.  Верховские обозники  сказывали:  захотят,
супостаты,  свадьбу спортить -- выдернут  у жеребца  из  хвоста  три волоса,
побормочут  на  их, поплюют,  на  три  стороны бросят -- и  все!  Кони  ни с
местаПляшут, маются, хотят тронуться, но в какую сторону -- не  знают. У-ух,
клятые!..
     Так бабушка  наговаривала, бранилась  и в то же  время переодевала тетю
Маню  в  сухое, развешивала  мокрое  возле шестка,  на черенки ухватов  и на
припечке раскидывала.
     -- Какой он тебе азият? -- вяло возражала тетя Маня. -- У него и отец и
мать -- русские переселенцы.
     --  Русскай? --  подбоченивалась  бабушка.  -- Русскай?  Да глаз  у ево
узкай!  Со шшеки зайди-ка! А  скупой  в ково?  А бессердешнай? Заездил тебя!
Заездил...
     -- Ой, мама! Да ну тебя! Я уж  и  со  шшеки и  с заду заходила -- везде
красавец. Принеси-ка лучше мешок. Я Витьке гостинец достану.
     Бабушка поднимала мешок и еще раз ужасалась:
     -- Коню только  и по  силам котомка! Да и то  -- Ястреб после того, как
его в  колхозе ухайдакали, на  колени сядет  под эдакой ношей... А гостинец,
матушка  ты моя, дорогая тетушка,  и  погодила бы вручать.  Уж больно зубаст
твой племянничек и неслух. Чуть чего -- в  топоры с бабушкойА варначишша!  А
посказитель!  Врать  начнет -- не  переслушаешь!  В лес  на полдни сходит --
неделю  врет. Уцепится за юбку  -- и, хочешь не хочешь,  слушай  его,  иначе
рассердится.  А  в сердцах он -- дедушка родимай! Де-э-эдушко!  Де-э-эдушко!
Глазом влепит -- что камнем придавит...
     Бабушка где с хохотом, где со слезами и возмущением повествовала гостье
о моих похождениях и проделках, не прекращая при этом своих дел: собирала на
стол, поругивала самовар, деда -- за худую лучину, за угарный уголь и вообще
за все прорухи,  попутно сообщая деревенские новости и всякого рода события,
в первую голову касающиеся дел  в  колхозе имени товарища Щетинкина. И снова
про меня -- неисчерпаемая тема!
     -- А то петь возьмется! Ухо у него завсегда заустоурено! Он у вас когда
в доме отдыха был,  всего назапоминал, и срамотишшы и переживательного...  Я
так вот за голову схвачусь и тоже реченькой ульюсь...
     -- Что тятю не порешила?!
     -- Не смейся, голубушка, не  смейся! Друга на  моем  месте, может, и не
снесла  бы такова чижолова человека,  может, и отчаялась бы да с утесу  вниз
головой, чтоб  уж разом отмучиться.  Но ты послушай, чЕ дальше-то, послушай!
Аспид-то  этот,  кровопиец-то,  как  разжалобит  меня,  тут  же  в  насмешки
загорланит: "Девочки-беляночки, где-ка  ваши ямочки?" Я ему допрос:  "Ты про
каки таки ямочки?" А он мне: "Сама же говорила: "Каку ямочку дедушко выкопал
в тенечке, каку ямочку! Молоко на воле не скисает!.." Ты понимаешь, какой он
политикой  овладелЯ ему про одну ямочку  спрос веду, oн мне ответ совсем про
другу.  Чисто  вьюн вывернется! Да еще и  осердится: "А  все те неладно! Дед
молчит -- неладно. Я пою -- неладно! Как дальше жить?.."
     Тетя  Маня,  чуть отдохнувшая,  с  лицом,  пылающим  от нажженности  на
морозе, улыбалась, слушая бабушку.
