ье -- прожить
почти девяносто лет  на своей родной земле, в родной деревне, в своем родном
углу,  в сельском миру, с детства  близком  и бессловесно  любимом. Прожить,
пусть  в  тяжких трудах  и заботах,  не ведая разлук и тоски в чужеземье, не
поддавшись  соблазнам  и   отраве  городской  жизни,  прожить   с  покоем  и
прибранностью  в душе  и кончить  своей  век с  достоинством, уйти  с  тихой
молитвой  на  устах туда, откуда ты явился гостем на сей свет с  назначением
творить в меру сил, тебе данных, добро  и успокоиться  с  сознанием до конца
исполненного долга.

     "1988"







     Виктор  Астафьев.   Собрание  сочинений  в  пятнадцати  томах.  Том  5.
Красноярск, "Офсет", 1997 г.



        "Забубенная головушка"


     Мой отец, снова исчезнувший с моего горизонта, объявился в краях совсем
неожиданных, в  Астрахани, на Каспийском море. Большой это загадкой было для
меня: как сумел переместиться родитель с холодных заполярных земель, с тихих
вод Енисея в бурные волжские стихии, аж из конца в конец страны!
     Все оказалось  просто, как просто и непостижимо доступно бывает лишь  в
судьбе  человека,  живущего  в Стране  Советов,  полной  сказочных  чудес  и
превращений.
     Папу переместили из дали в даль за казенный счет.
     Когда было остановлено  строительство мертвой  дороги, часть  трудового
подконвойного  контингента  отсюда  была  перегнана на возведение  волжского
гиганта  -- Куйбышевской ГЭС. Народу там, по  слухам, собралось  аж  полтора
миллиона, но  дело шло ни шатко ни  валко. Когда лопнуло  терпение  у мудрой
партии  и   не   менее  мудрого  правительства,  откомандировало   оно  туда
правительственную комиссию дознаться,  отчего  это  не  только  досрочно  не
заканчивается   строительство  очередного   гиганта,  но  и   в   сроки   не
укладывается, хотя  посылается туда самое  идейное,  самое  целеустремленное
руководство и рабочих не велено жалеть.
     Папа мой редко вслух вспоминал про тюрьмы и  лагеря, больше  он про них
пел и плакал. Но в какой-то исповедальный час он все же рассказал о том, как
очутился на Каспии и какое там с ним вышло приключение.
     -- Комиссия  меня вызывает. Захожу, руки  по швам, честь по чести, имя,
отчество, фамилия, докладываю, что тяну срок по указу Сталина от одна тысяча
девятьсот сорок  восьмого года,  статья  такая-то  пункт  такой-то, подпункт
десятый.   За  столом  комиссия  сидит,  самоглавный  комиссар   в   кожане,
точь-в-точь как на портрете Шшэтинкина, героя сибирской войны. Прицелился он
на меня,  востро так  поглядел  и  говорит: "Петр  Павлович,  сколько лет вы
находитесь в заключении?" "Шесть  лет,  семь месяцев и  четыре дни. Часов не
подсчитал, часов у миня  нету". "Та-ак, -- произнес комиссар. -- А сколько ж
вы  пролежали  в  больнице?"  "Ровно  четыре с  половиной  года",  --  снова
отчеканил я. "Во-он! -- заорал комиссар и стукнул кулаком по столу. -- Во-он
со  стройки! Чтоб духу не было!..".  И миня как миленького помели со стройки
-- иди куда хошь со справкой о  досрочном  освобождении.  Ну, таких, как  я,
много  помели. Братва  загуляла, и я  с ей загулял, да куйбышевской  милиции
велено было  вылавливать  нас и в Гурьев  направлять --  там  наборный пункт
Кас-рыб-килька-холод-флота.   Миня,  как  рыбного  спеца,  сразу   на  судно
назначили.  Капитаном. Я  двоих наших,  куйбышевских,  матросами прихватил и
поплыл по морю. Миня весь Каспий знал, сам начальник пароходства Назаров...
