ля стирки, для  скота  годится, но самовар
ставить, стряпать, варить?..
     Пошла мушковская тетка Марья  с коромыслом на берег, с  ней еще две-три
бабенки увязались. Цепляясь коромыслом  за льдину, лезла тетка  Марья  через
гору льда, ползла  по щелям  и зачерпнула было водицы, да  поскользнулась, в
реку ухнула, ведро утопила и сама чуть не утопла.
     С воем и  причитаниями шла она по проулку. Во дворе оставшееся ведро об
слань бацнула,  да так, чтоб звон был слышен во всех соседних дворах. Сдирая
с  себя мокрую  одежду, стуча  зубами  от  холода и пережитого  страха, баба
митинговала:
     --  Это он  нарошно,  нарошно, паразит, штабы  я утонула,  штабы  детей
осиротить,  воля ему  тогда, слабода  --  пей-запивайся!  О-ох,  гад!  О-ох,
зверина! Говорила мне мама... тятенька, благодарствие ему, по жопе отстегал:
"Не  гонись  за  шпаной!  Не  гонись  за шпаной!.."  Послушала  я  мамоньку?
Остепенил меня тятенька? Не-эт, ревела да шлаТеперь вот радуйся! Где-ко  ты,
паразит? Иди счас же на реку, иначе я те не знай чЕ сделаю!..
     -- Сде-элашь! Она сделат!.. -- откликался "сам" и откуда-то из-за углов
или с чердака сбрасывал  заржавелую  пешню,  совковую лопату,  топор. -- Она
сделат! Троих вон сделала, и все придурки. Да перетоните вы к...
     К букве "к" у нас и  по сию  пору приставляются  такие просторечия, что
ученые  люди  берут  под  сомнение  само  их  существование  в  общественном
сознании, в  словари не включают, но  они приставляются и приставляются,  да
так, что окна в избах дребезжат.
     --  Струмент не  видишь?  --  рявкнет тятя и следует  со  двора, руки в
карманах, цигарка в зубах.
     -- Опохмелиться не сошлось, -- вослед ему качает головой "сама".  -- На
ребенке зло вымещат. Ребенка и  робить заставит, сам чисто комиссар, руки  в
галифе!..  Не-эт, надо  чЕ-то  думать,  товаришшы.  Либо расходиться, либо в
петлю. Другова ничего не остается...
     Нынешняя баба-женщина не пылила бы, не бранилась, взяла бы лом, топор и
пошла бы лед  долбить. Но в те годы равноправие утвердилось еще не полностью
и бабы не делали мужицкую работу, мужики -- бабью.
     По переулку, к реке, к торосам, сморкаясь, кашляя, матерясь, спускаются
мужики, следом за ними, взвалив "струмент" на плечи, спешат подростки. Севши
на бережок, мужики курят табак, обмениваются впечатлениями, поругивают баб и
соображают об дальнейшем ходе жизни: где, чего, сколько, почем?
     Парнишки  тем временем  делают веселую, звонкую работу, орудуя тяжелыми
пешнями,  продалбливают  подход  к  реке, и  нет-нет да  и донесется  до них
воспитательный окрик родителя:
     -- Ты мне,  курвенский рот, пешню утопи,  я те утоплю!  Вместе с  мамой
твоей дорогой...


     Но вот  и ход во льду наподобие тоннеля пробит, понесли хозяйки воду па
коромыслах.  До  коренной воды  Енисей  не шибко  мутен, вода  в  нем даже и
пользительна от натаявшего льда и снега.
     Опасливо  косясь на  нависшие  над головой,  капелью исходящие  льдины,
ребятишки все чаще подбираются к воде, чтоб  хоть заглянуть, что  там и как?
Прибывает  ли вода  и  как прибывает?  Скоро ли она  поднимет и унесет лед с
берегов,  тогда пусть вода  темна от мути, пусть  в берегах, все равно можно
разматывать удочки. Мелкой рыбы -- этой ребячьей забавы прежде в Енисее было
много, глазастая, что ли,  рыба была. но ерша, пескаря, окуня, сороги, ельца
ну и, конечно,  пищуженца таскали из мутной реки  не только кошку накормить.
