тной безнадежностью и завистью молвил дядя
Миша.
     -- Ништя-а-ак! В Заполярье с дедом  рыбачил, в сорокаградусный мороз из
проруби пил -- и, как видишь, жив-здоров Иван Петров!
     -- Да-да, герой  с агромадной дырой.  Пора такая  придет, что сквозняку
бояться станешь, сырую воду пить остерегешься...
     Ох, дядя Миша,  дядя Миша, типун бы  тебе на языкНакаркал! Пришла ведь,
подступила  пора,  будь она  неладна,  -- и сквозняков  боюсь, и  сырую воду
нельзя,  не  говоря  уж   про  водку,  табак  и  всякие-разные  доступные  и
необходимые для души и тела развлечения. И старость подкралась, чтоб ей тоже
пусто было! Так вот  и скребется  в тесовы ворота, особенно в  худую погоду,
кости щупает, члены томит, сердце колет, дыхалку щекотит, сон гонит и думами
о неизбежной смерти угнетает.
     Но из того времени, из той далекой военной зимы верста времени была для
меня так длинна, так неизмерима,  что хоть на цыпочки привстань --  конца не
видно.
     -- Слушай, дядя Миша! Когда я пил, на дне морду видел -- водоросли, что
ли, из нее торчат?
     -- Ха! Водоросли! -- кашлянул дядя Миша. -- Поселенцы набились. Тебя же
не в шутку колдуном  кличут!  -- и бойконько подсеменил к  прорубке. Хмыкая,
покашливая, постоял возле окна и, словно перед дракой,  сбросил с себя плащ,
подтянул  опояску --  полушубчишко на впалом  его  брюхе  собрался оборками,
фигура  совсем  мальчишеской  сделалась, --  схватился за  деревянный  стяг,
прикрепленный к морде. -- Х-ха! -- отбросил из себя воздух дядя Миша, с усов
его сыпанулась  белая  пыль. --  Имай!  --  багровея  лицом,  прохрипел  он,
выворотив морду со дна реки.
     Я упал на брюхо, запустил руку в  обжигающе студеную воду, ухватился за
обруч. Вдвоем мы выволокли осклизлую,  тяжелую морду  на  лед  и сели  возле
распертого, словно бы обрюхатевшего изделия из талиновых прутьев. Если бы мы
умели креститься, осенили бы себя крестным знамением -- из чела морды, точно
кактусы-агавы,  пучком торчали пестрые налимьи хвосты! Сквозь расщеперенные,
местами  сломавшиеся, измочаленные прутья текла  вода, вместе  с нею волокло
светло-желтые шарики, похожие на крупное пшено или на  заморскую крупу саго.
Я предположил,  что прутья облепило дресвой  или хрустким  речным песком, но
внутри  морды  грузно ворочалось, и я  не сразу, но  догадался,  что  там, в
тесноте,  слипшиеся плотно, переплетенные меж  собой  рыбины все  еще трутся
друг о дружку в пьяной одури и страсти, не понимая, где они сейчас находятся
и что с ними происходит.
     Дядя Миша развязал выход на хвосте морды, и рыбины сонно поплыли из нее
по  льду, обляпанные слизью молок и месивом икры. У иных на  облинялых боках
была  протерта, изорвана крепкая  рубчатая  кожа, плавники  и хвосты  смяты,
иссосаны, широченные рты разъяты в немом и сладостном стоне.