     -- Но, папа, Назаров -- это на Енисее...
     -- Все правильно, Назаров, Иван. Утопил половину флота в Енисее, статья
семисят пята, пунхт "д", подпунхт "в" -- десять лет с лишением права голоса.
     -- Но, папа, Назаров здравствует в Красноярске и еще книжки пишет.
     -- Книжки?  Пишет?  В  натури? Я бы ему,  курве, написал!..  -- И папа,
скрипнув  зубами,  сжал кулачишко,  на картошину  похожий, ткнул им в  окно,
грозя аж за Уральские горы. -- Я ишшо и глаз ему выбью.
     За что про что он выбьет глаз человеку, который  его со своего высокого
руководящего мостика и не видел никогда, папа и себе не мог бы объяснить.
     Отдышавшись  от  войны на  Урале,  обретя  какое-никакое жилье  и  двух
ребятишек, с трудом и приключениями отыскал я моего единственного родителя и
призвал к себе в гости.
     Папа  откликнулся  жизнерадостной  телеграммой и  посулился скоро быть.
Пришла еще телеграмма, длинная, непонятная, с  номером  поезда,  какой через
станцию Чусовскую и не ходил.
     Пассажирских  поездов здесь  следовало  тогда не так много,  мы давай к
каждому ходить всем семейством. Расставлю я  детей и жену у одних ворот, сам
встану у  других, стою, жадно всматриваясь в шествие пассажиров. Нет папы! И
день нету, и другой нету. На третий день я к поезду не пошел -- работы много
было.  Утерялся  родитель.  Снова  утерялся!  Неспокойно  па  душе,  сплю  и
прислушиваюсь --  папа  ж человек пылкий,  увлекающийся, мог нашу станцию  и
проехать, что как прибудет в неназванный час?
     Так оно и получилось.  В три часа ночи слышим стук-бряк в  дверь сеней,
говор, голос с хрипотцой, но до звонкости промытый. Я к дверям, жена меня за
рубаху -- на окраине на темной живем, почти в овраге, мало ли что.
     -- Да папа это, папа!  -- вырываюсь. Открываю дверь в сенки, спрашиваю,
как обычно,  кто  там,  а  сердце колотится, бьется на  последнем  радостном
взлете.
     -- А здесь ли проживает мой любимый сын Виктор Петрович Астафьев?
     -- Господи! Сколько лет, сколько зим!
     Срывая  кожу  на пальцах,  открываю крючок, а он  никак не открывается,
нашариваю  какой-то  предмет  на  полу,  выбиваю  крючок  из  скобки,  дверь
распахивается  -- на крыльце, освещенном тусклой лампочкой, стоит  моложавый
мужичок с усиками бабочкой, во всем моряцком, одеколоном пахнущий, фуражка с
кокардой набекрень, белый шарфик вдоль бортов шинели.
     -- Папа!
     Обнялись.   Плачем.  Сзади  семейство  толпится,  череду  ждет,  жаждая
облобызать единственного оставшегося в живых  из всей родни старика. А он  и
на   старика-то   не   похож.   Этакий   добрый   молодец,   представившийся
капитан-директором,  хотя  был  всего  лишь  шкипером на барже,  развозившей
пресную воду  по Каспийскому  морю  для рыбаков, затем морским  дебаркадером
ведал, но упорно и всегда на звании том высоком настаивал.