Ночами парнишки  исправно добывали налима -- аромат  от налимьей ухи по всем
низовским избам плавал -- основной рыбак, пролетарский добытчик жил здесь, в
нижнем конце села Овсянка.
     Но  пока  никакой  поживы  на  реке,  разве  кто из  парнишек, у коих в
хозяйстве водится  длинный багор, нарастив  багрище бечевкой, запускает его,
будто гарпун, волокет на дрова все деревянное. Но и дровяного  барахла несет
мало. Мана еще  не пошла, да и  наловишь чего -- таскать надо на яры,  иначе
коренной водой все снесет, смоет с берега.
     Греет  солнце,   дымится  и   рассыпается  лед   звонкими,  прозрачными
сосульками  --  очень  соблазнительное  и  опасное  ребячье  это  лакомство.
Левонтьевские орлы, мушковская  шпана  голопупом  высыпали на реку, хрумкают
сосульки, будто морковки, даже девчонки тетки Авдотьи хрумкают.  Я уж совсем
дохлый, что ли?  Тоже хрумкаю  лед. Сладко. Зубы ломит, брюхо жгет, в кишках
колется. "Ништя-а-ак!" --  кричу на  всю реку. Но к вечеру не только кричать
-- даже шептать не получается.
     Бабушка с допросом:
     -- Леду нажрался?
     -- Сахсем немного.
     -- Чего сахсем? -- наклоняется ко  мне  бабушка и,  чтоб лучше слышать,
сдвигает платок с уха.
     --  Са-ахсем  м-мале-енько.  --  Бабушка  не понимает,  глядит  на меня
какое-то  время  остолбенело,  затем  осторожно  прикладывает  руку  тыльной
стороной к моему лбу и со стоном вскрикивает:
     -- Да тошно мне, тошнехонько!  Он опять лед жралСа-ахсем  маленько! Вот
тебе  сахсем маленько! Вот тебе сахсем маленько! -- Бабушка  лупит меня куда
попало  и  в ту же пору готовит  компресс  с горячей солью иль золой,  греет
молоко, высказываясь,  что  все-таки  я  сведу  ее в  могилу  и сам  туда же
отправлюсь. И  снова, в который уж  раз  ее осеняет: это левонтьевские  орлы
подбили меня сосать лед, они да мушковские каторжанцы чему угодно научат. --
Имя чЕ? -- гремит бабушка. -- У их глотки лужЕныя, брюхи на точиле верченые,
нутренность вся  к  худой  пишше приучена! А  этот  соколик! Он  же на ветер
глянет, и у ево нутро вянет. Он же порченый, мамой неженай, дедом балованай,
он  же слова не понимат! --  Хлобысь со  всего маху  болезного.  Я  добавляю
голоса. Хлобысь еще, но уж помягче, посдержанней. Я  к голосу стон прибавляю
и умирающе толкую бабушке, что я хворый и  бить меня не  по-божески. Бабушка
еще разок мне влепила, за пререканье.
     -- Де-э-э-эда-а! Де-э-э-эда-а-а!
     -- Нету твоего деда,  нету. Уташшыли его куда-то лешаки. Забью я  тебя,
забью и сама  сдохну. Горло-то компресом грет? -- Я киваю головой. -- Хорошо
грет?  -- И опять руку на  мой лоб, и в панику. -- Горит! Весь горит! Ты чЕ,
аспид,  думаш?  Ты  чЕ,  варнак,  позволяш?  Мати  Божья!  Царица  Небесная!
Заступница ты  наша,  Всемилостивейшая, помоги  этому комунисту! Он боле  не
будет. Не будешь?
     -- Сахсем.
     -- ЧЕ сахсем?
     -- Сахсем не буду, -- шепчу я горячим, слипшимся горлом.