     -- Иди, иди сюда, -- манила она  меня и, когда я приближался, накоротке
прижимала к себе, махала в сторону бабушки рукой  -- пущай, мол, шумит, дело
привычное,  --  высыпала  мне  в ладошку горстку  конфеточек -- разноцветных
горошков  или белый мятный пряник давала.  -- Дедушка-то где? -- спрашивала.
-- Вот, отдашь ему махорки пачку да бумажки курительной...
     -- Ага, ага, -- появлялась бабушка с самоваром, фыркающим в дыры паром,
с   красно  сверкающими  в  решетке  углями.  --  Он  уж  и  так  закурился,
бухат-кашлят дни и ночи, добрым людям спать не дает...
     Меня всегда поражала редкостная особенность бабушки: браниться, новости
рассказывать и в то же  время греметь посудой, накрывать на стол, подносить,
уносить, дело править и все при этом слышать, пусть даже если люди и шепотом
разговаривают в другой половине избы.
     За самоваром  шел  уже степенный разговор о том о сем. Тетя  Маня  пила
душистый чай  с сахарком  и рано ложилась спать. Вставала  и  уходила она со
своей котомкой  до свету, оставив на столе  кусок сахара бабушке либо  пачку
фруктового, когда и фамильного, чая и  обязательно рублевку-другую. Пряча  в
сундук  гостинец,  завязывая  денежку  в  узелок,  бабушка, поворотившись  к
иконам, крестилась:
     --  Храни,  Господи,  рабу  твою  Марею.  Да  не  сотворится  худо,  не
надорвется в ей становая жила.
     Людям, какие у нас  случались, особо  родственникам, и в  первую голову
дочерям и сыновьям, бабушка при любом удобном случае говаривала:
     -- Уж на Марею охулки не положу. Мимо матери-отцова дома не пройдет без
гостинца. От  себя оторвет -- уважит,  а ведь  и то надо в ум взять: учет-то
какой у ее?  Михайло-то Илларионыч опростается и оглянется: нельзя ли в квас
положить?..
     Когда  тетя  Маня  с  дядей  Мишей  переселились  на  бакены, все  наши
перебывали у  них  в  гостях. И я бывал и в гостях,  и на хлебах,  но память
почти  ничего  не  сохранила,  кроме того, что  у тети Мани была  вкусная  и
обильная  еда, что  дядя  Миша, к  моему великому  удовольствию, по-прежнему
столярничал и от него пахло стружками, играл на гармошке с колокольцами, пел
"Когда б  имел златые горы", читал  газету "Речник  Енисея" и заставлял меня
чистить стайки, вычерпывать  мутную  воду  из  лодки,  заправлять  фитили  в
вонючие бакенские лампы. Еще помню, что хаживал за грибами и  рыжиков  прямо
за огородом было так много, что тетя Маня рыжики больше пятака сама не брала
и  мне брать не  велела. Земля и леса за  рекой были так чисты, рыжики столь
молоды, свежи, угольно накалены с исподу, что тетя Маня никогда их не мыла в
воде, так же как  и ее  мама, которую  она  безмерно любила, -- подражая ей,
следовала  ее опыту  и совету  в хозяйственных делах, лишь протирала  чистой
тряпицей. И какие это были грибы! По три года стояли они в кадках в погребе,
оставаясь хрусткими, не утратив цвета и вкуса.


     Осенью сорок первого года, когда  еще не  были  выстроены бараки нашего
ФЗО и учащиеся жили кто  где и кто как, я почти до середины ноября обретался
у дяди Васи-сороки,  старался поменьше бывать "на квартере",  шлялся дотемна
где придется  и  однажды нежданно-негаданно встретил тетю Маню на злобинском
базаре.