     Отчего  же  не  встретили родителя-то?  Он,  как  всегда,  самонадеянно
полагал, что яйца  курицу  не  учат, что грамотней  его быть невозможно, что
"масла" в его голове вполне достанет любой документ обмозговать и составить,
даже в пределах всего Каскилькохолодрыбфлота не подкопаешься, а какую-то там
плевую  дорожную телеграмму написать -- вовсе разговору нету. Прежде чем ее,
ту телеграмму, отбить, папа поддал для вдохновения, вот и перепутал все, что
только можно перепутать.  Число, номер поезда и вагон. Искал нас по городу с
самого  вечера, на  окраину угодил, увидел дом, где окна  светятся, гармошка
звучит -- крестины там шли -- вошел, разговорился, засиделся, забыв, зачем и
для  чего  он  в   этот  город  прибыл.  Соседи  же,  сказав:  "О  вас  ведь
беспокоятся", с почтением, под  ручки препроводили капитана-директора  через
ручеек, текущий по оврагу.
     Не признавая своего дорожного поражения, папа убеждал нас:
     -- Железная дорога! Она, она, курва,  напутала. Я чесь чесью телеграмму
составил,  хоть министру ее  отбивай. Я  ишшо  ворочусь  в Астрахань  и глаз
начальнику станции выбью...
     Дивилось мое тихое  семейство  на новоявленное  чудо.  У няньки  нашей,
деревенской  девки, рот как отворился, да так и  не закрывался  во все время
пребывания моего родителя в нашем доме.
     Стол был накрыт уж два дня, и, хотя шел четвертый час утра, мы сели, по
стопарику подняли.  Папа  начал  речь,  но, дрогнув голосом,  махнул  рукой,
пустил слезу и  выпил за всех родных людей сразу,  которых  видел впервые  и
которых  едва помнил по прошлой  жизни.  Сынок  мой  клевал носом, его скоро
отправили  спать. Дочка, бойкая в ту пору девочка, ластилась к гостю, к боку
его  прижималась, трогала светящиеся пуговицы на мундире  и нарядные нашивки
на рукаве, явно восхищалась таким редкостным дедом. Почувствовав родственную
душу, папа звенел: "Ерина! Ерина!..".
     Утром  мне надо было передавать материалы на областное радио, где тогда
я  трудился, бумаги  ждали  на столе, голова трещала. Я отправился на покой.
Скоро и жена пришла, легла рядом, вздохнула украдкой в темноте  встревоженно
и печально: "О Господи!..".
     ...Подскочили  мы разом  от бурных  звуков музыки, топота,  выкриков; в
горнице  дочка моя, учившаяся  в музыкальной школе, грохала на пианино, папа
босиком отплясывал и  кричал моей ошарашенной  жене, поверженной в изумление
няньке,  испуганному  сынишке: "Маня! Мила Маня! Секлета! Андрюша!  Учитесь,
пока я живой! АхАх! Ах! Жарь, матр-росы! Пр-равь, мор-ряки! Нам никака волна
не  страшна! Ах, милка моя, шевелилка моя!  Я  к тибе при-ышол, тибя дома не
наше-ол! Ах! Ах! Ах-ха-ха...".
     Любил ли я этого человека? Наверно, любил.  Больше-то  ведь некого было
любить. Может,  это и  не  любовь, а  тот зов  крови, о котором  мы  говорим
мимоходом  как о чем-то  малозначащем,  пустяковом.  Нет, это не пустяк. Это
болезненная привязанность,  счастливую горечь которой ныне дано испытать уже
далеко  не всем. Когда  я  вижу, как  девчушка или  парнишка  толкутся возле
грязной  пивнушки,  плача, вытягивают  из  канавы  упившегося до бесчувствия
отца, а он еще и куражится, ругает, толкает ребенка, это ж ведь то же самое,
пусть  и  по другому поводу сказанное: мне  б надо вас  возненавидеть, а  я,
безумец, вас люблю...
     Ну ладно бы я, хоть  и отщепенец, но  все  же живал с отцом,  маленьким
ласку от него отцовскую знал,  пусть  натерпелся и  настрадался  от  него  и
вместе с ним, но братья мои, сестры, от мачехи рожденные, они-то, почти отца
не  видевшие,  с  ломаными-переломаными  судьбами,  они-то  что  ж  по  нему
тосковали? И взывали  ко  мне, старшему брату: "Да привези  ты его, привези!
