговиц.  Садился  на  истюканный   топором   чурбак,
изображавший крыльцо, курил,  смотрел, и если моя бабушка  корила его в окно
за безделье, перечисляла  работу, которую он  должен  был, по ее  разумению,
сделать в доме и вокруг дома, дядя Левонтий благодушно почесывался.
     -- Я,  Петровна, слободу  люблю!  --  и обводил рукою  вокруг  себя: --
Хорошо! Как на море! Ништо глаз не угнетат!
     Дядя Левонтий любил  море, а я любил его. Главная цель  моей жизни была
прорваться в  дом  Левонтия  после  его получки, послушать песню про малютку
обезьяну  и,  если  потребуется, подтянуть могучему хору. Улизнуть не так-то
просто. Бабушка знает все мои повадки наперед.
     -- Нечего куски выглядывать, -- гремела она. -- Нечего этих пролетарьев
объедать, у них самих в кармане -- вошь на аркане.
     Но если мне удавалось ушмыгнуть  из дома и попасть к левонтьевским, тут
уж  все,  тут  уж  я  окружен  бывал  редкостным  вниманием, тут  мне полный
праздник.
     --  Выдь  отсюдова!  --  строго  приказывал  пьяненький  дядя  Левонтий
кому-нибудь из своих парнишек. И пока кто-либо из них неохотно вылезал из-за
стола,  пояснял  детям свое строгое  действие  уже  обмякшим голосом: --  Он
сирота, а вы всешки при родителях! -- И, жалостно глянув на меня, взревывал:
--  Мать-то  ты хоть  помнишь ли?  -- Я  утвердительно  кивал. Дядя Левонтий
горестно облокачивался на руку, кулачищем растирал по лицу слезы, вспоминая;
--  Бадоги с ней  по  один  год кололи-и-и! -- И совсем уж разрыдавшись:  --
Когда ни придешь... ночь-полночь... пропа... пропащая  ты  голова, Левонтий,