     Прежде,  когда ей  случалось  быть в городе с  "товаром"  -- тетя  Маня
торговала на качинском базаре, откуда было недалеко до дяди Кольчи-старшего,
до  тети Тали,  -- то, припозднившись,  она  иногда  у  них  и ночевала.  Но
транспортная  оказия,  видать,  кинула  ее  на  другую  сторону  Енисея,  на
злобинский  базар,  а  меня занесло туда купить  на  мелочь  бедных  военных
лепешек  из  картофеля. Заметив  тетю  Маню, я  отчего-то  застыдился, хотел
прошмыгнуть  мимо  нее,  затесался было в толпу, но  она,  давняя  торговка,
хорошо чуяла и видела базар, выцелила меня глазом еще издали и заподозрила в
чем-то. Ну, не  промышляю ли я  на  базаре вместе со шпаной, не занимаюсь ли
карманной тягой.
     Тетя Маня окликнула меня, и я нехотя к ней приблизился, понурясь, пряча
руку с лепешками за  спиной. Тетю Маню я не видел лет пять, может, и больше.
В Овсянку Зыряновы теперь заходили редко. Неподалеку  от  Овсянского острова
возникло  подсобное  хозяйство  какого-то большого  предприятия,  и Зыряновы
пользовались его транспортом, брали коня, сбрую, да и конновозчика в придачу
им  давали.  За  харчи, за всякого  рода подачки тот  ломил в  уже  довольно
обширном хозяйстве бакенщика.
     Тете  Мане  было  уже  под сорок. Беличьи  тонкие волосы ее прострочило
совсем уж тохонькими, нервно вьющимися паутинками. Она приосела на  крестец,
чуть  потучнела,  укоротилась в  шее; фигурой походила  скорее на мужика  --
тяжелая, неустанная  работа делала свое дело.  Лицо и  крупные жилистые руки
тети  Мани были  темные от  загара, уже  постоянного,  речного, и, когда она
улыбалась, морщины горелой хвоей слипались у глаз, на лбу  и у рта, но когда
переставала  улыбаться, в желобках морщин просматривалась  дальняя, молочная
бель лица.
     Тетя  Маня через  плахи  прилавка обняла меня и  поцеловала,  отчего  я
смугился  и начал озираться на  народ. Она оглядела меня пристально с ног до
головы,  бабушкиным голосом сказала, какой я большой, и две плоские слезинки
как-то  сами  собой  выдавились  из  ее  тускнеющих глаз,  повисли в  дрябло
набухших  подглазьях,  подрожали и  сами же  собой незаметно  высохли  --  я
догадался, что  тетя Маня  в эти минуты подумала о маме. Потом  она, коротко
вздохнув, начала расспрашивать меня о моем житье-бытье. Я скупо отвечал, все
еще держась  отчужденно,  сыспотиха готовясь  к дежурному упреку за то, что,
вернувшись из Заполярья,  не наведался  к ним, не  погостил у  них, и, когда
этот  упрек  последовал,  скороговоркой сообщил,  что долго получал паспорт,
маленько  подрабатывал с дядей Левонтием на хлеб,  и что  вот,  слава  Богу,
поступил  в  припоздало открывшееся  ФЗО, скоро  мне  там  выдадут спецовку,
обещали даже форму выдать, и что всем я доволен. И чуть не проговорился, что
доволен  еще  и тем, что  избавил  от забот тетку  Августу,  у  которой  жил
какое-то время  после возвращения из Игарки, у нее и своих забот полон  рот;
попутно избавил бабушку от причитаний о "сиротинке горемычной".
     Сославшись  на то, что в  училище у  нас  строго, я попрощался с  тетей
Маней и пошел было, но она вернула  меня, велела подставить  карман. Черпнув
из   мешка  аккуратненьким,   по   ободку   обрезанным   граненым  стаканом,
поинтересовалась, не дырявый  ли у меня карман,  и высыпала  в него  каленых
кедровых  орешков.  Она и второй  стакан вознамерилась было  отвалить,  но я
поспешил поблагодарить ее,  сказал, что мне больше не надо,  и она поставила
стакашек перед  собой  на прилавок. Перехватив мой  взгляд,  чуть смутилась,
зашарила  по  карманам, вынула  чем-то давно  мне  знакомую,  затасканную по
рабочим карманам рублевку.