Охота папку увидеть...".
     И я решился.
     Должен заметить, слово "решился" вставил я в строку не случайно.  Как и
в прежние  годы,  папе  было трудно управляться  с собой, а  мне и всем  его
знающим --  с ним.  В  Астрахани папа познакомился с Варварой Ивановной, она
работала   на  дебаркадере  матросом,   папа   ею  командовал,  руководил  и
доруководился.   Снова  папе  в  жены  угодила   женщина   крупная,  добрая,
многотерпеливая.  И  что они, русские  бабы, в  маленьком, ветреном, больном
мужичонке находили -- загадка природы.
     После первого посещения  нашего дома папа  бывал  у нас,  но нечасто. С
обретением же пенсии и  полной свободы от трудов он приезжал из Астрахани на
все лето в  деревушку Быковку, где я  приобрел дом. Забравшись в  деревушку,
властями  и Богом  забытую,  часто  оставаясь  в совсем  его  не  угнетающем
одиночестве,  папа куролесил там так, что вся эта тихая деревушка, воспрянув
ото сна и угасания, начинала жить шумной и даже раздольной  жизнью. Здесь, в
углу лесном,  безмагазинном,  почти  безмужичном, находил он способы добытия
выпивки,  собутыльников  сыскивал, даже  и ухажерок.  Особое, можно сказать,
душевное  отношение к нему испытывала  Паруня, здешняя одинокая баба с одним
зрячим  глазом,  человек  не  просто  добрый,  но  какой-то,  я  бы  сказал,
космической терпеливости и безбрежного добродушия. Она опекала папу, таскала
ему дрова, воду, ломила тяжелую работу, выпивала вместе с ним, когда папа не
мог  найти собеседника помоложе и поболтливей. Обитатели  Быковки,  да и  мы
всей семьей подсмеивались  насчет  этой дружбы,  намеки  прозрачные  давали.
Папа, жестикулируя перстами и двигая головой  своей,  аккуратно причесанной,
возмущенно  отбивался:  "Да  мне  ее  судом  присуди -- на  дух не надо!..".
Лукавил папа. Нужна была ему Паруня и как добровольный батрак, как выручка в
бедах и  сиделка  во время его хворей. Союз этот был не обоюдолюбов- ный, но
крепкий.
     Как-то  приехал  я  в Быковку внезапно: двери в  избе  и  окна настежь,
занавески на ветру полощатся,  ветер  по  чисто  убранному помещению гуляет.
Папа до самой смерти  был во  всем опрятен  и чрезвычайно этим  гордился. На
столе сковородка с картошкой, хлеб,  огурцы и недопитая поллитровка. Хозяина
нету.  Понял я, что  папа, будучи под градусами, возжаждал общения и подался
за  речку Быковку  к  бабе Даше -- "на беседу". К бабе  Даше приехал младший
сын, тоже большой выпивоха и страшный охотник, да  и  Паруня тут  случилась.
Охотники до  того добеседовались, что папа не мог уже самостоятельно перейти
речку по трем  жердям, положенным  вместо  мостика.  Паруня взвалила папу на
загривок  и понесла. И вот  вижу я картину: схватившись за шею женщины, папа
едет на  ней  верхом  и кроет  ее  при этом из души-то в  душу.  Паруня,  не
реагируя, перенесла  папу  через речку  и  швырнула  на  траву к моим ногам:
"Возьми своего тятю! Надоел он мне!.." И погреблась через  бурьян по  бывшим
быковским полям и усадьбам ко своей избушке.