     Верх по Енисею, за манским шивером, вплоть до речки  Минжуль  прежними,
ныне уже далекими зимами в ямах залегала рыба: стерлядь, редко осетр, черный
хариус, ленок.  На одной совсем  уж гибельно-непроглядной яме, утеплив  себя
толстым слоем  слизи, стаями  коротал зиму крупный окунь,  выходя к вечеру в
перекаты  подкрепиться  козявкой-мормышем,  а  если погода  способствует  --
размять  колючки,  артелью  погоняв  мелкую  рыбешку: пусть  не  забываются,
разбойник рядом,  он  не уснул насовсем  и аппетит  в нем  не иссяк.  Однако
главным едоком-громилой  был здесь не окунь и  даже не таймень,  пасущий  до
поздней  осени стайки  ельца, сороги  и пескаря, годного  для  пищи.  Зимним
женихом  и хозяином выступал  тут в  глухую  пору поселенец -- налим. Вел он
себя в  глуби  вод  как  завмагазином  или  всевластный начальник  городских
продовольственных  складов, выбирая  на еду что послаще, пожирней,  помягче,
оставляя  на весну,  на летнюю  гибельно-вялую  пору, когда  ослабнет  в нем
мускул, уймется страсть и удаль, то, что  убегает нешустро и дается зубу без
труда.
     Сейчас   на  минжульских  и  манских  ямах,  шевелимых  полной  прибоя,
сделанного сбросом  воды  и сора с близкой гидроэлектростанции, вода круглый
год студена, открыта, и залегает в ямы разве что дачник, спьяну перепутавший
поверхность  воды  с землею, либо бесстрашный  турист,  желающий  освежиться
после изнурительных переходов по  горам, лазанья  по пещерам, чужим  дачам и
пустым   подворьям,  угоревший  от  лесных   пожаров,  им  же  для  интересу
запаленных.



     Собаки,  увязавшиеся за нами, лежали в отдалении, подремывали. Но когда
поползли,  поплыли из ловушек  налимы,  поднялись, с интересом уставились на
рыбин. Ветка  вежливо  тронула  лапой одного  дохлого налима,  нюхнула  его,
брезгливо отфьгркнувшись, вытерла белую лапу о снег.
     -- Не  глянется  тебе поселенец,  не глянется?  --  разбрасывая пинками
налимов, отделяя мертвых от живых, пропел дядя Миша.
     Рыбины,  что  были  еще живы  и  шевелились,  все  ползли  и  ползли  в
мучительном  устремлении  куда-то.  За  ними  по  льду  расплывались   белые
кисельные молоки и парная икра, тут же застывающая комочками.
     -- Лупи их дрыном, -- приказывал дядя Миша, -- не давай икру терять! --
И, почесав  голову  под  шапкой  тоже  склизкой,  облепленной  икрою  рукой,
пустился в  размышления: -- Да ведь ход-то рыбы по срокам  через неделю-две!
Ох, зима лютущая будет! Оттого поселенец и торопится ослобониться от  груза.
Или, может, --  повернулся ко мне дядя Миша, подозрительно шевеля усами,  --
ты и вправду колдун?
     --  Колдун,  колдун!  Гробовозы  врать  не станут, и  бабушка  Катерина
Петровна не последнего ряду ворожея.
     В двух ближе к берегу поставленных мордах налима попалось немного. Да и
мелкий набился  в ловушки поселенчишко.  Зато  в крайней  морде оказалось  с
десяток окуней-красавцев.
     -- А-ат  заварганим уху знатную! -- заткнув верхонки  за опояску, потер
руки дядя Миша.  -- А чЕ,  колдун, придется за санками идти, на себе улов не
унесть.
     Я побежал за санками, поставил на них плетеный  короб,  в  котором тетя
Маня возила к проруби полоскать стираное белье, и, прежде чем лихо скатиться
по взвозу на  лед,  постучал в  окно и развел руками, показывая тетке, каких
рыбин мы изловили. Она засмеялась, махнула рукой: полно, мол, брехать-то! Но
когда  мы  привезли короб  мерзлой рыбы,  она вышла  на улицу  и, поглядев в
сторону Овсянки, молвила:
     --  Мама креститься бы  начала  на  Вихтора, сказала  бы -- Бог отвалил
этакую удачу. Надо  будет  ей  послать налимишек. -- Помолчала и со  вздохом
добавила: -- И Гутьке.