     -- Нет-нет, не надо! -- отпихивался я руками от прилавка и от рублевки.
     Тут, слава Богу,  возник  покупатель.  Высыпая ему в карман орехи, тетя
Маня тянулась короткой шеей через плечо покупателя.
     -- Не чужие ведь... Приходи... Поможешь... -- донеслось до меня.
     Тетя  Маня  понимала, что  просто так я  не  соберусь  к  ним, боясь их
сладкого  корма,  но "помочь", стало быть, заработать хлеб, -- совсем другое
дело, можно преодолеть себя. Да и бабушка, когда поздней осенью, по холодам,
был я в Овсянке и рассказал про встречу с тетей Маней, сказала:
     -- Сходи. И правду не  чужие. Хоть досыта поешь... Марея-то выпряглась,
суперечит  Михаилу,  зубатится с им:  "Надо было взять  парнишку, вырастить,
Божье дело справить... Так нет, нас копейка-злодейка заела..."
     О том, что я у Зыряновых  долго не нажил бы, бабушка умолчала, а о том,
что родитель мой, дорогой  папуля, "из прынцыпу"  не отдал бы меня "в люди",
помалкивал я.



     Время ушло-укатилось. Детство  мое осталось в далеком Заполярье.  Дитя,
по  выражению деда Павла,  "не рожено, не прошено,  папой  с мамой брошено",
тоже куда-то девалось, точнее -- отдалилось от меня.
     Чужой себе и  всем, подросток или юноша вступал  во  взрослую  трудовую
жизнь  военной  поры.  Внешне  все  еще  зубоскал  и посказитель, внутри  --
насторожившийся,  в  себя  упрятавшийся бывший  беспризорник  и мечтательный
романтик, возникший  от  пестрого  чтения  пестрых  книг,  и грубый,  ныркий
фэзэошник, добывающий  ловкостью,  потом  и смекалкой пропитание,  все время
ждущий подвоха, суровой нотации, а то и кары от взрослых людей.
     И  диво ли --  я ведь кровный сын  своего  народа. Всю историю держат и
держат русский  люд  в постоянной вине, а напряжении, и  хлеб, своим хребтом
добытый,  ест  он как  чужой, из милости ему  поданный. Я к тому  же ел хлеб
самый горький,  сиротский, едят его  всегда с оглядкой: так ли ешь? не много
ли? со  своего ли края ложкой черпаешь?  Беспризорничество -- вот свобода  и
свободный  хлеб, и  к чему во все века устремлены ребятишки, бегут от сытого
домашнего стола, из  сиротских приютов, от богатых благодетелей  и  ласковых
вельмож. Но беспризорничество и вечный укор благодетелям  -- ведь не  сам по
себе возник сирота, они же,  благодетели, и осиротили его. Осиротили и давай
окружать вниманием, лаской, но  так  и не могуг избыть своей всевечной  вины
перед  изгоем -- сиротой.  Никого так жестоко  не  бьют,  не проклинают, как
беспризорника,  эту  колючую  соринку  в  глазу  "невинного"   человеческого
общества. В приют, в тюрьму, в исправительную колонию,  под розги, под ножи,
под  тяжело отлитые свинцовые пули соринку ту, чтоб не  портился благочинный
пейзаж, не застила она светлую зарю будущей безгрешной жизни.