     Пагуба  эта, пьянство,  много бед и  несчастий семье принесшая,  как-то
легко, словно с гуся  вода, сходила  папе. Пьяненького,  болтливого, порой и
срамного на слово, его никто не  бил, не гнал. Не раз  мне подавали  его  на
руки из вагона  какие-то случайные спутники, сдружившиеся с ним  за  дорогу,
даже и  в родственные  чувства  впавшие, крутя  головой,  говорили давно мне
знакомое:  "Ну и забавный у вас папа!" -- и я сердился, говорил про себя, но
когда  и  вслух: "Вам  бы такого  забавного", чаще же просто махал рукою, не
желая людям  того  зла, которое причинил женам, мне и всем  детям  своим мой
забавный папа.
     В  Быковке папу баловали. Дети мои подросли, играть с дедом взялись: то
кепку на  брус  полатей повесят, и  папа,  смешно подпрыгивая,  достает ее и
достать не может, то предмет ему под задницу подсунут, когда он садится. Так
ведь  и он теми же шутками  отвечает. Была у папы любимая певица Великанова.
Пилят дрова  дед  с внуком, в избе  радио гремит.  Внук  настораживает ухо и
говорит: "Дед, Великанова поет". Папа снимает рукавицы, отряхивает опилки со
штанов, заходит в избу,  а по радио Штоколов орет на всю ивановскую про куму
и  про судака. Дед внуку пальчиком грозит:  "Ну погоди, погоди, варначина! Я
тя тоже на чем-нибудь прикуплю!".
     Так  вот  и  жили да были. Дед старился, здоровьем  все больше  слабел,
заедая вино и  похмелье  лекарствами, любыми, какие есть в аптеке.  Один раз
даже обнаружились у  него таблетки для укрепления коры  головного мозга, и я
вздохнул: чего укреплять-то? Я был  не прав.  Папа был  умен, но  умен  "для
себя", однопартийно как-то -- вся жизнь его и потехи  все служили ему только
в ублажение, для удовлетворения прихотей и страстей его.
     Мы всей семьей  переехали  с Урала  в Вологду. Я купил избу в такой же,
как  и Быковка,  убогой  и угасающей  деревеньке  Сибле,  потому что природа
здесь, как и вокруг уральской деревушки, была  замечательной. Папа мой начал
удивлять и пробуждать полусонную Вологодчину. Снова  давно, в прах, казалось
бы,  изношенные  шутки  и  прибаутки:  "Всем  господам  по сапогам,  нам  по
валенкам!" -- открывали ему  двери  во все избы,  и снова стих: "Гимназисток
нам не надо, нужны дамы в  вуали, па-а-ц-илуй прекрасной  дамы, абъиснения в
любви!" -- ввергал женщин в трепет.
     Здесь,  в доброй,  травой  заросшей  либо  снегом  заваленной деревушке
Сибле, я  много работал, часто и подолгу оставаясь вдвоем с папой. И наконец
понял, почему  некоторым  бывшим  зэкам  удалось выжить в наших  губительных
лагерях и не  к ним приспособиться, а приспособить  их себе,  обмануть самую
надувательскую  систему, даже  самого  Сталина надуть, построив Беломорканал
досрочно, за два  с  половиной года вместо  пяти,  но и  на два почти  метра
мельче против проектной мощности, что обнаружилось  только в  войну во время
проводки черноморских подводных лодок в Балтийское море.
     В  Сибле  на  просторном  моем  участке я  к старым  тополям и  березам
подсадил много всякого леса,  в том  числе и сибирские кедры.  Тополя  здесь
росли серые, мужицки грубые, с корявыми ветвями, но по-мужицки же плодовитые
и приветливые. Птиц всегда на  тополях бывало и  певало множество.  К стволу
одного   тополя  я  попросил   ребят  прибить  скворечник.  И   его  прибили
самокованным крупным гвоздем с фигурной шляпкой. И в  этот именно гвоздь,  в
эту шляпку угодила молния. Я,  как это не единожды  со мною бывало, некстати
заработался, за окном  громыхает так,  что изба  качается, из трубы  русской
печи на шесток глина с сажей валится.