     Утром я  отправился к себе в ФЗО, хотя  тетя Маня и дядя Миша оставляли
меня еще погостить. Вот-вот  должны  были  заселять последний  барак  нашего
училища и надо было отвоевать себе место возле печки.
     Тетя  Маня снарядила котомку  с лямками,  два мерзлых круга молока туда
сунула, булку хлеба,  сухарей  мешочек, искрошившихся от  давности,  котелок
орехов,  туесок соленых  груздей.  Дядя  Миша  бросил в  мешок  трех мерзлых
белоглазых налимишек, са-амых маленьких, заморенных, веретешками зовущихся.
     -- ЧЕ ты, как нищему, подаешь!  -- заругалась  тетя Маня и  водворила в
котомку двух пестрых, величиной с поленья налимищ, к ним  луковичек  горсть,
соли, даже ломаных лавровых листков добавила. -- Варите уху на новоселье!
     Дядя Миша, отвернувшись, покашливал,  переживая этакое расточительство.
Я  пообещал  как-нибудь  навестить  Зыряновых.  Они  сказали:  "С  Богом!" Я
спустился на реку, норовя идти по своим  давешним следам, все  оглядывался и
махал одиноким супругам рукою. Они стояли  на холме возле сигнальной пестрой
мачты  и  махали мне  ответно.  И  снова  преодолевал  подтачивающую  сердце
тревогу,  печаль  за  них,  Зыряновых, за  свое  ли будущее (угораздило  вот
начинать самостоятельную жизнь военной порой). "Заберега, заберега! Ты пусти
меня на  берега..."  --  пытался  я запеть,  да  не пелось  что-то.  Котомка
тяжелая, решил я. Попробовал насвистывать мотивчик самодельной песни,  но на
морозе  не  больно-то  насвистишься  -- зубы ломит. И  потопал я  молчком по
снежной  белеющей забереге до санной, только  что проложенной от  подсобного
хозяйства дороги, в  даль, застеленную  морозным серым дымом,  сквозь завесь
которого темным, тяжким бредом смутно проступали немые скалы.
     Город был еще далеко. Он даже не угадывался в этом пустынном, сжатом со
всех  сторон,  и  сверху  тоже,  непроницаемо  мглистом,  все толще  и  шире
промерзающем мире. Из камня Караульного  быка, из небесной выси ко мне снова
прорезался стон или молящий вскрик  соколка, и снова стиснулось в моей груди
сердце, заныло приближенно, и снова я молвил про себя: "Зачем ты  не улетел,
соколок, в теплые края? Что тебя,  свободную птицу, здесь, в  студеном краю,
задержало? Погибнешь ведь..."



     Места  в общежитии возле  печки мне не досталось. Все  комнаты были уже
заселены, и я попал в сборную восьмую комнату, где свободной оказалась койка
крайняя,  на  самом проходе,  у  дверей.  В  восьмую комнату заселилось трое
эвакуированных парней, два  детдомовца,  один отпрыск выселенцев.  Остальные
вовсе неизвестно чьи и откуда, по повадкам да замашкам -- так один-то как бы
и в тюрьме уж счастья испытал.
     Нам   предрекали   поножовщину,   воровство,   хулиганство   и   всякое
разгильдяйство  --  что  еще  ждать от  шпаны-то?  Но  комната номер  восемь
оказалась самой  стойкой,  самой дружной в нелегкой  и непростой  жизни того
времени.  Ни  картежной игры, ни краж, ни пьянства обитатели восьмой комнаты
пе знали. Бывший зэк попробовал было  навести свои порядки,  но его зажали в
углу коридора  и так хорошо  "побеседовали"  с ним, что  он  два  дня лежал,
укрывшись с головой одеялом.  Собратья по жилью приносили и  молча  клали на
тумбочку его  хлебную  пайку.  Выздоровев, парень  сразу сделался  хорошим и
более, как ныне принято говорить у блатных, права нам качать не пытался.