     Заперли  бродяжку в  казенном доме, тут-то уж все  равны, все со  своей
долей-недолей,  все  в рубахах и штанах одинаковых, да рубахи те, штаны те и
хлеб тот -- казенные,  и благодетели, их раздающие,  тоже  люди казенные, ни
ума,  ни  сердца не  хватает  им  проникнуться состраданием к ребенку,  зато
самоупоения  собственным  благородством, самолюбования  добротой  своей  так
много, что облагодетельствованный беспризорник  начинает люто сопротивляться
сподручными ему средствами  сей  тягостной  доброте. Из чистых постелей,  из
теплых комнат, от умных слов и книжек, от ласковых  дяденек и тетенек, долго
учившихся  в  школах и институтах любви к обездоленному ребенку, нарезает он
на пристани, вокзалы, спит под  мостами, в кочегарках,  в  ямах,  в  бочках,
ездит под вагонами в "собачниках" иль к железной раме ремешком привязавшись,
головой  к  гремящему колесу,  дерется  беспощадно  с городскими  приличными
мальчиками, сводит в могилы умных учителей и наставников-моралистов, которые
шли  трудиться  в  детдом, веруя  в ответную благодарную,  даже восторженную
любовь сирот, но нередко получая в ответ ненависть, нож под ребро или кирпич
в разумную голову.



     Юность -- все же очень хороший возраст.  Беспечный. Добрался  до нее --
живи,  радуйся  дню  сегодняшнему,  и  пока  заказано   тебе  думать  о  дне
завтрашнем, -- не думай, не надсаживайся, а что там у тебя в  середке, какой
груз, какая надсада -- никому не видно, никому не слышно...
     Бело и тихо кругом. Парят полыньи и прораны по Енисею, снежок еще тонок
и лед  на  заберегах звонок, ничто еще не угнетено  морозами, не  скопано до
хрупкой  ломкости.  Леса по  горам  темны,  в шубе их нагрето --  стоят,  не
ворохнутся,   боясь  вытряхнугь  последнее  тепло,  --   и   добрые,   тихие
воспоминания о прошлом лете незримо и неслышно реют над ними.
     Ни войны тебе, ни тревоги. Тишина. Чистый снег.  Таежный простор. Топаю
я по левому, гористому  берегу Енисея к Зыряновым на Манский мыс и ничего не
боюсь. Река стала, успокоилась, но еще дымятся полыньи и дышат окна, по льду
не  проложена  еще зимняя  дорога  в  город.  Однако  тропка  из Овсянки  на
известковый завод уже протопана  --  это оторви-головы, гробовозы,  наладили
через  реку первопуток, ходят с шестами под мышкой, щупают меж торосов и где
прыгают  через  щели и  дыры, где боязливо семенят,  где бегом  рвут,  где и
ползком. Житье возле реки, да еще если она в скалах, рискованное.
     Я посидел возле Караульного быка, под навесом  которого дымилась драным
лоскутом  полынья,  черная в глуби и  с неуверенной  голубой рябью  поверху.
Сосульки с камней свисают -- билась-колотилась об  эти камни река,  не желая
покориться, брызгалась, ломала хрупкий  лед, выплескивалась на отвесы камней
и слой  на слой стелила  воду, и  вода  хрустела битым стеклом, стеклышко по
стеклышку, звенышко  по звенышку со звоном катилась вниз, обратно в реку,  и
все теснее становилось реке, гуще и покорней делалась в ней вода, усмирялось
ее буйство, замирало  течение,  загоняло его под лед, спекало, запечатывало.
Какая долгая, какая упорная и вечная борьба!
     Тоскливо  покружился надо мной и над лохматой пустынной рекой  соколок,
пронзительно вскрикнул и исчез в  скалах. Почему он не улетел? Что его здесь
задержало? И  что  тянет  меня  неудержимо  спуститься с  обрыва  на  ровную
заберегу с уже пробитой во льду мелкой прорубью, не отмеченной еще пихтовыми
лапами, пойти по нервно петляющей тропке через реку? Меня, на казенном харче
взросшего, и этот неверный лед  выдержит. Меж припаем  забереги  и  узластым
швом прикипелой к ней шуги  кинуто дна осиновых кола с сопревшей черемуховой
перевязью. По ним к заречным девкам на подсобное хозяйство и на  известковый
завод переходили, побеждая страх, овсянские  кавалеры, и  среди них наш Кеша
--  он уж не отстанетНе сегодня завтра овсянские жители будут бить пешнями и
топорами зимнюю дорогу в Собакино и дальше в город. Пойдут между острых, еще
не  обточенных ветрами торосов деревенские  кони,  медленно пойдут, опасливо
косясь сосредоточенным  глазом на  уже стеклянно сверкающие окна, обходя  их
семенящими ногами. Попав на заберегу, чуть покрытую еще и не  снегом даже, а
мелким  белым  порошком изморози,  фыркнут  кони  с облегчением  и  зацокают
подковами в приятном, вольном беге.