     -- Ты чЕ сидишь? Ты чЕ там пишешь?  Ты  погляди, чЕ деется! погляди! --
вбежав в избу, всполошенно закричал папа.
     Я  спустился в сенки, открыл дверь  -- весь огород был  в белой щепе, и
расщепленный повдоль тополь, обронив ветви,  словно в изорванной после драки
рубахе, поверженно болтал на ветру мокрыми лоскутьями.
     Папа почти все лето собирал по огороду щепу, складывал возле стены избы
поленницу, иногда  чего-то  перерубая  или  ножовкой  ширкая.  При этом папа
наряжался в мою старую охотничью  телогрейку, изодранную до того, что она уж
и  в  починку  не годилась. Из-под  телогрейки  до  колен  свисала тоже  моя
изношенная,  но  когда-то  фасонистая клетчатая  рубаха.  На  голове  старая
кепчонка, на ногах  истрескавшиеся калошишки -- это чтобы  всем было  видно,
как  бедному-пребедному старику живется, да вот  еще работой неволят,  кусок
хлеба добывать велят, выпить коснись, не допросишься. Чем жить? Зачем жить?
     Отложив  ручку, я  наблюдал  за работой папы в окно. Он все  волочил  и
волочил  одну  долгую щепку,  вертел ее  так  и  сяк  -- она  не  ложилась в
поленницу.  Садился,  курил,  соображал, как  ему  управиться  с этой клятой
щепкой. К обеду  управился-таки,  распилил  ее  ножовкой.  Шаркая  калошами,
поднялся папа в избу, хлопнул рукавицы на шесток:
     -- Н-ну, туды твою мать! Во дал! Во устряпался! Ране, бывало...
     Вот такой мне наглядный пример был, как научились работать подневольные
люди.
     Меня  еще  после первого приезда папы из заключения с  великой  стройки
Беломорканала  имени  товарища   Сталина  среди  многих  потрясло  одно  его
сообщение.  Схватившись  за  голову,  он  отчаянно  кричал: "А-ааа-аб-ни-сен
стеной высокай Александровский цынтрал". Ну, что такое "цынтрал", я уже знал
к той  поре  -- это ружье  центрального  боя. Но  непонятно  было  -- "нигде
соринки не найдешь". Зачем соринки  да  еще  в ружье? Но  мне пояснили: двор
это, двор  и...  "подметалов  штук по двадцать  в  каждой  камаре  найдешь".
Двадцать подметал на один двор! Конечно, чисто будет.
     Но  вот на  сегодняшний день  и двадцати подметал  мало, всюду по  Руси
грязь, сор. И в головах  мусор. И все метут, но чаще призывают мести, а дело
же ни  с места. Хитрую, поучительную ленинско-сталинскую науку мы  прошли --
шаг вперед, два шага назад, шаг влево, шаг вправо и... ни с места!..
     Самопожиранием это называется.
     Папа от рождения был  артистом и, пройдя такой массовый тюремный театр,
вовсе уже  перестал ощущать  жизнь  "в натури",  заигрывался  даже  порой до
умопомрачения, и  все  ведь  со  смыслом,  все,  как ему  казалось,  кому-то
потрафляя.
     Собираюсь я в Сибирь на пятидесятилетие Игарки и говорю:
     -- Ну что, папа, передавать от тебя приветы Гале и Вовке?
     -- Какой Гале? Какому Вовке?
     -- Да твоим детям, дочери и сыну.
     -- Какие дети? Какая дочь? Какой сын? Ты насочиняешь!..
     Гадкая  черта, приобретенная в заключении:  жить сей минутой,  предавая
всех и все. Папа забыл, но  скорее делал вид, что забыл  деревенские законы,
среди которых  главный --  почтение к родным людям.  Он почему-то решил, что
предавая забвению детей, рожденных мачехой, угождает тем самым мне. Для него
главное было в пьяном азарте сделать детей, а они  уж  пусть,  как т