     Спайка в восьмой комнате началась с ухи, которую я сварил в общежитском
бачке,  предназначенном  для  питьевой воды. На аромат  варева,  плывущий по
всему  общежитию,  стеклась  вся  группа  составителей  поездов,  и  каждому
будущему  труженику  желдортранспорта досталось  по куску свежей  рыбы  и по
поварешке ухи.
     К  дяде  Мише  и  к  тете Мане не  суждено  мне было больше  попасть. С
водворением в общежитие начался и прижим военного положения, строгие занятия
в классах чередовались с тяжелой практикой на станциях города и в пригороде.
Весной -- распределение, осенью уже армия, затем и фронт.
     Тетя  Маня  умерла  в конце  пятидесятых  годов от  водянки. Болела она
тяжело  и  долго.  С  Усть-Маны  приходила  зимой  и приплывала  летом  баба
неопределенного возраста  и  вида  -- помогать  Зыряновым по  хозяйству и на
бакенах. Неразговор-  чивая баба. Ликом смахивающая  на таборную цыганку,  с
урочливым  глазом, она материлась во дворе и лупила вилами по хребту корову.
Люди сказывали, что на бабе той, как  на мужике, растут волосья, на грудях у
нее непристойные наколки. Дядя Миша начал спать с работницей, еще когда тетя
Маня  была живая.  Избушка тесная,  утлая, в ней даже  перегородки  нет, все
слышно, все  видно.  Тетя Маня  плакала,  молила Бога,  чтобы  он ее  скорее
прибрал.
     На  похоронах  дядя  Миша  валялся  на  свежей могиле, бился  головой о
бугорок,  зарывался  в   землю  лицом,  припадочно   закатывался,  повторяя:
"Маня-Манечка!..  Маня-Манечка!.."  Родные  наши  тоже  все  выли  в голос и
отпаивали Зырянова водой.
     С той  чужой,  враждебной  всему  свету бабой  дядя Миша снова  ездил в
родной  Таштып  и  снова там  не  прижился.  Вернувшись уже больным,  совсем
погасшим,   долго  строил  он  дом   в  Усть-Манском  поселке.  С   прежними
родственниками  виделся редко, постепенно  и вовсе утратил с ними  связь. За
могилой  тети Мани, расположенной в родовой ограде Потылицыных, ухаживали ее
сестры, дядья, племянники.
     И наши  потылицынские родичи о дяде Мише поминали все реже и реже. Лишь
фотокарточки по  стенам  деревенских  изб  напоминали  о том,  что жили-были
супруги Зыряновы и  вот  куда-то девались.  Тетя  Маня хоть  покоится  средь
родных, под голубым, умело  сделанным  дядей  Мишей крестом с верхом, крытым
наподобие  шалаша.  Но где могила самого Зырянова -- никто не знает. Баба, с
которой  он  сошелся,  опутала,  обобрала  дядю  Мишу до  нитки. Сперва  она
исхитрилась  переписать на себя  новый дом на  Усть-Мане. Когда у дяди  Миши
обострилась  туберкулезная болезнь,  она  дневала  и  ночевала  в  больнице,
проявляя  непрестанную  заботу  о  болезном  муже  до тех  пор, пока  он  не
переписал  на  нее  денежный вклад  в сберкассе.  И сумма-то была не так  уж
велика,  деньги,  добытые  торгом  на  базаре.  В потной,  тяжелой  котомке,
прилипающей  к спине,  выносила,  выторговала их  тетя Маня на  старость лет
своих и мужа,  но алчная баба  овладела ими и сразу перестала ходить  к дяде
Мише в больницу.  Потом  через  людей  передала записку, в которой  извещала
Зырянова, что не примет его с чахоткой в дом.