     Я переборол  соблазн,  прошел  родную деревню, покорно уходящую в зиму.
Миновав  горной тропою  Караульный  бык,  спустился  на ровную, по  трещинам
ветвисто  расписанную заберегу и, то  катясь, то споро  топая, оставляя свой
первый след на равнине, шуровал себе на Манский мыс, и плелась в моей голове
легкая дума  о том о сем, и глупая, нелепая песня про заберегу  радовала мое
сердце,  морозец  бодростью разливался по всему  телу.  Ни о чем я не думал,
никого не  сторожился, потому  что  кругом чисто,  светло,  надежный лед под
ногами и все родное,  с малолетства известное  глазу. Я  иду к  Зыряновым, к
тете Мане  и дяде Мише, "помогать".  Если  они  меня не приветят  -- поверну
назад, вон моя  деревня, вон мой дом родной,  ниточка-тропинка к ней петляет
меж  гулких торосов,  глыбы  льда, тяжко вздыбленные  на  середине  реки, на
стрежевом теченье, сверкают студеными громадами. Но коли потребуется, поборю
страх и пройду меж них, пусть даже ночью, пройду.


     С сеновала по лестнице скатились две собаки -- рыжая опрятная сучонка и
черный, весь засаженный сенной трухой кобель. Сучонка тявкала и одновременно
выкусывала что-то из  шерсти, кобель пер  навстречу, клубя белую пыль,  и за
хвостом его оборванными проводами тащилась мятая солома.
     -- Tы сперва глаза  продери, задницу почисти, потом  уж  жри людей!  --
сказал я кобелю.
     Он озадаченно смолк, лишь перекатывал рык по чреву своему.  Сучонка все
тявкала  и пошевеливала хвостом: дескать,  это  я  так,  для  хозяев  больше
стараюсь,  но тебе  рада и кусаться не буду.  Я  дал обнюхать  собакам  свои
ботинки, и они поволоклись за мной в ограду, кобель попробовал было поиграть
с подружкой, но она показала ему зубы и вежливо проводила меня к однооконной
хибарке,  сколоченной из  плавника, горбылей  и всякого-разного  деревянного
старья.
     "Мастерская",  --  догадался   я.  Пристроенная  к  стайке,  она  бойко
выбрасывала в  узкую  трубочку  черный  смоляной  дым. В  мастерской  ширкал
рубанок. В окошко  я увидел склоненную над верстаком фигуру,  споро  снующую
руками. Человек, облаченный в длинный фартук, словно бы месил сдобное тесто.
Я открыл дверь и, вдохнув запах стружек, по возможности беспечно сказал:
     -- Здорово ночевали!
     -- Здорово, здорово, добрый молодец! -- поприветствовал  меня дядя Миша
и,  обтерев руку о  нагрудник  фартука,  давнул  мои  пальцы, я почувствовал
окаменелые мозольки столяра. --  Экой столб вымахал! -- оглядывая меня снизу
вверх  и сверху  вниз, сказал дядя Миша.  --  Когда  и успел? -- Услышав  за
стенкой  движение, он постучал в  дерево  и крикнул: -- Маня,  к  нам  гость
пожаловал!
     --  А-а!  --  откликнулась  тетя  Маня.  --  Вихтор,  что ли?  -- И, не
дожидаясь ответа,  пошла в избушку,  перекосившись  одним плечом от  полного
ведра.
     Я посидел на порожке мастерской и с удивлением