     --  Громче  говори! Сахсем,  сахсем!..  Да  крестись  и  хоть  шепотом,
повторяй за мной: "...неразумие, нерадение и вся скверна, лукавая и хульная,
помышления от окаянного моего сердца и от помраченного ума моего,  и  погаси
пламень страстей моих, яко нищ есмь и окаянен".
     Не  нравится  мне все это, особенно насчет страстей,  но я  повторяю  и
повторяю следом за бабушкой молитву.  Охота  мне поскорее выздороветь, и  об
одном я  только прошу бабушку, чтоб не ляпнула где-нибудь она, как я  творил
молитву -- меня ж ребята засмеют и в школу не запишут.
     -- И пушшай не  записывают! -- машет рукой бабушка.  -- Ты и  так у нас
эвон какой грамотнай да разумнай. То кринку потеряш, то леду нажрешься. А от
Бога  морду не вороти! Он токо  и  зашшытник тебе. Бабушка да Он, боле тебя,
супостата такова, никто не поддержит на этом свете.


     ***



     Ну  вот,  три дня из  дому не выпускали,  и  за это  время  мир  совсем
переменился. Прошли первые дожди, промыло траву, прах весь  зимний и плесень
с земли  снесло.  Ярче  все  сделалось.  праздничней.  На реке тоже  большие
перемены. Коренная вода поднимается, рушит горы  льда, смывает их с берегов.
С  усталым  исходным шорохом сыплются, звенят,  сползают в  воду  никому  не
нужные, старчески усталые льдины, плывут, разваливаясь на ходу.
     Первые  отчаюги-рыбаки лезут  с  удочками и  животниками-закидушками  в
прораны льда. Первое стадо выгнали за село, на жидкую  еще и низкую траву --
освежиться, выветрить  с кожи  отмершую  шерсть.  Распределились  скворцы по
новым квартирам, дружно налетают на шакалящих по скворечникам ворон. Долго и
высоко гонят сокола  стаей подальше от села, за  реку,  в скалы, деревенские
дружные  пташки.  Утихают  малые, недолговечные  ручейки,  но  шибче ярятся,
несутся  с гор  наши речки-работницы  -- там,  в тайге,  в  белогорье  самое
половодье.  Вода  в речках все еще срыжа, но преющими снегами высветляет их,
вживляет светлые струи в крутую воду, и на снеговицу,  на бодрящий ее  холод
идет упрямая рыба -- хариус, ленок. Ксенофонт-бобыль, подлечившись, встав на
ноги, ушел по  Большой  Слизневке с удочкой. Думали, пропал, но  он явился в
клещах, исцарапанный, возле костров обожженный,  только глаза одни из бороды
сверкают. Рыбу из ведра на пол наших сенок высыпал.
     -- Ну, Катерина, весна-а-а-а! Ну, воды! Ну, птицы! А цвету, цвету! Горы
кипят!
     -- Перед погибелью, не иначе.
     -- Да ну тебя! Все клюкушествуешь, как Витька говорит.
     -- Ты хоть его в тайгу не смани. Он и так тут чуть не сдох.
     -- Закалятца!
     -- И я с им закаляюсь. Ишшо пойдеш бродяжить?
     -- А как же? Ради чего и жить?
     -- Стародубу мне нарви. В Слизневке стародуб лохматый, церквей пахнет.
     -- Ладно. А ты мне хлеба испеки.
     -- Да завела уж квашонку. Куда тебя, окаянного, деваш?
     Ксенофонт-бобыль покашливает, посмеивается и кричит со двора:
     -- Эй,  анчихрист!  Как  поправисся,  в тайгу возьму. -- Это он бабушку
поддразнивает, мал я еще в тайгу-то идти, да к тому же весеннюю, простудную.
Но как подрасту...
     Сердце  мое,  башка  моя  сладко  грезят  о  будущих  походах,  соками,
брожением весны возбужден и затуманен мой малый разум.