     Однажды  ночью  дядя  Миша выбросился в больничное  окно. Был он  такой
изболелый и худой, что  никто и не  услышал падения тела на  мерзлую  землю.
Утром  дочка больничной  сторожихи,  отправившаяся  в  школу,  запнулась  за
остекленело  звякнувший  на  морозе  труп.  "Зачем ты, дяденька,  лежишь тут
пьяный, на морозе?"
     Из больничного  морга  увезли  дядю Мишу  в казенном гробу, на казенной
подводе, в  мелко выкопанную казенную могилу.  А ведь был у  дяди  Миши свой
гроб,  из  кедра струганный, на точеных ножках,  с  посеребренными ручками с
боков, с накладными, немудрящими инкрустациями по крышке. Легонькое, изящное
сооружение,  дно  которого  устелено было  стружками из того  же  хорошо, на
вольном  духу сушенного кедра, чтоб столяру было спокойно  спать и долго его
телу не гнить.
     Новый  хозяин дяди  Мишиного  дома  и собутыльник его последней хваткой
жены, шарясь  по подворью, обнаружил  домовину в мастерской,  спрятанную под
верстаком, заваленную  столярными заготовками  и обрезками да  стружками. Он
примерил  гроб  на себя  --  сооружение оказалось  мало, и  тогда находчивый
человек  умно  распорядился дуром  доставшейся ему  вещью:  загнал  гроб  за
червонец и тут же, не сходя с места, деньги пропил.

           "1988"







     Виктор  Астафьев.  Собрание   сочинений  в  пятнадцати  томах.  Том  5.
Красноярск, "Офсет", 1997 г.



        "Где-то гремит война"


     Группу  и профессию в ФЗО я  не выбирал -- они сами меня  выбрали. Всех
поступивших в училище ребят и девчонок выстроили возле центрального барака и
приказали  подравняться.   Строгое  начальство   в  железнодорожных  шинелях
пристально  нас оглядело  и  тем  парням,  что  крупнее  да покрепче, велело
сделать  шаг вперед, сомкнуться и  слушать.  "Будете учиться на составителей
поездов",  -- не то  объявили,  не то приказали нам, а слов о  том, что идет
война и Родина ждет, тоже не говорили, потому что и так все было понятно. Из
того, что  отобрали  в составительскую  группу самых  могутных парней  и  не
допустили в нее девчонок,  мы заключили,  что работа нас ждет  нешуточная, и
кто-то высказал  догадку: не  глядя на  военное время, нам  выдадут суконную
форму и поставят на особое питание.
     И хотя  предсказание это оказалось поспешным и  не  сбылось, мы  все же
склонны  были  считать и  считали себя людьми в  желдоручилище особенными  и
постепенно приучили к тому, чтобы нас таковыми считали ребята и девчонки  из
других  групп,  не протестовали  бы,  когда  нам перепадали  поблажки в виде
внеочередного  дежурства  на  кухне,  в  хлеборезке  или  поездки  домой,  и
опасались нарушать внутренний режим, если в корпусах стояли наши дневальные.
     Давно уж я отзимогорил  на  Базаихе  у дяди Васи,  и  самого дядю успел
проводить  на фронт, обжился в восьмой комнате нашего общежития, сдружился с
ребятами и на практике познал, что работа и на самом деле ждет нас не просто
нешуточная, но и опасная.  Словом, и жизнь и  учеба для меня, да и для  всех
ребят,  сделались  привычными  буднями,  как вдруг незадолго до Нового  года
получил я  из  родного  села  от тетки  Августы письмо в несколько  строчек,
которым слезно молила она навестить ее, -- и очень встревожился.