     Еще не  поставлены  сплавные  боны на Енисее,  еще тащит и тащит редкое
ледяное лоскутье по реке, но от Караульного  быка, с левой стороны реки, уже
кто-то громко кличет лодку.  Кличет и кличет, не  отступается.  Надо,  стало
быть, людям на нашу сторону как-то переплыть, в село надо. Может, горе какое
человека гонит, может, на праздник  поспеть кому-то  охота,  может, с Севера
кто  приехал, может, на Север собирается с первым пароходом и попрощаться  с
родными-близкими притопал.
     Лодку  с  грохотом  катят  с  яра, запыхавшиеся  парнишки рядом  бегут,
бросают  под  днище  лодки  поката.  Поплыла лодка,  вертясь меж  льдинами и
замученно    ныряющими    топляками.   Новые    веселки-лопашны   равномерно
падают-поднимаются, падают-поднимаются. Все меньше, меньше становится лодка,
только веселки, что желтые цветки над темным  полем, качаются.  За серединой
реки  лед плывет  вроде  бы сплошняком,  но лодку  все  же не  затирает,  не
опрокидывает.
     Я сижу возле воткнутого в берег удилища, терпеливо жду, когда, наконец,
заклюет. Леску отогнуло, снесло течением на пониз. Никто  пока что не клюет!
На удилище  уселась  легонькая серенькая трясогузка,  брызнула  белым из-под
хвоста  в воду, деловито почистила клювом  перья  и  давай  шустро бегать по
удилищу, долбить его. Согнать пташку, что ли?  Да пусть  себе  бегает, пусть
удилище качает, кажется, клюет.
     С прибрежных огородов потянуло белым дымом -- жгут  картофельную ботву,
сушат землю заботливые селяне, скоро уж пахать  будут. Предчувствие ледохода
разрешилось,  река  прошла,  на земле  начинается нелегкая  пашенная работа,
значит, пора  ребячьих игр и забав в  лесу и на  полянах тоже кончается, уже
старших  парнишек скоро  посадят  на  коня, заставят  боронить,  кого даже и
пахать.  За  жердями  в  лес скоро  поедут  мужики, мушковские  --  на Ману,
рыбачить  собираются.  Дядя  Саня  --  охотник  ушел   в  тайгу  --  солонцы
подновлять, чтобы  промыслить  марала, добыть  чудодейственные лекарственные
маральи панты. Да-а, вот бы поскорее бы вырасти да с мужиками бы на охоту да
на рыбалку бы.
     Стоп! Что-то вроде бы ощутимо подергало  удочку и повело леску вверх по
течению. Показалось.  Помстилось. Но все равно решительно  выхватываю удочку
из воды -- пищуженец на крючке! Ладно, для начала и пищуженец -- добыча. Он,
глядишь, другую рыбу подманит -- есть такое поверье.
     Над головою, в просторном небе, гусиный переклик,  свист утиных крыльев
-- идут  перелетные  птицы на Север,  вослед за ледоходом, идут из Китая, из
Японии, еще из каких-то далеких, неведомых пока мне стран и земель.
     С весной, с теплом, с солнцем вас, люди, птицы, собаки, кошки, бабочки,
козявки,  разные  мушки-попрыгушки и  всякие прочие  живые существа или, как
иной раз  бабушка, озоруя, дразнила, когда  у меня выпали молочные зубы,  --
шушшештва.

     "1988"







     Виктор   Астафьев.  Собрание  сочинений  в  пятнадцати  томах.  Том  5.
Красноярск, "Офсет", 1997 г.




        "Заберега"

     Заберега, заберега,
     Ты пусти меня на берега,
     Я налимов наловлю,
     Ухой милу накормлю.
     Ухой милу накормлю,
     Еще крепче полюблю.
     Коли крепко полюблю,
     Ей дровишек нарублю.
     Как дровишек нарублю,
     Жарко печку натоплю.
     Жарко печку натоплю,
     И ее при-голу-блю.
     У печи будем сидеть,
     Друг на друженьку глядеть.
     Друг на друженьку глядеть
     И вот эту песню петь:
     Заберега, заберега,
     Ты пусти меня на берега...

     Дорога  от  станции Енисей  до Усть-Манского  мыса  неблизкая, и песня,
которую я пел, словно нитку из засоренной кудели  вил, спотыкаясь на узелках
и острых занозах,  получилась у меня  тоже  длинная. Память сохранила из той
песни только то, чего  я  сейчас вспомнил, но  и  эта нескладуха отросла  от
слов: "У печи будем сидеть, друг  на друженьку глядеть..." Я и по сию  пору,
сидя у чела  русской печи, полыхающей углями, пою для  себя про  милую,  про
всякую быль и небыль, и у меня легко на сердце, иной раз ору во  весь голос,
коли  оказываюсь  в  лесу,  мне и  до  сих  пор не  хочется никому  доверять
сложенную мной в годы юности песню. Посторонние люди,  чего доброго, скажут:
по стихосложению, мол, песня примитивна и дурак  я набитый, раз такую ахинею
помню  и берегу в себе. Но, как говаривала моя  незабвенная бабушка Катерина
Петровна, "всякому своя сопля слаще".



     Первое  время  после  гибели  мамы  пошел я нарасхват  по родне.  Время
пристало голодное, но родичи  жалели и кормили меня сытней даже,  чем  своих
детей.  Конечно,  никак мне  было не миновать бездетных  супругов Зыряновых,
работавших в ту пору в доме отдыха под Гремячей горой, и на другой год после
гибели мамы, по весне, бабушка снарядила меня к ним.
     Я и прежде бывал на  дачах, да мимоходом  все, мимоездом. А тут  осел в
красивом  праздном  месте,  боязливо и  стеснительно  привыкая  к  городской
публике, гуляющей отпуск в  доме отдыха "Енисей" и его окрестностях,  сплошь
застроенных уединенными дачами и детскими учреждениями.
     Дядя Миша Зырянов плотничал  и  столярничал  при доме  отдыха,  который
располагался  в  домах  и домишках, отобранных у  богатеев и  эксплуататоров
трудового  народа.  Еще  возводился   длиннющий   двухэтажный  барак,  важно
именуемый корпусом, чтоб  кучей в него свалить отдыхающих  --  тогда все они
будут  на  глазах, одна у них  будет столовая, красный  уголок,  библиотека,
бильярд, и народ будет  уже не просто зря переводить в  одиночку  отпуск,  а
охвачен будет  культурно-  массовым  отдыхом, впоследствии  мудро  названным
оздоровительно-восстановительным мероприятием.
     Зыряновы  жили  в  старинном деревянном  флигельке,  изнутри  оклеенном
обоями и  в три цвета крашенном снаружи. Ко флигельку примыкала верандочка с
сенями, и ту верандочку дядя Миша приспособил под мастерскую: соорудил вдоль
стены  верстак,  поставил шкафчик  с  инструментами  и  тумбочку,  в которой
хранились  точильные  бруски, гвозди в  нарядных коробках, столярный клей  в
облепленных  мухами  баночках, заклепки, шурупы,  шарниры,  старые  замочки,
дверные крючки, скобы и прочий  железный и медный хлам, казавшийся мне таким
бесценным имуществом, что и дотронуться до него было  боязно. А инструменты!
Фуганки, рубанки, стамески, маленькие топорики и большой топор с  топорищем,
напоминающим сытую, гладкую, своенравно выгнутую шею жеребенка! -- на все на
это  можно было  часами  смотреть,  тихо  дыша. А  тут  еще стружки  кругом,
пахучие, шелестящие, живые. Они цеплялись за обувь, за гачи штанов, балуясь,
бежали  следом,  шурша  и  потрескивая.  Их можно  было  навивать  на  руку,
прижимать к  щекам, к носу, их можно было нюхать и даже хотелось пожевать. Я
и жевал, и серу колупал с лиственничных горбылей. Под верстаком скапливались
опилки, обрезки,  палочки  и  стружки  таких  разнообразных  фасонов,  такой
сказочной формы,  что, убирая отходы в  корзину, чтобы  унести их в печь,  я
надолго  затихал  под верстаком, угадывая, на  что все это похоже, уносился,
пышно говоря,  мыслями  вдаль. Не  дождавшись  топлива,  тетя Маня всовывала
голову в дверь мастерской:
     -- Ты где-ка там? ЧЕ дрова не несешь?