     За  время  учебы  ни  разу  не получал  из  деревни  писем,  никуда  не
отлучался, и  когда показал письмо мастеру группы Виктору Ивановичу  Плохих,
который,  напротив  своей  фамилии, был человеком хорошим, не  без оснований
назначенный дирекцией в самую трудную группу,  то он, прежде  чем  отпустить
меня,  долго  и хмуро  соображал -- учились мы  скороспешно, железнодорожный
транспорт был  оголен военкомами в сумятице первых военных месяцев до  того,
что даже с фронта скоро начали отзывать железнодорожников, и потому выходных
нам не давали, никуда нас не отпускали, словом, держали строго, по-военному.
     Мы сами выискивали возможности и способы прятать друг друга на поверках
и подменяться во  время практики  и, сколь  мне помнится, Виктора  Ивановича
Плохих, давшего  возможность  распоряжаться  нам  собою,  не подводили.  Все
теоретические,  но больше практические  занятия  оценивались в  группе нашей
только  на пятерки,  и  горе  было  тупицам, с  которыми занимались мы сами,
вколачивали в них науку  и доводили  до уровня. Они и посейчас, наверное, не
могут забыть того труда и пота,  который потратили в ту  военную зиму, чтобы
заучить   пэтээ   --   правила  технической   эксплуатации,  железнодорожной
сигнализации, грузоподъемность  вагонов,  паровозов  и  прочие  транспортные
премудрости.
     В длиннополом пальто,  отяжеленном  двумя пайками хлеба,  упрятанными в
карманы,  вышел я из общежития под  вечер.  Никаких паек  не полагалось  мне
выдавать, но Виктор Иванович Плохих и староста  нашей группы  Юра  Мельников
были теми руководителями, которые брали и не такие крепости, как  хлеборезка
Васеева Наталья. Она сказала:  "Будь вы прокляты! До смерти надоели!"  -- но
пайку за вечер и за утро все же отпластнула.
     Я выдрал листки из тетрадки по теории пэтээ, завернул в них горбушки  и
отправился в путь, памятуя, что греет хлеб, а не шуба.
     Фэзэошные ботинки издавали на морозе технический звук. Они всхлипывали,
постанывали, взвизгивали,  словно  давно  не мазанный  кузнечный  молот  или
подработанный клапан паровоза. Такая обувка для сибирской зимы -- не обувка,
но про пальто ничего не  скажешь.  Пальто  знатное. Оно, правда, не по росту
мне, однако  красивое  и с особенными запахами.  В каждом порядочном колхозе
есть тулуп или  доха общего пользования, у  нас в группе вместо дохи вот это
пальто с каракулевым воротником. Пальто грубошерстное, колкое,  каракуль что
металлический шлак,  но все же это не фэзэошная  телогрейка длиной до пупка.
Чужевато мне пальто, да  я  постепенно  обживал его,  обнюхивался. Очень оно
тяжелое  и пахнет разнообразно: табаком, мочалом,  тлеющим сукном, но больше
всего -- вагонной карболкой. Совсем отдаленно, чуть  ощутимо, будто вздох  о
мирных временах, доносился из недр пальто запах нафталина.
     Пальто  прибыло  в школу  фэзэо из  города Канска,  на Юре  Мельникове.
Наряжен был Юра еще в голубой шарф, в дымчатого цвета бурки и кожаную шапку,
тоже с  каракулем. Мы выбрали Юру старостой группы, и, думаю, в  выборе этом
первеющую   роль  сыграл  Юрин   наряд,   как   потом   выяснилось,  ему  не
принадлежащий. Все  добро,  надетое на него, было  дедушкино.  Бабка до поры
хранила  его в сундуке.  Но бабка умерла вслед за дедом,  Юра вынул добро из
сундука, надел на себя,  свою одежонку загнал на базаре и поехал  куда глаза
глядят.
     Поезд остановился на станции Енисей.
     Юра  пошел посмекать насчет  еды, и, пока уминал соленую черемшу, поезд
ушел, а Юра,  чтобы скоротать время, читал разные объявления и  наткнулся на
призыв поступать по вновь открытое фэзэо No1.  Поскольку оказалось оно рядом
со станцией, Юр