     Дядя  Миша  прирабатывал   столярным  ремеслом:  делал  рамки,   полки,
тумбочки, табуретки; иногда он давал мне старый, с облезлым лаком на колодке
рубанок, клал  бросовую  доску на  верстак и  пробовал учить "рукомеслу".  Я
суетливо тыкал рубанком в доску, думая, как сейчас завьется и потечет в щель
рубанка радостная, шелковистая  стружка, похожая  на  косу одной девочки,  о
которой  я  знаю,  да никому  не  скажу! Но вместо стружки  ножичек  рубанка
отковыривал щепки, а там щель и вовсе забивало, инструмент начинал ходить по
доске вхолостую, как по стеклу. Дядя Миша колотил по торцу рубанка молотком,
вынимал  клин,  ножичек,  продувал  отверстие,  снова собирал инструмент  и,
показывая, как надо  им  орудовать, гнал из доски  сперва короткую, серую от
пыли стружку, но скоро узкий рот рубанка начинал  швыркать, словно схлебывал
с  блюдца горячий  чай, затем, сыто, играючи,  без  натуги пластал дерево, с
веселым озорством выбрасывая  колечки на стол и на пол. Прыгая, балуясь, как
бы заигрывая с дядей Мишей,  стружки  солнечными  зайчиками  заскакивали  на
него, сережками висли  на усах, на ушах и даже на  дужки очков цеплялись.  А
мне доска  казалась негодной в  дело,  бросовой, нарочно, для  конфузии моей
уделенной.
     -- Ну, понял теперь, как надо?
     -- По-о-нял!  -- бодрился я  и со всем старанием и силой  ковырял доску
рубанком, уродовал, мял дерево. На  носу и под рубахой у меня делалось мокро
от пота.
     Глядя на мои трудовые натуги, дядя Миша сокрушенно качал головой:
     -- Похору-ука-ай! Токо песенки петь да брехать...
     Мастерового человека, тем более столяра, из меня не получится, заключал
дядя Миша.
     -- И  вопще...  --  крутил он  растопыренными  пальцами  возле  уха, за
которое был засунут огрызок карандаша.
     Ну что ж!  Не  всем столярами и плотниками быть, хотя ремесло, конечно,
дело  денежное  и  надежное.  Я играл  на спортплощадке  в городки крашеными
битами,  качался на  качелях, бросал крашеные кольца на какие-то тоже пестро
крашенные штыри, пробовал крутиться на турнике, как один молодой мускулистый
парень в голубой майке,  но так хрястнулся оземь, что меня водой  отпаивали,
после чего от "активного  отдыха" меня отворотило, и  я стал "гулять" -- так
называлось  здесь бесполезное  времяпрепровождение.  У  нас в  Овсянке слово
"гулять"  имело совсем другой, глубокий и далеко идущий смысл: гулять -- это
значит  вино  пить, песни  петь, плясать,  морды бить и  вообще вольничать и
веселиться. "Кака  это  гулянка, --  говорили  гробовозы, --  даже драки  не
было!"  Стало быть, я "гулял" -- слонялся  по лесу, меж дач и заборов, сидел
на  берегу  Енисея,  смотрел,  слушал,   черпал  новую  городскую  культуру,
запоминая  незнакомые  слова,  песни  и  всякую  похабщину,  которой  богата
оказалась дачная страна.
     Тетя  Маня  сшила мне новую рубаху с отложным воротником и  трусики  из
черного сатина. Я никогда не носил  трусики  и первое  время стеснялся в них
появляться на люди. Но по берегу Енисея  много ходило парней в трусах и даже
без рубах, женщины